– Тогда их трупы тебе придётся на себе в лагерь тащить! Я словам не верю, я увидеть покойников должен. Лично. Так что сам решай. – Тогда живыми, – кивнул «Партизан». – Лучше пусть на своих ногах, чем на нашем горбу. Когда в поиск выходить? – Прямо теперь, пока они в тайгу не занырнули. Всё. Работаем. Вы – вблизи посёлка и дальше по дорогам, «Партизан» – возле схронов шарит, остальные во все стороны по тайге разбежались. Сами не найдём, МГБ придётся привлекать, а это значит… Сами понимаете, что это значит. Приказ ясен? – Сделаем, гражданин начальник. – Не понял… Не так бойцы отвечают. – Так точно! * * * Тишина. Лес вокруг. Птички поют. Травка зеленеет. Дача… Ближняя. На скамейке человек сидит в ношеной шинельке. Что-то читает. Письмо какое-то. А в письме пишется, что всё в селе хорошо, все живы и здоровы и работают, не покладая рук. Что никаких происшествий не случалось, что всё идёт по плану и никто ни в чём не нуждается, а коли нужда какая случится, то про то сразу напишут… Прочёл. Сложил лист. – Спасибо тебе, Нугзар, хорошие вести принёс. Молодец. – Не за что, дядя Иосиф. – Никто этого письма не видел? – Нет, дядя Иосиф, никто. Как вы просили. Раскурил дядя Иосиф трубку, да от нее листок запалил. Улыбнулся ласково, объяснил: – Не хочу, чтобы письмо это кому-то в руки попало – личное оно. Зачем кому-то знать, с кем товарищ Сталин переписывается, зачем разговоры лишние… – Выпустил дым. – Как учёба у тебя, Нугзар, как жизнь московская? – Хорошо, дядя Иосиф. – Ты смотри, учись, старайся. Москва – город не простой, соблазнов много. А ты не поддавайся, тебе образование получить надо, инженером стать, пользу Родине приносить, семье помогать. Кивает Нугзар. – Я теперь тебе ответ напишу, а ты его передашь. Я его в книжку между страниц положу. А ты ее после почитай, полезная книга, нужная. Хорошо? – Конечно, дядя Иосиф, всё сделаю, как вы скажете! – Ну, вот и молодец… И дядя Иосиф ласково потрепал мальчишку по голове… * * * – Кажется, идут. – Слышу. Лежат бойцы, маскхалатами накрывшись, и мусор лесной сверху набросав: чисто кочки, так что в упор не разглядишь, только если случайно наступишь на них. На фронте они так на нейтральной полосе сутками вылёживали, огневые точки вычисляя или артиллерийский огонь корректируя. Так что не впервой им. – Четверо. – Вижу… Идут по поляне четверо бойцов с вещмешками, осматривают стволы деревьев. – Здесь. Оставлена на коре еле приметная метка – затёс небольшой. От него нужно двадцать шагов проследовать строго на север до другой метки, повернуть и возле сросшейся у основания сосны встать. Шагах в трёх от нее жердина гнилая лежит, которая дальним концом на схрон указывает, а там еще четыре метра и… Раз, два, три… Теперь копать до крыши, из тонких стволов скатанной, под которой землянка небольшая, как могила, так что один человек не поместится. В земляной пол палки, раздвоенные на концах, вбиты, на них жерди положены крест на крест. Получилась полка под самый потолок, чтобы от грунтовых вод вещички уберечь. Такой, на скорую руку, схрон. – Есть! Копнули, подцепили, дёрнули вверх стволы – лаз открылся. Хотели уже внутрь сунуться, да не успели. – Стоять! – С четырех сторон бойцы встали с оружием наизготовку. Затворы клацнули. Некуда податься, только дёрнись – искрошат. Кто это? «Краснопёрые»? Нет, вроде свои. Вышел вперёд «Партизан», ухмыляется. – Что же вы на чужое заритесь? Нехорошо. Зыркает затравленно по сторонам «Грач», ищет дырку, куда метнуться можно, да только нет такой. Обложили их, как волков! – Сдавай оружие! Упали на землю заточки да топор. А больше и не было у них ничего, не успели до оружия добраться, один только схрон и разорили. – Руки. Завели зэки привычно руки за спину, где их ремешками стянули. – Шагай!.. В лагере беглецов на плац поставили, в кружок, лицом друг к другу. Стоят беглецы, в землю смотрят – муторно на душе у них, что-то теперь будет? Что бы ни было, а добра ждать не приходится. Час стоят. Два… – Выводите личный состав, – приказал Пётр Семёнович. – Весь! – А как же… Они по разным баракам. – Повяжите на лица марлевые повязки, у нас здесь карантин, кажется. Распорядитесь, чтобы в санчасти взяли. Если не хватит, тряпки на полосы рвите. Стоят зэки, только глаза и видно. Точно – карантин. Перед строем беглецы. Пётр Семёнович подошёл, глянул во все стороны. Вздохнул. Сказал громко, но как-то по-отечески: – Побег у нас. Чего делать будем? Молчат зэки и командиры молчат. И беглецы молчат. Все ждут чего-то. – Ну что? Никто ничего не придумал? Тогда так – за побег высшая мера беглецам следует. Про то все знают. Может, кто хочет за них поручиться? Есть такие? Тишина. Не принято на зоне за кого-то впрягаться – самому бы уцелеть. Сегодня ты… – Нет заступников? Тогда – отводи их в сторону. Вон туда. Из какого они отделения? – Из третьего. – Третье отделение – два шага вперёд. – Пошёл Пётр Семёнович вдоль строя, в глаза зэкам заглядывая. Смотрит не зло, даже как-то сочувственно. Спрашивает: – Что же вы не уследили за приятелями своими? Ведь должны были знать, догадываться. И ночью заметить, тревогу поднять. А вы смолчали… Нехорошо, очень нехорошо, совсем нехорошо… Кто у вас за командира? Выходи. Вышел командир. Замер. Идёт Пётр Семёнович, смотрит и под взглядом его зэки глаза опускают, словно виноваты в чём. – Ты! – ткнул пальцем в грудь Пётр Семёнович. Вышел боец. Идёт дальше «пиджак». – Ты! Зароптали негромко в строю, кто – не понять, рты повязками закрыты: