— Да остановись же, Натти! — увещевал его юноша. — Остановись, говорю я тебе! Ведь ты знаешь, в июле охота запрещена! Пирога почти нагнала оленя. Он все еще плыл, делая отчаянные усилия; спина его то поднималась над водой, то скрывалась под ней, от шеи его бежали волны. Благородный зверь продолжал стойко бороться за свою жизнь. — Ура! — не выдержал вдруг Эдвардс, загоревшись при виде оленя охотничьим азартом и уже не помня об осторожности. — Смотрите, он начинает петлять! Скорее же, не упустите его. Держи правее, могиканин! Я схвачу его прямо за рога и накину на них веревку. Темные глаза старого индейца-воина засверкали. Только что он стоял спокойно, почти неподвижно, и вот уже он весь преобразился. Пирога вертелась с необычайной быстротой, словно щепка в водовороте. Олень двинулся по прямой, и лодка стремительно помчалась ему вслед. Ища спасения, он вновь круто свернул в сторону. Стремительность этих кругообразных движений ограничила пространство для действий и позволила юноше не отдаляться от своих товарищей. Раз двадцать преследуемый и преследователи проносились мимо ялика совсем близко, чуть не касаясь его весел, и Эдвардс решил, что лучше всего следить за охотой, самому не двигаясь с места, и, если понадобится, помочь охотникам схватить добычу. Ждать ему пришлось недолго. Олень вдруг храбро поплыл прямо навстречу ему, очевидно стараясь вернуться обратно на берег, но подальше от того места, где бегали собаки, которые выли и лаяли не умолкая. Эдвардс схватил бакштив, сделал петлю и изо всей силы бросил ее вперед. Петля затянулась на одном из рогов оленя. Какое-то мгновение олень тянул ялик за собой, но вот перед ним появилась пирога Натти, и сам Натти, низко пригнувшись, всадил нож в горло зверя; кровь из раны обагрила воду. Пока олень бился в предсмертных судорогах, охотники сблизили лодки и привязали их одну к другой. Кожаный Чулок вытащил оленя из воды и положил безжизненную тушу на дно пироги. Пощупав ребра зверя, охотник поднял голову и засмеялся особым, одному ему присущим смехом. — Ну, вот вам и законы Мармадьюка Темпла! — проговорил он. — Да, старина Джон, старому охотнику это разогревает кровь. Уж много лет я не убивал оленя вот так, на озере. Знаешь, мальчик, оленина-то будет неплохая. И скажу тебе: найдутся такие, которые предпочтут жареную оленину самым лакомым блюдам. Индеец, согбенный бременем лет, а быть может, и бременем страданий своего народа, вдруг весь ожил, по темному его лицу как будто пробежал свет, давно его не озарявший, — так взбудоражила старика азартная, горячая охота. Но она скорее вызвала в нем приятные воспоминания о былых подвигах, когда он был молод и силен, нежели чувство охотничьего азарта. Однако он все же потрогал оленью тушу — рука у него после чрезмерного напряжения дрожала — и, улыбнувшись, одобрительно кивнул. Затем он сказал внушительно и веско, как говорят индейцы: — Хорошее мясо. — Боюсь, Натти, что мы, все трое, нарушили закон, — сказал Эдвардс. Пыл момента прошел, возбуждение немного улеглось. — Но вы помалкивайте, и никто ничего не узнает. Одно мне непонятно: как случилось, что обе собаки оказались на свободе? Я твердо помню, они были крепко привязаны, я сам это проверил. — Видно, не могли стерпеть, чтобы такой зверь ушел от них, ну и сорвались, — ответил Натти. — Да вот смотри, мой мальчик, видишь? На шеях у них болтаются обрывки привязи. Ну, Джон, греби к берегу, я свистну псов, проверю, как им удалось сорваться. Выйдя на сушу, охотник тут же осмотрел ремни на шеях собак. Выражение его лица как-то странно изменилось, он с сомнением покачал головой. — Тут не обошлось без ножа, — проговорил он. — Ремни не разорваны и не разгрызены, на них нет следов собачьих зубов. Нет, Гектор не виноват, напрасно я его бранил. — Так, значит, ремни перерезаны? — воскликнул Эдвардс. — Неужели это дело рук канальи Дулитла? — Он способен на что угодно, коли это ему ничем не грозит, — сказал Натти. — Я же говорил, он любопытен, его так и тянет сунуть нос в чужие дела. Но лучше бы он остерегся подходить так близко к моему вигваму! Могиканин тем временем осмотрел с особой, присущей индейцам тщательностью концы обрывов ремней и сказал по-делаварски: — Они перерезаны ножом с острым лезвием и длинной рукояткой, и человек, сделавший это, боится собак. — Откуда ты это знаешь? — удивился Эдвардс. — Ведь ты же не видел этого собственными глазами? — Выслушай меня, сын мой, — сказал старый воин, — нож был острый, потому что разрез получился ровный. Рукоятка у ножа длинная, чтобы не подходить близко к собакам. И человек этот трус, не то он обрезал бы ремни у самой шеи собаки. — Клянусь жизнью, Джон, ты не ошибаешься! — воскликнул Натти. — Это проделал плотник Дулитл. Он подошел к собачьим конурам сзади, насадил нож на палку и перерезал ремни. Это не так уж трудно было сделать. — Но зачем ему это понадобилось? — недоумевал Эдвардс. — Ради чего тревожит он попусту двух стариков, не причинивших ему никакого зла? — Трудно стало постигать человеческие поступки, сын мой, с тех пор как сюда пришли чужие люди и принесли с собой новые обычаи. Но на месте мы во всем разберемся лучше. Быть может, он сделал это лишь из пустого любопытства. — Твои подозрения справедливы. Ну, я молод и силен, и, может быть, мне удастся добраться до хижины вовремя, чтобы помешать его планам. Не дай бог, если мы окажемся во власти такого человека! Оленя быстро переложили в ялик, чтобы облегчить ход пироги, и через пять минут маленькое, сделанное из коры суденышко уже скользило по зеркальной глади озера, держась поближе к берегу, и вскоре скрылось за береговыми выступами. Могиканин медленно плыл следом в ялике, а Натти, свистнув собак и приказав им бежать рядом, вскинул ружье на плечо и стал подниматься по пригорку, намереваясь добраться до хижины сушей. Глава XXVIII Что дева чувствует, как знать, В ужасный час совсем одна? Иль ужас мог ее сковать, Иль силой новою она – Своим отчаяньем — сильна? Вальтер Скотт, "Мармион" Пока на озере шла охота, мисс Темпл с подругой поднимались все выше в горы. Никому и в голову не приходило, что молодым девушкам не следует уходить на столь далекие и уединенные прогулки без провожатых, все были уверены, что в здешних краях никто не осмелится обидеть порядочную женщину. Смущение и чувство неловкости, вызванное встречей с Эдвардсом, исчезло, и подруги вели теперь оживленный разговор, такой же веселый и невинный, как и они сами. Какое-то сильное и, вероятно, вполне естественное чувство не позволяло доселе ни той, ни другой даже в самых интимных беседах проронить хотя бы слово относительно двусмысленного положения, занимаемого молодым человеком, в обществе которого им приходилось бывать теперь так часто. Если судья и проявил осмотрительность и собрал о нем необходимые сведения, то он, по-видимому, почел уместным хранить их про себя. Впрочем, в Восточных штатах нередко случалось встретить хорошо образованного юношу, находящегося еще в начале своего пути к богатству и почету, и никого особенно не удивляло, что юноша, получивший хорошее образование, живет в бедности. Что касается воспитанности Эдвардса, то тут дело могло объясняться иначе. Вначале он решительно, холодно и Порой даже грубо обрывал всякие любопытные расспросы, и, когда манеры молодого человека начали постепенно как будто смягчаться, судья, если только он над этим задумывался, легко мог приписать это тому, что Эдвардс вращается теперь в хорошем обществе. Но женщины в делах подобного рода более догадливы, и то, что проглядел не слишком внимательный отец, не ускользнуло от наблюдательности дочери. В отношении всех тех приличий и учтивости, которых, естественно, ждут от благовоспитанного человека, Эдвардс ничем не уронил себя, хотя порой в его поведении прорывалась вдруг странная несдержанность. Что касается Луизы Грант, то, быть может, излишне объяснять читателю, что она вообще не слишком много придавала значения правилам великосветского поведения. Эта милая кроткая девушка имела, однако, свое особое мнение по данному вопросу и вывела свои собственные заключения. С тропинки, по которой шли подруги, время от времени можно было видеть стоящую не очень далеко внизу одинокую хижину Кожаного Чулка. — Готова отдать все свои тайны в обмен на тайну хижины Натти! — воскликнула мисс Темпл со смехом, тряхнув черными кудрями, и на лице ее мелькнуло не очень свойственное ему выражение детской бесхитростности. — Как бы я хотела знать, что слышали и чему были свидетелями эти грубо сколоченные бревна! Мисс Грант в этот момент тоже смотрела на хижину. Подняв свои кроткие глаза, девушка ответила: — Во всяком случае, они не могут сказать ничего такого, что могло бы быть поставлено в упрек мистеру Эдвардсу, в этом я уверена. — Вполне возможно. Они могли бы, по крайней мере, сообщить нам, кто он такой. — Но, дорогая мисс Темпл, ведь мы это уже знаем! Я слышала, как ваш кузен, мистер Джонс, очень убедительно объяснял… — А, наш милейший шериф! Ну, его изобретательный ум найдет объяснение чему угодно. Когда-нибудь Ричард Джонс додумается до философского камня. Но что же он все-таки сказал? Луиза удивленно взглянула на подругу: — Его рассказ показался мне вполне убедительным, мисс Темпл, он говорил правду, я уверена. Мистер Джонс рассказал, что Натаниэль Бампо почти всю свою жизнь провел в лесах среди индейцев и там подружился с вождем делаварского племени, с могиканином Джоном. — Вот как! Узнаю своего кузена! Ну, а дальше? — Дальше, насколько я помню, мистер. Джонс сказал, что особо тесная дружба между ними завязалась с тех пор, как Кожаный Чулок спас могиканина от смерти в каком-то сражении. — Весьма правдоподобно, — сказала Элизабет с ноткой нетерпения в голосе. — Но какое отношение имеет все это к нашей теме? — Вам надо набраться терпения, дорогая Элизабет, потому что рассказывать как следует я не умею, но, пожалуй, будет лучше, если я передам все по порядку, как запомнила. Разговор этот вели мой отец и мистер Джонс, когда виделись в последний раз. Мистер Джонс объяснил, что английские короли засылали к индейским племенам своих агентов, молодых джентльменов, иногда офицеров армии, и этим агентам приходилось половину своей жизни проводить где-то на границе цивилизованного мира. — Факты переданы с исторической точностью! И это все? — О нет! Правительственные агенты, как рассказал шериф дальше, редко женились, и… и… наверное, они были гадкие, но… уверяю вас, Элизабет, я только передаю то, что рассказал шериф… — Хорошо, хорошо, это неважно, — прервала ее Элизабет. Лицо ее на мгновение вспыхнуло румянцем, на губах мелькнула улыбка, но подруга ее не успела заметить ни того, ни другого. — Люди эти стремились дать хорошее образование своим детям, часто посылали их в Англию, даже обучали в колледжах. Именно этим мистер Джонс и объясняет широкие познания мистера Эдвардса. Шериф признает, что мистер Эдвардс почти так же сведущ, как ваш или мой отец или даже как он сам… — Ну, он-то безусловно достиг вершин учености! Итак, шериф убежден, что могиканин — родной или двоюродный дедушка Оливера Эдвардса. — Значит, вам приходилось слышать, что говорил мистер Джонс? — И довольно часто, хотя и не на эту тему. Я достаточно хорошо знаю своего кузена, у него непременно оказывается собственная теория относительно всего на свете. Но интересно, как объясняет он то обстоятельство, что хижина Кожаного Чулка — единственный во всей округе дом, чьи двери не открываются гостеприимно для каждого, кому вздумается туда войти? — Нет, об этом разговор не заходил, — ответила дочь священника. — Но я думаю, это лишь потому, что оба старых охотника бедны и хотят сберечь то немногое, что имеют. Конечно, богатство тоже иногда бывают бременем, но, мисс Темпл, вы не можете себе представить, как тяжко быть бедным, очень бедным! — Надеюсь, вы не себя имеете в виду, Луиза? Не может быть, чтобы в стране такого изобилия священник терпел нужду! — Нет, конечно, нельзя сказать, что человек нищ, если он опирается на помощь нашего создателя, — ответила Луиза тихо и смиренно, — но бывают такие лишения, от которых разрывается сердце… — Но не у вас же, дорогая Луиза? — пылко воскликнула Элизабет. — Неужели вам приходилось знавать подлинную нужду? — Ах, мисс Темпл, мне кажется, вы плохо знаете, что такое трудности жизни. Мой отец много лет был миссионером в только что заселившихся краях, где люди были очень бедны. Мы сами не раз сидели без хлеба. Нам не на что было купить себе еды, а милостыню просить мы стыдились, отец не хотел позорить свой духовный сан. И сколько раз приходилось ему покидать дом, оставляя в нем больных и голодных, которые с тоской глядели ему вслед, понимая, что от них уходит их единственный земной друг и утешитель! А отец уезжал туда, куда призывал его долг священника, которым он не мог пренебречь, какие бы бедствия в это время ни обрушились на его собственную семью. Ах, как трудно утешать других, когда у тебя самого сердце терзается мукой! — Но ведь все это уже позади! Я полагаю, теперь доходов вашего отца хватает на все ваши насущные потребности. Во всяком случае, так должно быть… непременно должно… — Да, теперь нам хватает, — ответила Луиза, опустив голову на грудь, чтобы скрыть подступившие к глазам слезы. — Теперь хватает, потому что я единственная, кто остался от всей нашей семьи… Разговор этот, принявший такой неожиданный оборот, заставил девушек забыть про все другое. Элизабет обняла подругу, а та рыдала, поддавшись на мгновение горю. Но вот Луиза подняла свое кроткое личико, и девушки, теперь уже молча, направились дальше.