– Мне теперь хорошо, совсем хорошо, – говорит она, – только слабость ещё осталась, но я убеждена, что Дмитрий Николаевич прав; южное солнце укрепит меня. Недаром я всегда так верила в него, так любила это милое, горячее солнце; быть может, это было бессознательное стремление к нему, предчувствие, что именно оно исцелит и спасёт меня. А море? А бирюзово-синее южное небо? Господи, неужели же действительно я доживу до такого блаженства, наяву увижу всё это? Мне, мне и вдруг такое громадное счастье! Да, да, теперь я знаю, верю, что доживу, буду жить, столько сил, кажется, прилило в мою душу. Знаешь, мне иногда грезится, что я уже вижу эту красивую, горячую картину юга, что уже вдыхаю этот живительный воздух, и он тёплой волной расходится по всему моему существу. Милая Вера!.. Бедная!.. Мне временами верится вместе с нею, временами же становится страшно, глядя на весь её воздушный, прозрачный облик; в такие минуты я прячу от неё своё лицо, по которому катятся слёзы. В карете, в лежачем положении, со всеми предосторожностями, перевезли больную на вокзал и положили в вагон. Всё, что можно было сделать для её спокойствия и удобства, кажется, было сделано. Весь класс пришёл провожать её, и всякий что-нибудь принёс, чтобы порадовать, доставить ей – кто знает, может быть, в последний раз – удовольствие, удобство и развлечение. – Вот это, Вера, тебе в дороге погрызть, чтобы время скорее бежало, – суёт ей Ермолаева целых три коробки всяких сластей. – А это – чтобы потом пить не хотелось, – и добрая толстушка, всегда готовая пожевать сама, вручает ещё большой мешок с апельсинами. – Меня мама всегда заставляет в дорогу надевать такую штуку, знаешь, замечательно тепло и уютно, мягко так в ней, – говорит Штоф, протягивая Вере длинную шерстяную, вязаную кофту. – Если неудобно будет – снимешь, а там, в Крыму, пригодится, будешь в ней гулять ходить, она такая лёгкая. При словах «гулять ходить» радостная улыбка разливается по лицу Веры, но у некоторых из нас больно сжимается сердце от них: так трудно верится, чтобы она, такая, какою в данную минуту видим мы её, в состоянии была выполнить это. – Вот возьми… это чтобы ускорить тебе приближение юга, чтобы тебе казалось, что ты уже подъехала к весне, – протягивает Пыльнева довольно большой букет живых цветов. Принёсшею цветы оказывается не она одна – их много, слишком много, так что опять мне становится тяжело, хочется плакать; эта лежащая на белой наволочке, такая бледная, слабая, прозрачная Вера, вся обложенная цветами, кажется почти не живой, почти отлетевшей от нас, и сами проводы представляются чем-то более тяжёлым и безвозвратным. Я совсем не могу говорить, только смотрю и смотрю на это милое, бедное личико. Все целуют её. Летят такие хорошие, тёплые пожелания, радостные напутствия, а по лицам всех неудержимо струятся слёзы, печальные слёзы. Только на Вериных глазах блестят тихие, счастливые росинки. – Спасибо, спасибо! Спасибо, дорогие, спасибо, милые мои!.. За всё спасибо!.. До свидания! До радостного, счастливого, Бог даст, скорого свидания!.. Сама она теперь твёрдо, глубоко верит в него. Дай Бог, дай Бог!.. А мне так грустно… В глазах у меня неотвязно стоит согбенная, скорбная, высокая фигура человека с бледным лицом, словно застывшая на платформе вокзала, с неподвижно устремлённым взором в сторону уходящего поезда; горькие, тяжёлые слёзы обильно и беспомощно текут по его убитому лицу… Что думает, что чувствует сейчас Вера? С каждым проходящим часом поезд всё ближе и ближе несёт её к жаркому солнцу и яркому югу. Боже мой, Боже! Неужели они не оправдают её горячей веры в них?.. XII Радостная весть. Кутёж у помойного ведра Я и не запомню, когда держала в руках дневник, верно уж месяца полтора прошло, но всё это время я была в таком скверном настроении, что ничто не интересовало и только так, будто бочком, едва касаясь, проходило мимо меня. Хотелось только думать и думать, но ведь мыслей всех не запишешь. Думала я действительно много, главным образом о Вере, о Дмитрии Николаевиче, о жизни вообще. Из Крыма приходили всё печальные, безотрадные вести. Маргарита Васильевна едва довезла бедную Веру, так плохо чувствовала она себя в дороге, и там, на месте, первое время жизнь чуть теплилась в ней. Вдруг, к нашей великой общей радости, больной стало лучше, много лучше; она уже может сидеть, на днях наконец пришло письмо, писанное её, её собственной рукой. На душе сразу стало легко и весело, так хорошо, как бывало раньше, даже, пожалуй, лучше. В этот день я сделала даже то, чего по-прежнему никогда не позволяла себе: дождалась в коридоре Дмитрия Николаевича и сообщила ему свою радость. Я СОВСЕМ НЕ МОГУ ГОВОРИТЬ, ТОЛЬКО СМОТРЮ И СМОТРЮ НА ЭТО МИЛОЕ, БЕДНОЕ ЛИЧИКО – Да, да, слышал. Михаил Яковлевич вчера тоже получил несколько строчек, – улыбаясь, ответил он. Больше ничего, вот и весь разговор, а на сердце после него сделалось ещё светлей. Известие о некотором улучшении в здоровье Веры было, конечно, сообщено мною всем ученицам. И здесь общая радость, а у некоторых членов нашей тёпленькой компании даже слегка повышенное настроение. – Кутнём на радостях! – предлагает Шурка. – Правда, давайте кутнём! – подхватывают и Люба с Пыльневой. – А как? – прямо в центр предмета врезывается практичная Ермолаева. – Пошлём за пирожными и, конечно, за какой-нибудь выпивкой, – что же за кутёж всухомятку? – За лимонадом, – предлагает поклонница его, Люба. – Ну вот! – протестует Шура. – Лимонад и дома можно пить. Что-нибудь позабористее. – Не за монополькой же ты, надеюсь, пошлёшь? – осведомляется Пыльнева. – Ну, понятно, нет. Давайте за квасом. – За кислыми щами! – советует Ермолаева. – Вот отлично! И шипит, и вкусно, и дома не дают, – одобряет Шура. Все единогласно сходятся на этом решении. – А кто принесёт и как? – Ну, понятно, раб Андрей. – Только по-моему, господа, лучше пирожных не брать, он нам какой-нибудь гадости принесёт, лучше ореховой халвы, она сухая, так после неё так пьётся! – как истый гастроном советует Лиза. Последний вопрос пока ещё остаётся открытым. Отправляемся на поиски швейцара. – Слушайте, Андрей, – несколько заискивающе начинаем мы, – принесите вы нам, пожалуйста, две бутылки кислых щей, халвы и пирожных. [2] – Пирожных-то и халвы, барышни, со всем моим удовольствием, а вот кислые щи… Так что Андрей Карлович очень серчать будут, если узнают, потому, оно, правду сказать, хоть и не хмельное, а всё же будто неловко с бутылками, где благородные девицы обучаются, – мнётся он. – Пустяки, никто не узнает. Вы как-нибудь припрячьте, в корзину какую-нибудь положите. Пожалуйста! Мы уж вас поблагодарим… – Да я, барышни, завсегда с полным удовольствием. Разве вот… – внезапно осеняет его мысль, – вы, барышни, не изволите обидеться, ежели я вам щи-то эти в помойном ведре принесу? – Как в помойном ведре?! – хором восклицаем мы, чуть не помирая со смеху. – Вот так кутёж! – То есть не совсем в помойном, помоев-то, по правде, туда и не льют, только мусор всякий складывают: вот, как вы изволите домой уйти, а мы тут приборку делаем, так бумажки, обгрызки яблочек, там колбаса или коклетки кусочек с полу подберём, ну, всё туда и складываем, – утешает нас Андрей. – Ну ладно, несите в помойном ведре, – наконец решаемся мы: всё же кислые щи не непосредственно в него влиты будут, есть же промежуточная инстанция – бутылки. – Так, пожалуйста, к большой перемене. Мы вручаем ему деньги и торопимся в класс. – Значится, барышни, я как принесу, так на чёрной лестнице у самых дверей и поставлю, – напутствует он нас вдогонку. Первый урок – немецкая литература. – Только бы не меня! – молит Пыльнева. – Нибелунгов этих самых ни-ни. И кто их только выдумал! «Пронеси ты, Боже, немца стороною, сжалься же над бедной девой молодою», – меланхолично вполголоса мурлычет она, пристально глядя на Андрея Карловича, точно желая ему сделать соответствующее гипнотическое внушение. Немца «пронесло стороной»: у стола Леонова. Но видно, внушение оказалось недостаточно прочным. – Frа¨ulein Pilneff! – раздаётся возглас Андрея Карловича, едва вызванная кончила отвечать. С несчастным, страждущим видом направляется Ира к столу. Минутная пауза. Андрей Карлович ждёт, но, видимо, тщетно. – Bischen lauter,[3] – смеясь, говорит он. Тишина не нарушается. Он задаёт вопрос. Ни звука. Второй – то же. Он подымает глаза и пристально смотрит на Иру сквозь свои толстые очки. Она по-прежнему нема, но глаза её так моляще, так жалобно смотрят на Андрея Карловича, что тот помимо воли начинает улыбаться. – Aber, Frа¨ulein Pilneff, Ihre Augen sprechen, aber Sie, leider, nicht. [4] – Когда я, Андрей Карлович, никак не могла выучить этого урока, он такой страшно трудный, и потом, я не знаю почему, за последнее время я ничего не могу запомнить, у меня совершенно память ослабела. – О, меня это вовсе не удивляет! Вы так жестоко обращаетесь со своей памятью, что я поражён, как она до сих пор могла ещё служить вам: ведь вы её голодом морите, так только кое-когда перекусить дадите. Весь класс неудержимо хохочет над удачным замечанием Андрея Карловича. Искренно смеётся и Пыльнева, которая лучше, чем кто-либо, знает, насколько остра и метка шутка Андрея Карловича. Жалобно-святой вид исчезает с её лица, – Андрея Карловича этим не проведёшь, и она, любительница всякого удачного словца, весело от души хохочет. Инцидент исчерпывается поставленным в журнале вопросительным знаком, который к следующему разу Ире вменяется в обязанность сделать утвердительным. Настроение Пыльневой ничуть не омрачено, напротив, она, видимо, чувствует новый прилив сил, да и случай жалко упустить. Следующий урок – гигиена, это удовольствие нам доставляют всего один раз в неделю. В классе, как всегда, маленькое ожидание, так уж Ира приучила нас: что же сегодня? Всё, что можно передвинуть, перевернуть или поменять местами в злополучном скелете, уже проделано, все вопросы, сколько-нибудь допустимые по своей нелепости, вроде того, полезно ли детей приучать курить, давать им коньяк и т. п., своевременно предложены, чего же ждать теперь? Впрочем, вид у Пыльневой равнодушный; она сосредоточена на чём-то постороннем, глаза её упорно устремлены в ящик парты. Некоторое время всё идёт нормально, но вот гигиенша повернула голову в сторону Иры и уже злится, она её терпеть не может. – Пыльнева, пожалуйста, не читайте, когда я объясняю урок. – Я не читаю, Ольга Петровна, – раздаётся кроткий голос, после чего глаза Иры немедленно, с тою же сосредоточенностью устремляются в прежнем направлении. – Пыльнева, я уже сказала вам, чтобы вы не читали. Закройте книгу! – уже гласом резче и лицом алее, повторяет докторша. – У меня нет книги, – робко и неуверенно протестует тот же голосок. – Сию минуту отдайте мне книгу! Что это за невежество читать во время урока, – уже в полном расцвете своего пунцового негодования в третий раз возглашает Ольга Петровна, подходя к Ире. – Дайте книгу! Пыльнева растерянно и виновато поднимается. – У меня нет книги, – жалобно протестует она, но гигиенша уже шарит в столе.