— Нелл, — я заставляю себя посмотреть ей в глаза. Но она кусает нижнюю губу и не хочет встречаться со мной взглядом. Она понимает, что ее присутствие ничего не решает; это наше с отцом дело. — Послушай меня, Нелл. Сегодня к нам приходил переплетчик и сделал книгу из... Из тебя. Тебя переплели. Ты понимаешь, что это значит? — Нет, сэр, что вы такое говорите? Я мыла пол, а потом почувствовала слабость, и... — Ты ничего не помнишь. Это неудивительно. Тебе стерли память. — Но... — Она осекается. Мне хочется думать, что она верит мне. Она покусывает обветренный уголок рта и начинает ковырять сухую корку. Ее бесцветный взгляд направлен в пол; пальцы тянут за отслоившийся кусочек кожи. Стена позади нее вся в сухих струпьях, как и ее губы; штукатурка растрескалась и отслоилась. — Теперь ты больше не помнишь, как мой отец... — Он стоит совсем рядом; я чувствую его присутствие. — Продолжай, Люциан. Я откашливаюсь. — Мой отец... — Но договорить не получается. Я словно человек, которого тошнит на пустой желудок: пытаюсь выкашлять слова, но напрасно. Отец садится рядом с Нелл. Та смотрит на него как на своего спасителя. Он улыбается и отодвигает с ее лица выбившийся локон. Ее губа кровоточит. Капелька крови свисает с нижней губы, как темно-красный лепесток. — Я взял тебя, Нелл, — произносит он с бесконечной нежностью. — Я приходил сюда каждую ночь и делал с тобой, что хотел. И не только здесь. В летнем доме, в моем кабинете, в комнате Лизетты... Я брал тебя всякими способами. Ты плакала и умоляла меня прекратить. — Он не поворачивает голову, но встречается со мною взглядом. — Нелл, бедняжка моя... Чего я только с тобой не вытворял. Она молчит. Она не шевелится. Глаза ее по-прежнему прикованы к его лицу. — Ax, Нелл... Ты сердишься на меня? Теперь ты все вспомнила? Она хмурится. — Вспомнила о чем? Кто-то издает звук. Это я. Отец не смотрит на меня, но уголок его губ подергивается. — Нелл, малышка моя, — продолжает он, — знала бы ты, сколько раз я причинял тебе боль! Сколько раз оставлял тебя лежать в крови. А первый раз — ты конечно же помнишь, как это случилось в первый раз? Рассказать тебе, как это было? Как ты лежала здесь, в этой самой комнате, недвижно, словно думала, что заслужила это и, как я говорил, что ты сама напросилась, а ты кивала, плакала и... — Прекрати... прошу! — выкрикиваю я, давясь собственными словами. — Ты же все помнишь, верно, Нелл? Я все тебе рассказал. Нелл? Ты меня слышишь? Она моргает. — Простите, сэр. — Что я только что сказал тебе? Повтори. Она открывает рот. Капелька крови стекает по подбородку, и она вытирает ее, но на подбородке остается широкая красная полоса. Ее глаза мечутся. — Простите, сэр, я неважно себя чувствую и плохо слушала, когда вы говорили. Я отвлеклась, я честно пыталась слушать, но... — Повторяй за мной, Нелл: «Мистер Дарне изнаси...» — Прекрати! — Наконец мне хватает сил вдохнуть и закричать. Но не слова отца вынуждают меня сделать это, а ее лицо: застывшее, испуганное. Она отчаянно пытается по- нять. я опускаюсь перед ней на колени. — Все хорошо, Нелл. Он просто шутит. Не тревожься. Прошу. — Она часто моргает. По щекам бегут слезы. Ранка на губе снова начинает кровоточить. Она разрывается, не зная, кому из нас верить. — Ну разумеется. — Отец встает. — Я просто шучу. Мы оставим тебя в покое. Выспись хорошенько, а завтра проснешься и снова станешь прежней Нелл. Да, кстати, завтра тебе надо будет отчистить ковер в моем кабинете, иначе я попрошу Кука вычесть его стоимость из твоего жалованья. Нелл громко всхлипывает. — Да, сэр. Спасибо, сэр. — На этом все. Люциан, ступай со мной. Я встаю, и меня начинает шатать. Раскалывается голова; меня засасывает в воронку боли. Стой прямо, приказываю я себе. Не дай бог меня сейчас вывернет наизнанку. Отец подталкивает меня к выходу. Мы спускаемся по лестнице; он так близко, что я чувствую его теплое дыхание на своей шее. У двери моей спальни он мягко постукивает меня по плечу. — В мой кабинет. Люциан. Я замираю, положив руку на дверную ручку. Моя ладонь взмокла. В доме очень тихо; ковры и шторы приглушают стук дождя. Кажется, что кроме нас с отцом в мире не осталось ни одной живой души. Не оглядываясь, я миную коридор и спускаюсь по лестнице. Отцовские шаги вторят моим, словно эхо. В зеркале за папоротниками я вижу свое отражение. В бледном свете газовой лампы меня поражает наше с отцом сходство; когда я буду в его возрасте, то стану его точной копией. Дверь кабинета приоткрыта. Огонь в очаге погас. Он не собирался возвращаться сюда сегодня; он отправился к Нелл с мыслью задержаться у нее надолго. Отец закрывает дверь и садится в кресло. Он смотрит на меня из-под полуопущенных век. Я делаю шаг ко второму креслу, но он проводит пальцем в воздухе, словно вытирает пыль со стекла. — Я не велел тебе садиться. Я рад слышать эти слова. Рад любому поводу его ненавидеть. Стою, сунув руки в карманы, и заставляю себя улыбнуться, как будто бы притворная наглость может меня спасти. — Мой милый мальчик, — произносит он наконец, — позволь спросить, чего ты пытался добиться там, наверху? — Он показывает на потолок, как будто имеет в виду «там, на небе». улыбка мигом стирается с моего лица. Не знаю, как ему это удается. И разве не ясно, чего я пытался добиться? — Я хотел предупредить ее. Нелл. Чтобы случившееся не повторилось. Он коротко усмехается. Такое же выражение бывает у него, когда Сесилия показывает ему свои рисунки: ему скучно разглядывать их, но он снисходительно терпит. — Ох уж эти твои нежные чувства. Какое милосердие. Какая забота. Что за мужественный порыв — защитить слабый пол... — Милосердия у меня побольше твоего будет. — Ах, Люциан, — вздыхает он. — Когда же ты начнешь понимать причины своих действий? Кто бы мог подумать, что мой сын так упорно не захочет смотреть правде в глаза. Твой маленький благородный порыв не имел никакого отношения к Нелл. — Я пытался... — Нет. — Ему достаточно поднять палец, чтобы я замолк. — Ты пытался разозлить меня. Только и всего. На самом деле ты не лучше меня, а даже хуже, потому что я признаю свою порочность. Ты даже не задумался о том, сколько боли могут причинить бедной девушке твои действия. Ты хотел лишь привлечь мое внимание любой ценой. — Он берет бокал, стоящий рядом на столике, и наклоняет его, любуясь отблесками пламени на хрустальной ножке. К остаткам бренди на дне бокала прилип обрывок пчелиного крыла. — Однако ты предпочитаешь этого не видеть. Как я ни пытаюсь призвать на помощь серую стену, ничего не происходит. Я в отцовском кабинете. Картины на стенах, мебель, фигурки — их яркие очертания режут глаза. Рвота на ковре растеклась контурами континентов. Географическая карта несуществующего места. Отец хрустит костяшками и поднимается. — Давай уж больше не будем говорить об этом. Ты убедился в полной бесполезности разговоров с человеком, чья память записана в книгу, и не станешь больше пытаться заставить Нелл вспомнить. Полагаю, очередное унижение тебе ни к чему. Он встает ко мне очень близко. Я чуть выше его ростом и смотрю на него сверху вниз. Я киваю. Он со всей силы бьет меня по лицу. Я теряю равновесие. В голове — полная ясность, но колени подкашиваются, и я заваливаюсь вбок. Должен был предвидеть, что это случится; должен был подготовиться... Ковер под ногами кренится и качается, как палуба корабля; миг длится очень долго. Потом я ударяюсь скулой о край стола, но чувствую удар секундой позже, когда уже стою на четвереньках, — как раскат грома, следующий за вспышкой молнии. В глазах кружатся блестящие черные снежинки. Я не могу вздохнуть и толком ничего не вижу. Я чувствую себя дураком. — Люциан? Сынок, поднимайся. Незачем ползать у меня в ногах. Глупое дитя. — Он проводит чем-то мокрым по моей шее и уху. Я вижу окровавленный носовой платок. Заглядываю в лицо отца: тот подтягивает меня, и я сажусь, прислонившись спиной к ножке стола. — Ты слишком много пьешь. Люциан. Возьми себя в руки. Негоже так падать, когда тебя легонько по щеке хлопнули. Сядь-ка смирно, дай посмотрю. Ну вот. Хороший мальчик. — Прости меня, — несмотря ни на что, мне хочется, чтобы он любил меня. — Крови много, но рана несерьезная. Тебе уже лучше? Вот и славно. — Скомкав носовой платок, он бросает его на пол. Платок лежит на ковре, белый в темных пятнах, с окровавленной отцовской монограммой. Отец встает, покряхтывая и скрипнув коленями, и протягивает мне руку. Я слишком устал и не в силах ему отказать. И на мгновение я забываю обо всем, кроме теплой, твердой отцовской руки, что помогает мне подняться. — Иди спать, сын. Я подхожу к двери. Голова раскалывается. Дверь поддается с трудом. Скрипят пружины кресла: отец снова сел. — Когда ты в следующий раз встречаешься с мисс Ормонд? — Во вторник на той неделе у нас чаепитие. — Тогда зайди на кухню, прежде чем ложиться спать, и приложи к синяку бифштекс. — Он усмехается. — Если она увидит тебя с фингалом, чего доброго, решит, что ты буян, и отменит свадьбу. Проходит пять дней; я работаю в Голубой гостиной. Точнее, делаю вид, что работаю: передо мной лежит бухгалтерский гроссбух и горы счетов и писем; ими завален весь стол, но мне трудно сосредоточиться. Отец в кои-то веки поручил мне важное дело — обычно мне доверяют лишь просматривать списки цен и импортеров. Но недавно один из младших клерков сообщил, что его начальник берет взятки; начальник же в ответ обвинил клерка в растрате. В который раз я перечитываю протоколы обвинений, словно слова в них могут измениться с третьим прочтением. Но внимание мое блуждает, я вот уже я разглядываю обои с рисунком из папоротников. Тень падает на стену, и голубые листья на голубом фоне отливают серебристым и лиловым. За окном пасмурно; комната залита траурным светом. Жужжит механизм напольных часов; они начинают свой замысловатый мелодичный перезвон. Болит голова, но фингал под глазом почти прошел, и на том спасибо. К дому приближается карета; я слышу хруст гравия на дорожке. Через мгновение звенит колокольчик. Бетти вприпрыжку спускается по лестнице и пробегает мимо Голубой гостиной. Кто-то вскрикивает; слышится металлический лязг и всплеск воды. — Глупая корова, что ты тут расселась? Вытирай, — шипит Бетти. я вспоминаю, что видел Нелл в коридоре — та оттирала плитку. Нахмурившись, принимаюсь массировать виски; чернильные строчки на бумаге расплываются перед глазами. Встаю, подхожу к окну и узнаю карету де Хэвиленда. На боковой дверце красуется его искусный герб — книга в яркой пурпурно-золотой обложке, а слева и справа от нее — львы с выпущенными когтями. К краске прилип одинокий бурый лист. Колеса кареты позолочены, но я слышал, что подвеска у нее совсем плоха и в окрестности Каслфорда де Хэвиленд ездит на кэбе или почтовой повозке. Отец как-то восторгался этой каретой; помню, он назвал ее «достойным атрибутом». Де Хэвиленд. Небось приехал вручить нам счет. Постукивая ногтем по оконному стеклу, я невидящим взглядом смотрю на голые деревья. Мрачное небо висит над городом; предгрозовые облака смешиваются с клубами дыма. Отворяется входная дверь; я слышу голос Бетти и чьи-то шаги в коридоре. Гость направляется в отцовский кабинет; я прислушиваюсь, но Нелл никто не зовет. 7\язгает ведро, и она снова принимается оттирать пол. Прислоняюсь к стене и стараюсь не подслушивать. Над камином висит картина с изображением речных нимф, увитых гирляндами из лотосов и лилий. Светлокожие, зеленоглазые, они манят меня. Эта картина завораживала меня, пока я не обнаружил, что не бывает людей с такой совершенной белой кожей, как не бывает таких красивых юношей, как Бахус с картины на лестнице, которого живописец изобразил, искусно передав игру света и тени. Бывало, я закрывал глаза по ночам и представлял его губы, торс, изображенный в тени, влажно поблескивающие гроздья винограда. Теперь я понимаю, что обманывался, и мне ненавистно об этом думать. После того как решилось дело о моей помолвке, отец предложил перевесить картину в мою спальню в качестве свадебного подарка. Его глаза при этом недобро блеснули. Он знал — конечно же знал, от моего отца ничего не укроется; знал и о мальчиках из школы, и о городских проститутках. От подарка я отказался. Моя брачная ночь не станет для меня сюрпризом, не будет окутана тайной: жаркое, торопливое желание, пара минут учащенного дыхания и фрикций. Мне под силу изобразить такое даже ради Онорины Ормонд. Чего мне совсем не хочется, так это чтобы со стены на меня взирали нарисованные глаза Бахуса, его прекрасная гладкая грудь, плечи и живот, обманчиво сулящие нечто большее, чем похоть. Нимфы с гладкой младенческой кожей безмятежно смотрят на меня со стены. Я отворачиваюсь от них и возвращаюсь к столу. Сажусь и заставляю себя прочесть хотя бы одно предложение из письма клерка. Кучер де Хэвиленда слезает с козел и закуривает сигарету. Дым струится меж ветвей, разматываясь, как бинт. Встаю, выхожу в коридор и направляюсь к отцовскому кабинету. Нелл домывает пол и сидит на корточках у самой дальней двери; влажная черно-белая плитка сверкает чистотой. Увидев меня, она колеблется: наверное, раздумывает, стоит ли ей подняться и сделать книксен. Я киваю в знак приветствия. Она склоняет голову и продолжает уборку. Год назад я бы с презрением отнесся к любому, кто подслушивает под дверью; сейчас же сам стою у двери и стараюсь дышать как можно тише. Сердце колотится, как набат. Но дверь слишком толстая; голоса, раздающиеся по другую сторону, звучат приглушенно. Я отчетливо слышу лишь плеск швабры Нелл, окунаемой в ведро. — Простите, сэр. — Я оборачиваюсь. Бетти несет на подносе чайный сервиз из розовой майолики. Она обходит меня стороной и открывает дверь. Пытаюсь спрятаться, но не успеваю. Отец стоит за столом и что-то разглядывает. Заходит Бетти; он поднимает голову и видит меня. — А, Люциан. — Он словно ждал меня. — Заходи. Де Хэвиленд, полагаю, вы знакомы с моим сьшом?