Глава 29 В глубине души я понимала, что Жиль де Ре чудовище, сам дьявол, и, называя его этими именами, я надеялась, что он лишится власти надо мной. Я рассталась со своим материнским отношением к нему, перестала быть женщиной, которая вытирала ему в детстве слезы и укладывала спать, когда его собственная мать забывала о нем. Я больше не могла страдать за него, сочувствовать его боли, не могла защитить от ужасов, случившихся с ним волей его деда, от которого никто – ни я, ни вечно отсутствующие родители, вообще никто на свете – был не в силах его уберечь. – Тише, малыш, она уехала с твоим отцом в Пузож. Не огорчайся, крошка, они вернутся в Шантосе меньше чем через две недели, и вы снова будете вместе. Разумеется, мой юный воспитанник не мог не замечать, что милорд Ги и леди Мари часто брали с собой Рене, когда уезжали, особенно в Машекуль. Я подозревала, что болезненный младший брат, чуть не погибший во время родов, был матери дороже, чем ее первенец. Когда это происходило, у нас всегда случались неприятности – как правило, не сразу после того, как они уезжали, но как только возникали какие-нибудь сложные ситуации, никогда не имевшие отношения к тому, что его оставили. Он злился по пустякам, начинал колотить меня своими маленькими кулачками и устраивал настоящий скандал. Порой, когда я пыталась его удержать и успокоить, он змеей выскальзывал из моих рук, падал на пол и принимался колотить ногами, да так сильно, что камни содрогались. Родители запретили мне наказывать его за эти выходки в их отсутствие, хотя я считала, что его следовало призвать к порядку, причем самым суровым образом. А когда они находились дома, их воспитательные меры можно было назвать в лучшем случае скромными и совершенно бесполезными. Однажды, уже не в силах выносить его возмутительное поведение, я совершила серьезную ошибку, результат которой преследует меня до сих пор. Я пошла к Жану де Краону, который занимался счетами, и объяснила, что у нас происходит. Он положил перо, громко выругался и заявил, что мальчика испортили и превратили в девчонку. Я терпеливо ждала, когда он закончит свою речь, надеясь, что он замолчит и я смогу спросить, что мне делать. Его непристойные речи набирали силу, и вскоре он начал так жутко ругаться, что от его слов стало бы дурно ангелам на небесах. Затем он помчался в детскую, я следовала за ним, умоляя быть снисходительным. Мы обнаружили мальчика с горничной, на чьем попечении я его оставила. Они тихонько разговаривали, и он показался мне достаточно спокойным – что меня невероятно удивило, ведь он громко вопил, когда я передала его девушке. Жан де Краон, решив, что я побеспокоила его без причины, наградил меня испепеляющим взглядом. – Прошу вас, простите меня, милорд Жан, но он успокоился – это благословение, конечно же, только я очень удивлена, потому что он был в ужасно возбужденном состоянии, когда я его оставила и… Не дослушав моих извинений, Жан де Краон повернулся и, бормоча на ходу проклятия, направился к двери. Но как только он повернулся к нам спиной, Жиль снова впал в истерику. Он выл и стонал, устроив представление для старика, который собирался бросить его, как мать и отец. Что за странное отклонение от нормы, когда ребенок стремится завоевать внимание методами, грозящими ему наказанием, если не может получить его другим способом? Как бы там ни было, представление тут же возымело успех, потому что, услышав вопли, Жан де Краон снова к нам повернулся и с искаженным от гнева лицом направился прямо к мальчику. Жиль был великолепным актером; он растянулся на полу и изо всех сил колотил ногами по каменным плиткам. Пришедший в ярость старик поднял моего маленького воспитанника и принялся валтузить его кулаками, а я стояла рядом и умоляла прекратить. Испуганная горничная выскочила из комнаты, оставив меня защищать ребенка от озверевшего деда, который отмахнулся от моих попыток вмешаться с ловкостью, неожиданной для его возраста. Он поднял руку и ударил бы и меня тоже, хотя я не была его женой, если бы в этот момент в дверь детской не постучал стражник, удивленный шумом. Когда дед отвлекся на него, я схватила Жиля и побежала, умоляя Господа послать моего мужа или еще кого-нибудь, кто мог бы мне помочь. Маленький Жиль лежал у меня на руках, обмякнув, словно тряпка, и плакал, а я выскочила в коридор, соединявший детскую с апартаментами леди Мари. Я знала все потайные места, потому что ее служанки в разное время были вынуждены прятаться, когда Ги де Лаваль неожиданно заявлялся, чтобы получить причитающиеся ему знаки внимания. В такие моменты возможности покинуть комнату в соответствии с правилами приличий не было, поскольку он не любил ждать. Он брал ее прямо на месте – на скамейке, около стены, иногда даже стоя, не дожидаясь, когда мы уйдем. Поэтому мы прятались и молча ждали, когда милорд покончит со своими делами, что происходило достаточно быстро. Подобные вещи, казавшиеся мне весьма неприятными тогда, были пустяком по сравнению с тем, что я переживала сейчас. Однако знание потайных уголков помогло мне в сложном положении, в котором я оказалась. Когда я вошла в дверь, ведущую в апартаменты леди Мари, я обернулась и увидела, что Жан де Краон, ослепленный яростью, пытается нас догнать. Жиль прижался ко мне, но мне удалось высвободить одну руку и захлопнуть за нами дверь. Раздался страшный грохот, но я успела задвинуть засов, и, к моему великому облегчению, он встал на место. Злобный старик принялся колотить в дверь с такой силой, что деревянные планки задрожали и во все стороны полетели щепки. Прижимая к груди ребенка, я бросилась к шкафу, а Жан де Краон в бессильной ярости ломился в дверь, не желавшую поддаваться. Прошло довольно много времени, прежде чем он устал и оставил дверь в покое. Я в ужасе дрожала, прячась в шкафу, пока не убедилась, что он ушел. К тому времени, когда мы выбрались из нашего душного укрытия, платье у меня промокло от слез Жиля и моих собственных. Запах в шкафу стоял невообразимый, потому что мой напуганный воспитанник не смог сдержаться и испачкал штанишки. Когда мы выбрались наружу, я увидела у него на лице такой стыд, что у меня чуть не разорвалось сердце. Несколько часов спустя, когда ребенок уже лежал в кровати, я выскользнула в большой зал, чтобы отыскать мужа. Его не было целый день, и мне отчаянно хотелось рассказать ему о том, что произошло. Он ужинал за длинным столом со своими товарищами. А среди них я заметила злобного старика, который так напугал меня и своего внука днем; пьяно покачиваясь, с бессмысленной улыбкой на лице, он поднялся на ноги. На мгновение я замерла, прижимаясь спиной к стене. Если бы он решил наброситься на меня, я бы ничего не могла сделать. Но я видела, что он перебрал сладкого вина и едва держится на ногах. Когда он, качаясь, направился ко мне, я призвала на помощь все свое мужество и, опустив глаза, проскользнула мимо него. Он что-то презрительно проворчал мне вслед, но больше ничего не сказал, даже не попытался меня остановить, словно в детской вообще ничего не случилось. Я бы хотела сказать, что мой муж пришел в ужас, когда я рассказала ему о том, что случилось днем, но он меня разочаровал. – Юный господин Жиль является старшим сыном, наследником благородного рода и должен научиться принимать свою роль правителя. А это требует твердости характера. – Он станет жестоким, если с ним будут так обращаться, – возразила я. – Ему придется быть жестоким. И не твое дело решать подобные вещи. И все – на этом наш разговор был закончен, а я испытала ужасное разочарование. Жиль де Ре предстал перед закрытым судом в тот день не как заброшенный ребенок, нуждающийся в утешении, и не как жалкое существо, которого следует избегать. Нет, он выглядел точно так, как его представляли себе люди, коим он причинил зло, до того, как это все началось: богатый, могущественный мужчина в расцвете сил, аристократ, в чьей власти раздавить, точно букашку, каждого, кто выступит против него, просто потому, что ему так захотелось. Он держался с невероятным высокомерием, и можно было даже подумать, что ему неведомо понятие скромности. Он оделся, словно бог, в роскошную накидку из красного бархата, украшенную спереди драгоценностями и золотом. Ткань скользила вслед за ним с такой легкостью, что я не могла отвести от нее взгляда. – Да простит меня Бог, он великолепен, – выдохнул брат Демьен. Он был прав. Жиль де Ре не нуждался в физической привлекательности, чтобы исполнить свою роль в этом мире, потому что успеха ему помогло бы добиться огромное состояние, если бы он его не растратил. Но Бог наделил его невероятной мужской красотой, и он нес ее в тот день гордо, точно девушка – прекрасный рубин на шее, и притягивал к себе взгляды окружающих. Но что-то внутри у него сломалось, и он перестал быть человеком, хотя примочки и пудра, и краска для век очень эффективно это скрывали. Зная о страшном уродстве его души, я вдвойне порадовалась, что жуткие планы Жана де Краона, мечтавшего, чтобы милорд занял еще более высокое положение, не претворились в жизнь. Несмотря на все трудности, походка Жиля де Ре была уверенной, а манеры высокомерными. Однако его присутствие действовало на всех угнетающе. Чем дольше он игнорировал заседания суда, тем более нереальным казалось его существование, словно он являлся представлением о зле, а не человеком, отдавшимся на его волю. Великолепие и гордость осанки делали почти невозможным увидеть в Жиле де Ре обвиняемого и преступника. Он казался равным по положению с теми, кто сидел за судейским столом. Он стоял, молча бросая им вызов. Жан де Малеструа ответил первым, как и требовало его положение; он откашлялся и произнес: – Жиль де Ре, рыцарь, барон и маршал Франции. Печальные истории, бесконечные юридические формулы, произнесенные на латыни, все, что произошло до этого момента, показалось вдруг не важным. Милорд с высоко поднятой головой подошел к свидетельскому месту. Он положил руку в перчатке на рукоять своего меча и стоял в величественном молчании, пока прокурор зачитывал обвинения, выдвинутые против него. – …Что вы захватили или вынудили своих сообщников захватить большое количество детей. Были зачитаны имена. А я обратила к Богу молитву за души сотни безымянных сыновей, исчезнувших еще раньше. – …Что вы практиковали над ними смертный грех содомии… Словно во сне я вспомнила слова Анри, когда его допрашивали после ареста: «Милорд с презрением относился к естественному отверстию, кои имеются у девочек, вместо этого он получал удовольствие с детьми обоего пола, засовывая свой член в не предназначенное для этого отверстие и, ритмично двигаясь, удовлетворял свою похоть». – …Что вы и ваши сообщники вызывали духов зла и предлагали им подношения, а также совершили множество других преступлений против Господа нашего, коих число таково, что их невозможно назвать. Теперь я вспомнила показания Прелати: «Слова, которые мы использовали, звучали так: я вызываю тебя, Баррон, Сатана, Вельзевул, именем Отца, Сына и Святого Духа, именем Божьей Матери и всех святых на небесах, явись перед нами лично, заговори с нами и исполни нашу волю». – Вы получите письменную копию обвинений, как только она будет составлена, – сказал Жан де Малеструа Жилю де Ре. – Вы понимаете, в чем эти граждане вас обвиняют? Голос Жиля прозвучал неестественно спокойно. Он слегка приподнял подбородок и негромко сказал: – Я объявляю все обвинения несостоятельными и требую, чтобы их сняли. Я вскрикнула вместе со всеми. Боже мой! Никто не ожидал, что он попытается отвергнуть обвинения и откажется признать правомерность суда над собой. Судьи и обвинители принялись что-то взволнованно обсуждать, сблизив головы, чтобы никто их не слышал. Когда они снова выпрямились на своих местах, Жан де Малеструа с отвращением посмотрел на Жиля де Ре и сказал: – Подобные обвинения не выдвигаются без оснований. И не нужно считать нас недоумками. У нас имеется достаточное количество свидетельств, многие из которых не подвергаются сомнениям, того, что вы виновны в названных преступлениях. – Ложь и клевета! – громко заявил Жиль де Ре. – Клянусь собственной душой! – Следите за своими клятвами, месье, чтобы не подвергнуть опасности душу. – Какого дьявола? Все ваши обвинения ни на чем не основываются! И снова его слова были встречены дружным вздохом. Его преосвященство взял ситуацию под контроль, заявив: – Суд так не думает. И рассматривает вероятность того, что в обвинениях, выдвинутых в ваш адрес, содержится правда. Более того, учитывая природу данного дела и свидетельские показания против вас, суд считает ваше поведение легкомысленным и отнимающим у нас время. И еще, – добавил он, – ваши возражения не были представлены в письменной форме. Жиль оказался к этому не готов, и заявление епископа застало его врасплох. – Но… мне не дали возможность это сделать! – возмутился он. Он поднял вверх руки, показывая, что у него нет ни бумаги, ни пера. – Закон требует, чтобы любые заявления были представлены в письменной форме. – Это возмутительно! – Ни в коей мере, милорд, – ответил Жан де Малеструа с едва заметной улыбкой. – Таков закон, которому много лет. – В таком случае все будет записано! – выкрикнул обвиняемый. – Моей собственной рукой, если потребуется! Я прошу вас дать мне все необходимое. Все судьи на мгновение замерли на своих местах. Наконец его преосвященство проговорил: – Советую вам воспользоваться услугами адвоката для этих целей. Но, должен вам сказать, вы только зря потратите свое время, поскольку мы не примем вашего заявления, как бы старательно оно ни было составлено. – Это для меня неприемлемо! Жан де Малеструа медленно поднялся со своего места; я видела, что руки у него слегка дрожат, но он твердо уперся ими в стол. Его голос прозвучал очень резко. – Ваше мнение по данному вопросу нас не интересует, – заявил он. – Все происходящее должно быть приемлемо для Бога и герцога. – Помолчав немного, он предложил объяснение, звучавшее как утешение, уже более спокойным тоном. – Будьте уверены, милорд, мы отказываемся выслушать ваши возражения вовсе не движимые злобой или нежеланием выказать вам сочувствие – мы делаем это, потому что вера и здравый смысл требуют, чтобы мы следовали дорогой, которую избрали. – Но это все ложь и святотатство – нет никакого дела. Враги, желающие разрушить мою репутацию в глазах Бога и короля, вступили в сговор и пытаются меня уничтожить. Они хотят завладеть моей собственностью. Он сказал правду, хотя ни один из судей никогда бы не признал этого. Милорд Жиль, казалось, вот-вот взорвется. Он покраснел, одна рука скользнула к кинжалу, висевшему у него на поясе, и все стражники одновременно положили руки на рукояти своих мечей. – Я объявляю ваш суд некомпетентным, – выкрикнул он, – и забираю все свои предыдущие заявления, кроме клятвы верности нашему Богу, которую никто не может отрицать и которая дает мне право предстать перед судом Бога! Услышав эти слова, де Тушеронд, не в силах сдержать свой гнев, вскочил и швырнул в милорда презрение, которое тот показал присутствующим. – Суд будет праведным. И справедливым. Клянусь спасением своей души, что все, сказанное в этих обвинениях, основано на правдивых свидетельствах. А теперь поклянитесь той же надеждой на вечную награду, что ваши слова будут такими же честными. Ответом ему было молчание. – Я сказал, поклянитесь! – Я не стану этого делать. Я не признаю полномочия вашего суда над собой. – Клянитесь!