– Есть, Андрей Карлович, но я не знаю, хорошо ли? Страшно: будет попечитель, – начальство… – Вы мне принесёте, покажете сперва, ну а если я не буду бояться сконфузить вас перед начальством, так и вы не бойтесь, смело выходите. Так завтра жду. Предварительно прочитав мамочке и удостоившись её одобрения, я тащу Андрею Карловичу свою «Мечту». – Бог даcт, большого фиаско не потерпите, шикать не будут, – с довольной физиономией заявляет он. – Только красиво продекламировать; впрочем, об этом я не беспокоюсь. – И он уже, кивая своим круглым арбузиком, сам весь круглый и милый, по обыкновению, шариком катится дальше по коридору. Дмитрий Николаевич «Мечты» моей не видал ещё, он услышит её только на вечере. Грачёва в действующие лица не попала, но после усиленных ходатайств и подлизываний к Клеопатре Михайловне назначена одной из распорядительниц по угощению публики. Ермолаша с Шуркой в восторге от своих ролей; первая изображает купеческую дочь – Липочку, мечтающую «о военном», вторая – её мать, журящую и отчитывающую своё чадушко. Роли точно для них созданы, они с увлечением долбят их, позабыв всё на свете; уроки в полном забвении, что, принимая во внимание их закоренелую антипатию и к «Антоше», и к его детищу – математике, ведёт к некоторым осложнениям. – Что ты, Шурка, простудилась? Смотри, ты совершенно без голоса. Ай-ай-ай! Как же теперь со спектаклем будет? – с искренним огорчением восклицаю я, видя, что горло у неё обвязано, а её всегда зычный, как звук иерихонской трубы, потрясающий классные стены голос сменился совершенно беззвучным шёпотом. Но сама Тишалова, видимо, вовсе не унывает, её татарская физиономия сияет, чуть не все 32 ослепительных зуба выставились наружу. – Ничего, пройдёт, пойдём-ка пить в умывальную. К великому моему удивлению, здесь голос её сразу приобретает дарованную ему природой мощь. – Понимаешь, для Антошки. Геометрии – ни-ни, хоть шаром покати, – указывает она на свою голову, – пусто! – Батюшки, матушки, дедушки, бабушки! – вопит перед математикой несчастная Лизавета. – Выручайте, ведь вызовет, как бог свят, вызовет, загубит душегуб мою жизнь девичью. Я бы сегодня совсем не пришла, да надо непременно по физике поправиться, а то уж Николай Константинович коситься начинает. Даже шкап на ключ заперт, невозможно спрятаться; ей-богу, влезла бы. За доску, что ли, пристроиться? – А ноги-то как же, отрезать? – Ах да, ноги!.. Боже, Боже, и зачем ты дал мне эти ноги! – горестно вздыхает она. Вдруг её круглая физиономия радостно просияла. – Ура! И ноги пристрою. В одно мгновение всегда имеющиеся в каждом классе два запасных стула поставлены между доской и стенкой, на один водружается увесистая особа Ермолаши, на другой вытягиваются её основательные ноги. – Посмотрите, Христа ради, ничего не видно? – молит она. Край доски, на её счастье, спускается чуть-чуть ниже сиденья стула, виднеются лишь восемь венских ножек, но в этом ничего особенно предосудительного нет. – Ничего не видно, – успокаивает её Пыльнева, – только если ты не перестанешь так сопеть, то будет слишком много слышно. Всегда посапывающая Лиза в минуты повышенной душевной или умственной деятельности значительно усиливает и ускоряет темп своей мелодии. – Тише, тише, идёт! – несётся с разных сторон. – Смотри, не вздумай смеяться, кашлять или чихать, – назидательно поучает Ира невидимку Ермолаеву. Всё проходит благополучно, без всяких подозрений и разоблачений. – А что, не сопела? – по миновании опасности вопрошает Лиза. – И зачем ты только сказала мне не смеяться, не чихать и не кашлять? – обращается она к Ире. – Понимаешь, во‐первых, я в ту же секунду чуть не фыркнула, а потом всё сижу и думаю: только бы не чихнуть, только бы не чихнуть! Кашля я не боюсь, – никогда не кашляю, а чихать, ведь вы знаете, как начну и поехала: восемь, десять, двенадцать раз. А тут, чувствую, щекочет в носу да и баста, вот-вот разражусь. Ничего, пронесло, а тут и охота пропала. Шурка не ошиблась в расчёте: Антоша действительно вызвал её. Она беззвучно побеседовала с ним со своей четвёртой скамейки. Будучи приглашена к кафедре для более подробных объяснений, она выразила готовность хоть сейчас отвечать, но только «совсем шёпотом», так как у неё «совершенно запухши горло». Антоша, вообще туговатый на ухо, раз десять «чтокал», пока между ними происходила эта беззвучная беседа, и отложил до другого раза удовольствие продолжать её ещё и у доски. Шурка в восторге; веселье её, по обыкновению, требует какого-нибудь наружного проявления. – Молодчина Шурка Тишалова! – забыв про своё безголосье, громко восхваляет перед Пыльневой она самоё себя в коридоре после урока; не замеченная ею Клеопатра Михайловна, тоже вышедшая из класса, с удивлением поворачивает голову на этот возглас. Шурка не видит её, но Пыльнева внушительным движением левого локтя предупреждает о грозящей опасности, затем, облёкшись в свой святой вид, обращается к классной даме: – Скажите, Клеопатра Михайловна, ведь правда, я сейчас крикнула «Молодец Шурка Тишалова!» точь-в-точь так, как она сама сделала бы это, если бы ей пришла дикая фантазия звать себя? Правда, замечательно похоже? – Разве это не Тишалова кричала? – Да нет, она же совсем без голоса. И я всякого могу изобразить на пари. Что? Видишь? А ты говорила: не похоже, – уже к Шуре обращается она и, продолжая якобы что-то доказывать ей, поспешно стремится в другую сторону, точно опасаясь, что Клеопатра предложит ей впрямь явить своё искусство и изобразить ещё кого-нибудь. До урока немецкого языка Шурины восторги ещё не успели улечься. Андрей Карлович собирается писать нам на доске выдержки из литературы. Вооружившись губкой, Шура безгласно, но усердно, даже с некоторым наслаждением, стирает многоугольники и трапеции, которыми испещрена вся доска. Окончив работу, она бросает взор на повёрнутую к ней спину и босую головку Андрея Карловича; под влиянием неодолимого искушения приставляет она на некотором расстоянии от неё свои растопыренные в виде рожек второй и третий пальцы. Картина получается уморительная: круглая, лысенькая голова Андрея Карловича с парой всё время движущихся рожек, при серьёзном, даже сосредоточенном в эту минуту выражении лица, и вся красная, широкоскулая, искрящаяся весельем мордашка Тишаловой. Невозможно удержаться от смеха. Представление длится всего минуту, но на него успела подойти Клеопатра Михайловна. С заломанными руками, с открытым ртом, вся ужас и негодование, застыла она по ту сторону стеклянной двери. Она безмолвно входит, садится на своё место, но потом Шурке преподносит соответствующее внушение: – Андрею Карловичу!.. Такому почтенному, пожилому!.. И вдруг!.. И кто же? – первый, выпускной класс!.. – Красноречие убито негодованием, она много не распространяется. – Когда я нечаянно, в самом деле, совсем нечаянно, взяла да и приставила рожки, – делая соответствующий жест пальцами, шепчет Шурка. – Право, я очень люблю и уважаю Андрея Карловича, он такой миленький, толстенький… – Что за выражения про инспектора! – останавливает её «Клёпа». – Когда, правда, я совсем над ним посмеяться не думала, я готова просить прощения… если хотите, я пойду, извинюсь, Клеопатра Михайловна: «Извините, мол, многоуважаемый Андрей Карлович, что я вам рожки поставила»… Только не знаю, удобно ли так извиниться? А я-то осенью говорила, что наши ученицы приобрели за лето солидный вид! Ой, кажется, давно уже пора мне отказаться от своих слов!.. Несколько дней назад Пётр Николаевич отправился наконец в свою командировку. Овдовев, Люба находится в унылом настроении. Хотя поехал он в Одессу, докуда одной езды двое суток, а следовательно, до получения весточки из неё требуется не менее четырёх дней, но уже на второй Люба негодовала и сокрушалась, почему всё ещё нет письма; сегодня же вид у неё совсем мрачный. Господи, всё романы, романы и романы! Одна я не у дел. Я убеждена, что так и всегда будет, потому что мне решительно никто не нравится, то есть настолько, чтобы влюбиться, а милых, симпатичных людей, конечно, много. Но когда видишь, сознаёшь, что есть действительно большие, особенные люди, то обыкновенные хорошие кажутся такими серенькими, тусклыми… А те большие – увы! – не для нас они. XIV Юбилей. Зелёная мазь. Танькины невзгоды. Мой успех Вот наступило и пронеслось со всеми своими приготовлениями, волнениями и ожиданиями наше юбилейное торжество; пришлось оно в среду на Масленой. По крайней мере за неделю до этого дня приближение его уже ярко обнаружилось на головах учениц: что ни день – новая причёска, одна сложнее, забористее и грандиознее другой. – Что, хорошо? Или вчерашняя была лучше? – Не правда ли, мне больше идёт, когда не так высоко? – Скажи, если тут сбоку прибавить большой голубой бант, как ты думаешь, будет мне к лицу? Добросовестно осматривают друг друга, дают советы, иногда, не сходясь во мнениях, спорят, обмениваются колкостями. Кто особенно увлечён усовершенствованием собственной личности, это Грачёва: во‐первых, она всё ещё не теряет надежды быть обворожительной в глазах Светлова, во‐вторых, очевидно, ещё кто-то, её «он», будет в числе двух счастливцев, ею приглашённых. Каждой из нас предоставляется право привести двух кавалеров. У Татьяны, помимо головы, особенной, чисто материнской заботливостью и тщательнейшим за собой уходом пользуется её солидной ширины и длины нос. А с ним, как назло, происходят за последнее время какие-то странные видоизменения. Размеры и формы его сохранили свою классическую красоту, но теперь изящные очертания его всегда, в большей или меньшей степени, алеют довольно ярким румянцем. Я нахожу, что ему благоразумнее было бы окрасить лежащие по обе стороны от яркого центра бледные щёки, но это, конечно, вполне дело вкуса. Впрочем, видимо, этот несвоевременный, не совсем уместный, пышный расцвет несколько смущает и обладательницу его. Она принимает всевозможные меры, чтобы его пурпурный оттенок заменить томной бледностью. Благодаря этому на носу появляется то тонкий бело-матовый слой, сквозь который нежно просвечивает его натуральная окраска; получается нечто прозрачно-белое на розовом чехле – совсем недурно. Иногда слой накладывается более густо, и мечтательный, белоснежный нос невольно привлекает и завладевает взором (моим, по крайней мере). От всезрящих глаз Пыльневой не укрылось это явление. Сначала она делилась своими впечатлениями по этому поводу только со мной, но однажды, вся внимание, участие и услужливость, слышу, она дружески заводит беседу на столь интимную тему с самой Грачёвой: – Извини, Таня, за нескромный вопрос, но верь, что не любопытство, а искреннее желание быть тебе полезной побуждает меня к этому. Скажи, пожалуйста, зачем ты пудришь нос? Это так некрасиво. Грачёва подозрительно вскидывает глаза на Иру, но, видя, что та не смеётся, а выражение у неё участливое, Таня решается излить душу на больную тему: – Да, конечно, это некрасиво, но я не знаю, что последнее время делается с моим носом: постоянно горит и краснеет. Уж я и чай, и кофе, и какао, и суп, всё горячее и горячительное перестала пить и есть – всё равно. – Да разве ж всё это может помочь? Для подобных случаев существует великолепнейшее специальное средство, я вот только забыла сейчас, как оно называется. Представь себе, – понижая голос, очень конфиденциально, продолжает Пыльнева, – в этом году летом вдруг у меня нос краснеть стал, ужас, как мак! Я в отчаянии, понимаешь ли, к папе за советом, вот он-то мне и прописал то средство, о котором я тебе говорю. Видишь, теперь нос совсем приличный стал? – проводит Ира пальцем по своему тоненькому, беленькому носику. – И, веришь ли, от одного раза, через минут пятнадцать – двадцать краснота исчезла. У Тани сразу делается заискивающий вид: «Правда, ведь Пыльнева дочь доктора, значит, в данном случае можно попользоваться», – очевидно, соображает сия бескорыстная девица. – Пыльнева! Голубушка! Миленькая! Будь такая добренькая, достань мне рецепт, а я тебе что хочешь за это сделаю. – С удовольствием, и даже не рецепт, а мазь принесу, я же говорю, что всего один раз помазалась, так что баночка полненькая. – Милая, золотая, так поскорей, чтобы до вечера… Ты понимаешь?.. – Хорошо, хорошо, непременно. Но прошло целых четыре дня, а Пыльнева всё забывала, забыла и накануне вечера. – Прости, Танечка, прямо из головы вон… Ну, уж завтра не забуду, видишь, даже узелок завязала. Вот и юбилей. Днём был молебен, говорили речи, потом всех начальствующих и прочих власть имущих пригласили на обед, шикарно сервированный в одной из зал, а нам, грешным, простым смертным, предложили с этой же целью отправиться домой и, напитавшись, возвратиться, чтобы затем «прельщать своим искусством свет». Распорядительницы и участницы явились заблаговременно. Ученицам сказано быть в форменных, то есть коричневых, платьях, но сделать их декольтированными и нацепить всяких украшений не возбраняется. Как большинству наших, выпускных, сшили и мне к этому торжеству новое платье, с чуть-чуть открытой шеей и большим кружевным воротником, заканчивающимся спереди жёлтым бантом; такую же жёлтую ленту пристроила мне мамочка в волосы. – Ах ты, моя милая канареечка! – восторженно приветствует моё появление Шурка Тишалова. – То есть какая ты душка сегодня, и до чего тебе идёт эта жёлтая бабочка в волосах, я и сказать не умею. Всегда ты прелестна, а сегодня!.. – Красноречие покидает её, она от слова переходит к делу, крепко обнимает и душит меня в объятиях. Грачёва, украшенная голубой распорядительской кокардой и таким же бантом в волосах, поджав губы, окидывает меня презрительным взглядом. – Правда, как Старобельской жёлтое к лицу? – нарочно обращается к ней Шура. – Я вообще жёлтого не люблю, это так кричит, я предпочитаю более нежные и благородные цвета, – с достоинством роняет она. Но остальные не согласны с её утончённым вкусом, и мои яркие банты производят фурор. – Ах, как красиво! – Вот красиво! – И как оригинально!