И она снова рассмеялась. – Это не так трудно, как кажется. – Мне бы хотелось обсудить наше дело. – Александра положила вилку на край тарелки. – Я привезла картину, вы знаете… – Да-да, в дар музею, – кивнула Ракель. – С радостью возьму. А пианино здесь! Она махнула вглубь крошечного сада, и Александра разглядела в зарослях ежевики проржавевший железный контейнер. – В Музей мошава его нельзя было поставить, потому что оно не имеет никакой ценности для музея. А в доме его держать было невозможно, оно все заплесневело, и запах… – Ракель поморщилась. – Туда забирались куры, от соседей, и гадили на пианино. Я все помыла, когда мне написали из Москвы, но… Запах! Она выразительно покачала головой. – Запах очень сильный. Мне написали из Москвы, что состояние пианино не имеет значения. Но я должна сказать… Это просто обломки. И они плохо пахнут. Пианино никогда не будет играть. Ракель достала из кармана куртки ключ, позеленевший, золотистый на ребрах: – Это от клавиатуры. Но он совершенно бесполезен. Когда пианино поступило к нам в музей, я его попробовала. Но оно просто шипит, как простуженная черепаха. Хотите посмотреть? – Да, конечно, – Александра положила салфетку на стол и встала. Павел, оставшись за столом, открыл новую пивную бутылку. Кресло, от обивки которого остались лишь клочки поддельной белой кожи. Два деревянных ящика. Стеллаж, на котором рядами выстроились пыльные стеклянные банки. Заднюю стену проржавевшего бокса занимало старое пианино. Это была рухлядь, в полном смысле слова, как с первого взгляда поняла Александра. Разбухшие от сырости доски, пятна плесени, глубоко въевшиеся в багровый лак, зеленая патина на бронзовых деталях. «И вот за это… За доставку этого груза клиент готов платить три тысячи долларов!» – Я говорила… – Ракель стояла на пороге, скрестив руки на груди. – Я ей писала… Это просто нужно выбросить. Но она хочет, чтобы я отправила это в Москву. – Мы отправим это пианино. – Александра подошла к инструменту, коснулась надписи над клавиатурой. – Я не задаю вопросов. Итак, взамен я передаю вам картину. – Да, да. – Ракель отстранилась, чтобы пропустить ее, и пошла к машине следом за Александрой. – Илана написала мне, что картина имеет отношение к истории мошава. Что это для нашего музея. Александра открыла дверцу заднего сиденья, достала сверток в пузырчатой пленке. Сорвала пломбу. – Рамки нет, она сломалась, но подрамник новый, я перетянула. Вот, это для вас. Ракель неподвижным взглядом смотрела на картину, склонив голову набок. Она молчала. Неподалеку закричал петух, но Ракель не вздрогнула. Александра слышала ее участившееся тяжелое дыхание. – Я узнаю эту комнату… – произнесла Ракель, не сводя взгляда с картины и прикрывая ладонью рот. – И девушку. Ох, как это было давно… Мне было десять лет. Это дом наших знакомых, здесь, в Вифлееме. А девушка – моя старшая сестра. Ее убили. Ей было пятнадцать лет. Ее звали Анна. Глава 3 Павел дремал, облокотившись на треснувшие плитки, покрывавшие стол. Его голова то и дело ныряла к тарелке с остатками цыпленка и кусками лепешки. Тогда он широко открывал покрасневшие глаза и бормотал, что это все виноваты бессонная ночь и пиво. Если в бессонной ночи Александра хоть косвенно была виновата и сама, то всю упаковку пива он выпил совершенно добровольно. Ракель принесла три чашки кофе, но Павел к своей не прикоснулся. Женщины сели ближе друг к другу и заговорили вполголоса. – Вы узнали комнату, – тихо говорила Александра, неизвестно отчего взволнованная услышанным. – Это неудивительно – столько деталей… Но как вы узнали сестру? Ведь лица девушки не видно. – Лицо я могла и не сразу узнать, – ответила Ракель. Она, как и Павел, не притрагивалась к кофе, налив себе взамен бокал вина. Александра от вина отказалась. – Мне было десять лет, с тех пор прошла целая жизнь. Но я сразу узнала платье! Она сшила его сама. – А пианино? Которое вы мне передаете? то самое, что на картине? – Я не знаю, откуда оно попало к нам в музей, – покачала головой Ракель. – Просто кто-то выбрасывал старый хлам из сарая, а пианино пожалел. Привез к нам. Я на него никогда внимания не обращала. – Моя заказчица уверена, что пианино – то самое. – Она права, наверное, – покладисто согласилась Ракель. – Сколько таких пианино может быть в мошаве? Тут людей не так много. Интересно, кто нарисовал эту картину? – Это я как раз знаю, – заметила Александра. – Обычно я не говорю о делах заказчика, но, сдается мне, это не тайна. Меня не просили хранить этот секрет. Автор – муж моей московской заказчицы. – Этой Иланы? – Ракель сдвинула на переносице четко обрисованные брови. – Интересно. Получается, он бывал в том доме и знал Анну? – Несомненно! – кивнула Александра. – Такие детали не выдумаешь, вы вот сразу узнали и комнату, и сестру. Или же… Он мог рисовать по фотографии. Но полотно старое. Я сужу по состоянию холста и красок. Ему вполне может быть около шестидесяти лет. – А как его зовут? – Ракель жадно рассматривала картину, которую поставила рядом с собой на свободный стул. Поколебавшись – художница нарушала все свои принципы относительно тайны заказа, – Александра ответила: – Генрих. А судя по тому, что у его жены фамилия – Магр, то Генрих Магр. – Не помню ни одного Генриха среди знакомых Анны. – Ракель не сводила взгляда с картины, словно заворожившей ее. – И фамилию слышу впервые. – Илана упомянула, что она родилась в Вифлееме. Ракель задумчиво сделала глоток вина. Ее глаза затуманились, она вновь переживала прошлое, глядя на картину. – Илана – имя популярное. Может, у сестры была знакомая Илана… Когда тебе десять, а сестре пятнадцать, это два разных мира… Когда Анна пропала, я это очень хорошо поняла. Меня расспрашивали больше всех, думали, что сестра должна все знать. А я не могла ответить на каждый второй вопрос. – Вы сказали… – нерешительно произнесла Александра. – Извините, если причиняю вам боль, но… Вы сказали, что вашу сестру убили? – Я вам расскажу, – ответила Ракель. В этот момент Павел издал легкий мелодичный храп. Очнулся, изумленно огляделся, словно не понимая, где находится. – В кухне стоит диван, – Ракель махнула в сторону открытой двери. – Там есть подушка. – Спасибо огромное, – пробормотал мужчина, растер ладонями лицо и, слегка пошатываясь, словно все еще во сне, направился в кухню. Оттуда донесся скрип рассохшейся мебели, на которую грузно осело тело. – Я все вам расскажу, – повторила Ракель. – Я это рассказывала много раз, когда пропала Анна. Очень давно… * * * Рассказывая, она смотрела не на гостью, а на картину, и говорила словно со своим прошлым, почти забытым и внезапно ворвавшимся в ее жизнь. – Мы с сестрой не отсюда, мы родились в Хайфе. Отец работал в порту, мама ходила убирать квартиры. Квартира была крошечная, вся в плесени, в Бат-Галим, у самого моря. Жили бедно, но после войны многие так жили. Однажды отец управлял неисправным подъемником, груз сорвался и ранил его. Он умер там же, на месте. Его не решились вытащить из-под контейнера. Мама уже тогда болела. К врачам она не обращалась, бегала по уборкам, зарабатывала деньги. Потом у нее вдруг отказали почки. Через неделю мы остались одни. На похороны приехал мамин брат, из Вифлеема. Мы никогда его не видели раньше, он не ладил с нашим отцом, как сказала однажды мама. Он забрал нас с сестрой сюда. Ракель говорила монотонно и как будто равнодушно, но именно это скованное звучание голоса, прежде веселого и оживленного, яснее всего свидетельствовало о боли. – Детей у дяди с тетей не было. Жили они хорошо – это всегда был богатый мошав. Мне было пять лет, сестре – десять. Для нас началась новая жизнь. Тетя красиво одевала нас, причесывала, брала с собой в гости, покупала подарки. Один раз сестра сказала, что она играет с нами, как с куклами. Я этого не поняла. Теперь понимаю. Ей было приятно везде показывать двух сирот, которых они так балуют, она любила слушать, когда ей говорили, что они с дядей сделали святое дело. В гостях она целовала нас. Дома – никогда. А дядя нас просто не замечал. Загорелые пальцы Ракель скребли край стола, словно пытаясь ухватить что-то невидимое. Она не сводила глаз с картины. – Тетя умерла, когда Анне было двенадцать, а мне семь лет. Тогда мы по-настоящему остались одни. Мы не любили тетю, потому что она не любила нас. Но дядя был совсем как чужой, хотя он кровный родственник. Он начал на нас экономить. Тетя покупала нам ткань на платья и отдавала шить портнихе. Дядя велел Анне научиться шить самой. Через год она могла сшить что угодно, и себе и мне. Со стороны было ничего не заметно, все жалели дядю. А мы за столом боялись взять лишний кусок хлеба. Он ничего не говорил, но смотрел, как мы едим, и это было очень… Голос внезапно сел, словно кто-то схватил Ракель за горло. Александра слушала, затаив дыхание. Она сама не понимала, отчего эта простая история так захватывает ее. – Анна мечтала играть на рояле. Дядя согласился, чтобы она училась музыке, только потому, что уроки были бесплатные. Анну учила старушка, соседка. Эта семья переехала в наш мошав из Иерусалима, и пианино они привезли с собой. Многие люди тут впервые увидели пианино. Вот, на картине и нарисована та самая комната, где они занимались. Учительница считала, что у Анны есть талант. Дядя, наверное, не согласился бы на эти занятия, но он очень любил все бесплатное. Губы женщины презрительно скривились. – Конечно, сам он пианино покупать не собирался. Чтобы заниматься дома, Анна нарисовала на доске клавиатуру и часами сидела перед ней, выстукивала музыку. И каждую свободную минуту бегала к учительнице. Та записала ее на конкурс молодых музыкантов-любителей в Хайфе. Это было в шестьдесят третьем году. В том году Анна и пропала… Пауза. Солнце опускалось за гряду Кармель, запутавшись в уходящих к морю тучах. Между розовых кустов показался тощий рыжий кот с острой мордочкой. Он вопросительно смотрел на Ракель, как будто тоже слушал. – Анна выиграла конкурс! Это было невероятно. Мы все так ею гордились, весь мошав! Про нее написали в журнале «Давар а-Шавуа»[5]. Такая хорошая заметка, с фотографией за роялем! Мы читали всей школой, да что там – всем мошавом! А дядя… Он совсем не радовался. И один раз даже пытался разорвать журнал, но Анна спрятала его. Дядя сказал, что все эти глупости ему надоели. Что мы с Анной не миллионеры и едим его хлеб. И что он не позволит ей больше заниматься музыкой. Что она будет шить на заказ. В соседнем саду, отделенном живой изгородью, показались люди. Они разжигали мангал, смеялись, и Александра, сидевшая к ним лицом, то и дело ловила на себе любопытные взгляды. Было ясно, что чужаки здесь – редкость. – Анна отвечала ему очень смело. Впервые она решилась… Сказала, что станет пианисткой и знает, куда ей идти. Он… Ударил ее по лицу. Проклятый! Над изгородью показался дымок, запахло шашлыком. Павел в кухне заворочался на диване, словно его будил запах. – На другое утро мой класс отправился в поход с ночевкой, – продолжала Ракель. – Мы должны были идти весь день, осматривать кибуцы, коровники, фабрику оливкового масла. Потом стреляли из лука. Ночевали в разрушенной школе, спали в мешках на полу. Утром пошли обратно другой дорогой. Я вернулась домой только к десяти вечера. Еле дотащила рюкзак. Меня сразу удивило, что все окна в доме темные. А когда вошла и включила свет, сразу увидела дядю. Он лежал на полу, в луже крови. Мертвый. Александра была готова поклясться – в голосе рассказчицы прозвучало удовлетворение.