Несмотря на запрет подходить к креслу, она сделала несколько шагов по направлению к окну. Оконные створки – старые, деревянные, испещренные мелкими трещинами, не задерживали ни холода, ни сырости. В темном мезонине не было и следа усыпляющего комфорта персиковой гостиной Иланы. Казалось, эти две комнаты находятся в разных мирах, а не на разных этажах одного дома. – Если бы вы рисовали по памяти эту комнату, то, наверное, в окне был бы виден этот двор? – осведомилась Александра. – Как же получилось, что на вашей картине в окне совсем другой вид, не тот, который был в действительности? Это вид из окна другого дома. Генрих Магр засмеялся. Смех быстро перешел в кашель, и, сгорбившись, он долго содрогался в спазмах, уйдя в свои пледы почти с головой. – Это что… преступление? – спросил он, отдышавшись. – Вы меня как будто в чем-то обвиняете! – Я просто спрашиваю… А вы уходите от ответов. – По-моему, я совершенно ясно отвечаю на ваши вопросы. – Генрих снова закашлялся. – Сестер я не знал, о той старой истории понятия не имею, и писать мне письма ни к чему. Картина – плод моей фантазии. Как художник, я имею право на долю вымысла? Вы сами, кажется, художница? Значит, должны понимать, что такое творческий вымысел. Александра сделала еще один шаг по направлению к креслу: – Я давно уже ничего не пишу, только реставрирую. Так что с фантазией у меня туговато. Но пейзаж в окне – не вымысел. Вы совместили в одной картине два разных, реально существующих места. Ракель хотела бы знать почему. – Вы разговариваете со мной без всякого уважения. – Теперь Генрих Магр почти шептал. – Как с преступником. На каком основании? Когда-то я нарисовал очень плохую картину. Вы поднимаете вокруг нее столько шума, сколько не было вокруг моих самых лучших работ. Я когда-то был довольно популярен! Кое-что вы можете видеть здесь… Из груды пледов снова высвободилась костлявая рука. Генрих с явным трудом сомкнул искривленные пальцы на палке с массивным набалдашником в виде собачьей головы. Поднял палку, указал ею поочередно вправо и влево от себя: – Вот, взгляните. Это и есть мои картины. А то, что вы отвезли в Израиль, – юношеская ошибка. – Извините меня, если я сказала что-то неуместное. – Александра старалась говорить спокойно. – Но речь идет не о достоинствах вашей картины, а о том, что на ней изображено. Девушка была убита. Ей было всего пятнадцать лет. Вы могли бы что-то рассказать о ней, но не хотите. – Мне просто нечего сказать. – Палка со стуком опустилась на пол. Вырезанная из черного дерева собачья голова скалила на Александру зубы. – Есть еще кое-что. – Художница помедлила, собираясь с духом. – Не знаю, писала ли об этом Ракель… Я в любом случае хочу вас кое о чем спросить. В этом деле есть что-то странное. Генрих фыркнул: – Еще бы! В любом убийстве есть что-то странное, вы не думаете? Любое убийство ненормально. – Я не об этом. Ракель вспомнила, что когда проводили расследование, на многие детали закрыли глаза. Даже на самые вопиющие. – О чем идет речь? – Когда исчезла Анна, из дома исчезли и все ее фотографии. С трудом нашли снимок для полиции у ее учительницы музыки. – Ну, значит, она убила дядю, ограбила его и сбежала, а снимки забрала с собой, чтобы ее труднее было искать, – равнодушно ответил Генрих. – Ракель говорит, что все так и подумали. – Александра не сводила глаз с узловатых пальцев, сжимающих набалдашник палки. – А когда нашли тело, все открыто заговорили о том, что у Анны был любовник, сообщник. И что он от нее избавился. – А что, есть другие варианты? – осведомился Генрих. Он говорил вежливо, размеренно, тщательно подбирая слова. Александра же все больше закипала, хотя старалась держать себя в руках. – Как выясняется, варианты могут быть, – произнесла она, от души сожалея о том, что не видит лица собеседника. – Ракель припомнила некоторые обстоятельства… – Спустя столько лет?! – Генрих заметно повысил голос. – Вы понимаете, что прошла целая жизнь? Больше половины века? – Для кого-то жизнь не прошла, – отрезала художница. – Например, для той девушки, которую нашли в канаве. – Я вам уже несколько раз повторил, что не знал Анну Хофман! – А для меня не так уж очевидно, что это была именно Анна! Александра выпалила эти слова на одном дыхании и сама поразилась тому, что сказала. Неоформленная, смутная мысль, которая тревожила ее последние дни внезапно приобрела четкие очертания. Генрих промолчал, и она продолжала: – Когда нашли тело, Ракель узнала сестру по платью. Она говорит, что все остальное опознать было очень трудно. Генетической экспертизы в те времена, сами понимаете, не было. За два дня до исчезновения Анна неожиданно изменила прическу – постриглась и выкрасила волосы в каштановый цвет. Волосы у трупа выглядели именно так. – И что вас смущает? – откликнулся, наконец, Генрих. – Дело в том, что Анна от природы была светлой блондинкой, как на вашей картине. Волосы у трупа какое-то время растут и после смерти, и странно то, что… – Извините, вы не могли бы меня избавить от таких подробностей? – перебил ее собеседник. – Я старый больной человек, и разговоры о смерти мне не нравятся. – Я все-таки договорю, – сухо ответила Александра. – Волосы отросли. И когда их отмыли для опознания в морге, оказалось, что корни того же каштанового цвета. Эта девушка не была блондинкой при жизни. – Бред! – бросил Генрих, ворочаясь в кресле. – Если это так и было, почему никто не обратил внимания? Это заметила одна десятилетняя девочка? И вспомнила об этом пятьдесят семь лет спустя? – Кое-что заметил и следователь, – продолжала художница. – Странный факт, который, к сожалению, так и не объяснили. На трупе не было туфель. Их так и не нашли. Не знаю, каков был ход мыслей у следователя, но он затребовал обувь Анны для экспертизы. И выяснилось, что ее туфли на размер меньше, чем нога у трупа. Ракель заподозрила, что это вовсе не ее сестра. Но никто не стал слушать десятилетнюю девочку. Дело закрыли. Замолчав, Александра ждала ответа, но Генрих не издал ни звука, не шевельнулся. Он словно уснул. – И вот проходит пятьдесят семь лет, и я привожу Ракель эту картину, – упавшим голосом добавила Александра. Она начинала понимать, что разговаривать с этим человеком бессмысленно. Он даже не делал вид, что слушает ее. – И она снова задает вопросы, которые когда-то остались без ответов. Но заставить замолчать десятилетнюю девочку, круглую сироту – это одно. А задвинуть в угол зрелую женщину с сильным характером – это другое. Вы не желаете отвечать на ее вопросы, ваша жена тоже. А почему? Зачем было все это ворошить? Вы раздразнили ее этой картиной, а теперь поворачиваетесь к ней спиной. Генрих Магр поднял палку и несколько раз сильно ударил ею в половицу. Дверь немедленно открылась – судя по всему, Маша все это время стояла на площадке. – Проводи гостью, – сипло произнес Генрих. – Мне пора принимать лекарство и спать. – Вы мне так ничего и не сказали. – Александра оглянулась на дверь. Маша развела руками, и этот молчаливый комментарий был весьма красноречив. – Даже ваша жена сказала больше. – Что она могла сказать?! – Палка снова ударила в пол. Рука, сжимавшая ее, дрожала. – Оставьте меня в покое! Эта сумасшедшая ничего не могла вам сказать! Маша переступила порог и сделала несколько неуверенных шагов. Александра остановила ее жестом и вновь обратилась к хозяину комнаты: – Она рассказала, что Анна Хофман никогда не позировала для вашей картины. Что для фигуры позировала она сама. А платье Анны вы нарисовали по памяти. И нарисовали так точно, что Ракель немедленно узнала это платье. Вы готовы повторить, что никогда не общались с Анной? – Маша, проводите гостью, я же ясно сказал! – Генрих почти выкрикнул эти слова. – Идемте. – Девушка решительно подошла к Александре и протянула ей руку. – Все, больше вам оставаться нельзя. Может начаться приступ. А мне нужно уезжать. Александра еще раз взглянула на седой затылок, виднеющийся над спинкой кресла, на узловатые пальцы, сжимающие оскаленную собачью голову. Ее мучило горькое чувство, точного определения которому она подобрать не могла. – Я не знаю, что случилось тем вечером, когда десятилетняя Ракель Хофман вернулась домой из похода, – произнесла Александра, глядя в окно на серое рыхлое небо, на мокрые крыши соседних особняков, на голые деревья, словно нарисованные черной тушью. – Не знаю, кто убил дядю девочек и забрал деньги из тайника. Кто был вместе с Анной, когда она сбежала. И никто наверняка ничего этого не знает. Версия случившегося есть, а доказательств – ни одного. Сплошные сплетни и домыслы. А вот что я могу утверждать почти наверняка… Александра перевела дух. Она ожидала, что Генрих Магр продолжит возмущаться, что Маша станет торопиться, но никто ее не перебивал. – Я почти уверена, что девушка в канаве – не Анна. У трупа после смерти растут волосы и ногти, но не ступни. И знаете, что еще я думаю? Что Анна Хофман осталась тогда жива. Труп в канаве – это другая девушка, в платье Анны. Как и девушка на вашей картине. Все увидели в них то, что ожидали увидеть, но ее не было ни там, ни там! * * * Маша почти вытолкала ее на крыльцо и молча сделала загадочный жест, который Александра истолковала как просьбу подождать. Художница осталась стоять под козырьком, зябко обхватив себя обеими руками за локти. На улице казалось теплее, чем в промозглом мезонине. День был окрашен в бурые тона сепии, как старая кинолента. С покатых крыш то и дело обрушивался тяжелый сырой снег, в подворотне кричали повздорившие коты, на Гоголевском бульваре шелестели по лужам машины. Откуда-то сладко тянуло горячим хлебом, южный ветер пах ванилью, словно принес с собой в город запахи далеких цветущих садов. Это были всего лишь ароматы бесчисленных кондитерских и кофеен – но стоило Александре закрыть глаза, как она оказывалась в темном мире, полном невидимых мускатных роз. Это была двойственная, таинственная душа Москвы – города, который напоминал художнице современную картину, написанную поверх старого полотна кисти гениального мастера. Лишь рентген показал бы одновременно оба слоя краски, оба изображения сразу – путаницу образов, многовековой чарующий хаос. За спиной Александры хлопнула дверь. Она открыла глаза. – Идемте, я сделала ему укол, он сейчас успокоится. – Маша, на ходу наматывая шарф, сбежала по ступенькам и, маневрируя между лужами, залившими двор, пошла к подворотне, выходившей на бульвар. Александра поспешила за ней. Тротуар был почти непроходим – с крыш падали сосульки, и вдоль большинства домов растянулись красно-белые ленты ограждения, предупреждающего об опасных зонах. За ночь снегоуборочные машины сгребли к бордюрам огромные груды ржавого снега, и сейчас он бурно таял. Ливневые решетки были не видны под потоками воды, по мостовой бежала настоящая река. Идти рядом было невозможно – только след в след. Маша быстро шла в сторону метро. Александра смогла заговорить с ней, лишь когда они остановились у пешеходного перехода. – Вы что-то хотели мне сказать? – спросила она, чуть задыхаясь. Плотный, влажный воздух не насыщал легкие – напротив, обессиливал, усыпляя. – Сказать? – повернулась к ней девушка. – Да, кое-что хотела. Зажегся зеленый свет, они пересекли проезжую часть и оказались на бульваре. Голые деревья стыли в сером жемчужном мареве, раскисшая земля, показавшаяся из-под растаявшего снега, источала едкий, сладковатый пар. Летом здесь было людно – матери катили коляски, подростки лежали на лужайках, читая книги или уткнувшись в телефоны, мужчины играли в петанк – любимое развлечение Бульварного кольца, вывезенное из-за границы. Сейчас отсыревшие скамейки были пусты, прохожие шли быстро, глядя под ноги, чтобы не поскользнуться. – Знаете, что он заявил мне сейчас, когда я делала укол? – Маша стояла перед Александрой, пристально и тревожно глядя ей в глаза. – Что он должен немедленно уехать, сейчас же! Уехать! Этот человек уже давно не выходит из своей комнаты! Он вообще должен находиться под постоянным медицинским наблюдением! Я много раз говорила Илане, что не могу за него отвечать, но она только отмахивается. – Я успела заметить, что отмахиваться Илана умеет, – кивнула художница. – И что же делать? Может, настоять на том, чтобы он лег в больницу? – Генрих не хочет в больницу, он решил вообще уехать из страны. Но есть проблема… – Маша провела ладонью по пышным светлым волосам – на них осели капли тумана. Вытерла ладонь о куртку. – У него, как выяснилось еще вчера вечером, просрочен паспорт. Был сильный приступ, я вызвала «скорую», и, когда достала документы, все и открылось. Еще в сентябре Илана должна была обновить в британском консульстве оба паспорта. Ему она сказала, что обновила документы и все в порядке. А у него так и остался старый паспорт. Он не может сейчас по нему выехать. – Почему Илана не обменяла паспорт мужа? – У Александры внезапно сел голос – не то от сырости, не то от волнения. Она объяснила? – Илана к тому времени, когда все выяснилось, уже уехала на такси в аэропорт. И с тех пор ни разу не взяла трубку. Генрих просто в шоке. И знаете… – Девушка помедлила, покусывая губы. – Он чего-то ужасно испугался. Послушайте, это как-то связано с вами! Вы можете мне что-то рассказать? Просто голова кругом. Александра неопределенно пожала плечами: – Да нет, это связано не со мной. Хотя с моей помощью разворошили очень старую историю. Генрих этого очень не хотел. – Это то, о чем вы говорили перед уходом? – Маша внимательно склонила голову набок. – Что-то про убитую девушку? – Да, но я не хотела бы вдаваться в подробности. – Александра достала из кармана куртки часы с оторванным ремешком и взглянула на циферблат. Маша по-своему истолковала этот жест: