Его дверь была открыта, когда я вошла в комнату; я не стала подбирать юбки, и их шорох сообщил ему о моем присутствии. – А, Жильметта… Я уже давно должна была предъявить отчет о расходах монастыря, поэтому кое-как составила его тем утром, а сейчас с грохотом шлепнула на стол. Епископ удивленно отшатнулся назад. – Это правда? – спросила я. – В Шантосе нашли новые кости и черепа? Он не стал отвечать мне сразу, лишь с любопытством взглянул на меня. – Ваши волосы. Они не прикрыты. – Это все из-за ветра, – заявила я. – Так как насчет слухов про кости и черепа? Люди на площади ни о чем другом говорить не могут. Это правда? Жан де Малеструа помолчал немного и кивнул. – Их нашли в его личных апартаментах в Шантосе и Машекуле. Они были хорошо спрятаны, скорее всего, его сообщники так спешили, что просто о них забыли. Но их немного – не столько, сколько пропало детей. Интересно, сколько же еще костей они успели унести? – Я хочу на них посмотреть. В его голосе прозвучало едва заметное колебание. – Нет. – Ваше преосвященство… – Нет, – повторил он. – Я запрещаю. – Жан, прошу вас… – Я не могу вам это позволить. Мое положение судьи в данном процессе будет скомпрометировано таким обращением с уликами. – Неужели ваше положение для вас важнее, чем боль моего сердца, которую я не могу унять? – Задавая этот вопрос, вы используете нечестный прием. Я удивлен, сестра; мне казалось, вы выше таких вещей. Я сделала шаг назад, его слова смутили меня и больно укололи. После его последнего заявления мне было нечего сказать. Потому что в любом случае я совершала грех. И я решила, что вполне могу себе это позволить. Я вернулась в свою комнатку и вытащила чемодан, где лежало то, что осталось от моей прежней жизни. Платья, к сожалению, вышли из моды и пострадали от плесени. И я не могла даже представить себе, что надену какое-нибудь из них. Придется поискать что-то другое, однако я понимала, что в аббатстве мне вряд ли удастся что-нибудь найти, не вызвав ненужных подозрений. Лагеря вокруг дворца стали еще больше, потому что новости о процессе распространялись по окрестностям быстро. Окраины Нанта перестали быть просто фермами, зарослями деревьев с встречающимися тут и там маленькими домиками. Они превратились в город палаток и временных сараюшек, где жили крестьяне, заинтересованные судом над великим Жилем де Ре. Я нашла мадам ле Барбье в одной из более благоустроенных частей лагеря. Она сидела с куском сыра и чашкой вина в руках и не сразу узнала меня без покрова. Но уже в следующее мгновение улыбнулась, чему я несказанно обрадовалась. – Матушка Жильметта, как я рада я вас видеть, – сказала она, слегка поклонившись. – А я вас, мадам. – Прошу вас, присоединяйтесь ко мне. – Она протянула мне кусок сыра. Я не слишком проголодалась, но решила не обижать ее отказом. Я отломила маленький кусочек и отдала остальное ей. Взглянув на нее, я заметила, что лицо у нее уже не такое изможденное, а одежда не висит, точно на вешалке; мадам ле Барбье выглядела гораздо свежее. Хотя я завидовала тому, что ей удалось немного прийти в себя, я сказала: – Мне кажется, вы чувствуете себя немного лучше, да и настроение у вас, похоже, несколько исправилось, мадам. Меня это радует. – Я счастлива, что суд наконец состоялся, – потребовалось много времени, чтобы его начать. Я знаю, он не вернет мне сына, но справедливость восторжествует, и это позволит мне обрести мир – в какой-то степени. Мир. Пока она не сказала об этом, я не понимала, как же сильно я сама хотела его обрести. Она задумчиво жевала, глядя на меня. – Вы сняли покров. – Да. – Я знала, что нет необходимости говорить ей, что покров сорвал ветер. – На время. И именно по этой причине я пришла к вам. Она принялась рыться в своих чемоданах, отбрасывая в сторону юбки, блузки и платья, словно они были тряпками, а не драгоценностью, коей я была столько времени лишена. Я отказалась от всего этого не по собственной воле и, глядя на обычную одежду, теперь испытывала боль, которой не могла найти названия. Я удивленно смотрела на мадам ле Барбье, когда она достала сначала одно платье, потом другое, приложила их ко мне, проверяя, подчеркивают или, наоборот, скрывают они мои естественные черты. Годится ли данный фасон для моей фигуры? Я уже успела забыть, что у меня есть фигура и ее можно подчеркивать одеждой. Я вышла из ее палатки в своем плаще, но под ним было не бесформенное монашеское облачение, а простое платье из гладкой синей ткани. Мне нестерпимо хотелось посмотреть на себя в зеркало, потому что непритязательный наряд казался роскошным. Я прошла сквозь толпу, и никто не обратил на меня внимания – мой бунт и грех непослушания скрывались под широкими складками плаща. Достав покров, я водрузила его на голову, и неожиданно его тяжесть показалась мне невыносимой, но я все стерпела. Я молча шагала по дворцу с таким решительным видом, что никто не осмелился бы спросить, что я тут делаю. Каждый, кто бросит на меня взгляд, подумает, что я выполняю важное поручение и меня нельзя останавливать. Как же здесь красиво, как не похоже на аббатство с его темными каменными стенами и атмосферой святости. Хотя епископ жил во дворце, он иногда играл роль советника, которого должны окружать красивые вещи, предметы, каждый день напоминающие о важности того, что он делает. Тем не менее внутреннее убранство дворца не идет ни в какое сравнение с роскошью, привычной милорду Жилю. Когда я сказала стражнику у двери в личные апартаменты милорда, что у меня записка от Жана де Малеструа, он не стал задавать вопросов. На протяжении нескольких недель все видели, что я молча следую позади епископа, и никто не усомнился в моих словах. Я напустила на себя скромный и набожный вид и прошептала, что Жан де Малеструа поручил мне утешить милорда де Ре в тяжелый час его жизни. Я поспешно зажала четки между ладонями и предложила стражнику помолиться вместе со мной за погибшую душу милорда. Он пропустил меня, думаю, чтобы поскорее избавиться от неприятного ощущения, которое вызвало у него мое религиозное рвение. Он быстро отдал приказ другому стражнику, на лице которого появилось суровое выражение, когда выяснилось, что он должен проводить меня по коридору в роскошные апартаменты милорда. Он шагал очень быстро, и я не винила его за то, что он испытывает страх и не скрывает его, – с каждым шагом, приближавшим меня к внутренним покоям, сердце все сильнее колотилось у меня в груди. Мысли о том, что может там произойти, путались у меня в голове, и я даже на короткое время пожалела, что не подумала хорошенько, прежде чем предпринять этот шаг. Когда я вошла в большую гостиную, мне вдруг захотелось повернуться и умчаться прочь. Но я не могла себе этого позволить. Я сделала глубокий вдох, чтобы успокоить диких зверей, которые разрывали мне внутренности. Убранство комнаты мне помогло – она оказалась удобной, украшенной великолепными гобеленами и плетением, на полу лежали роскошные ковры, доставленные к нам с берегов Средиземного моря на торговых судах. Мне вдруг отчаянно захотелось снять туфли и пройти по ковру босиком, наслаждаясь нежным прикосновением ткани. Я с восхищением оглядывалась по сторонам, а стражник тем временем постучал три раза в дверь кончиком своего копья и встал по стойке «смирно». Я услышала, как милорд рявкнул из другой комнаты: – Что? И я забыла о своем желании пройтись босиком по ковру, ноги потребовали, чтобы я убралась восвояси, причем как можно быстрее. В Шантосе в одной из книжек милорда по анатомии я видела препарированное сердце. «Le Coeur»[70], – гласила надпись под ним. Оно показалось мне совсем простым и одновременно великолепным, а кроме того, удивило, что оно состоит из двух частей. С какой целью Бог создал две дороги, по которым путешествуют наши чувства? В тот момент я это поняла. Одна половина моего сердца была наполнена гневом и жаждой мести, другая – безмерной печалью. – Vous avez une visiteur, mon Liege[71] – явно нервничая, объявил стражник, затем повернулся и быстро скрылся в коридоре. Как только он ушел, я сняла покров и плащ, положив все это на стоящий рядом стул, великолепный предмет обстановки, на который я никогда в жизни не осмелилась бы сесть. Когда милорд вошел в гостиную, он увидел самую обычную женщину. Он медленно направился ко мне, но уже в следующее мгновение узнал меня. Тогда он бросился ко мне и прижал к груди. Все мои силы ушли на то, чтобы подавить отвращение, которое я испытала при этом. – Мадам, – проговорил он. – О, мадам… Простите за то, что не сразу вас узнал. Вы должны понимать, что мне выпало тяжелое испытание, – а я уже отвык видеть вас в женской одежде. Затем он немного отодвинулся, и в его глазах загорелось подозрение. – Вас прислал Жан де Малеструа, чтобы вы поговорили со мной от его имени? То, что он переложил свою работу на плечи женщины… – Он меня не посылал, – перебила его я. – И будет возмущен, когда узнает, что я вас навещала. – О, от меня он ничего не узнает, – с заговорщическим видом объявил Жиль. Значит, старая ненависть продолжает существовать. Его черная борода была аккуратно подстрижена, но он продолжал теребить ее, как будто она значительно длиннее. В его глазах полыхало безумие, которое рвалось наружу, и скрыть его было невозможно. – Если вы пришли не как посланник Жана де Малеструа, тогда зачем? – Я здесь как Жильметта ла Драпье, хотя для меня эта женщина давно умерла. Я хочу кое-что у вас узнать. И задать вопросы, на которые только вы сможете ответить. В этот момент я почувствовала, как он мгновенно ушел в себя. Значит, понял, почему я пришла. Однако он заставил себя сохранять спокойствие. – Вам, мадам, известно про меня и мою жизнь больше, чем кому бы то ни было. – Я не знаю, убили ли вы Мишеля. Наконец я произнесла страшные слова. Выговорив их, я испытала облегчение. Одного этого было бы достаточно, чтобы удовлетворить меня, но сейчас я могла получить ответ на свой вопрос и не собиралась отступать. Я посмотрела в холодные голубые глаза своего fils de lait[72]. Должна признаться, что такое смущение я редко в своей жизни испытывала. И тут, к моему несказанному удивлению, на его глазах появились слезы. Он потряс меня тем, что упал передо мной на колени, прижал мокрое лицо к моим ногам и обхватил меня руками. Я чуть не потеряла равновесие, так сильно он меня сжимал. Он плакал громко и горько, точно обездоленный ребенок. А потом он заговорил: – Мадам, я совершил много ужасных преступлений: я сделал почти все, в чем меня обвиняют. Но я не убивал вашего сына, и мне больно, что вы такое обо мне подумали; неужели вы считаете меня законченным мерзавцем? Он продолжал говорить, а мое сердце наполнилось смятением. – Я не знаю, что случилось с моим истинным братом Мишелем, – сказал Жиль, видимо надеясь смягчить мое сердце. – Но буду до конца жизни верить в то, что его утащил проклятый кабан, тот самый, что убил моего отца. Его голос так дрожал, в его словах была такая искренность, что я прошептала: