Альту. Она спала. Хотя нет. Лицо находилось на свету, но на лбу залегла тень; глаз заплыл, а между носом и ртом запеклась струйка ьфови. Я открыл было рот, но внутри все сжалось; а когда попытался заговорить, то не смог издать ни звука, из груди вырвался сухой хрип, подобный свисту раздуваемых мехов. — Делай, как я скажу, и она не пострадает. — Эйкр откинул капюшон. Долгое время ни он, ни я не двигались; потом я понял, что он показывает на повозку. Он хотел, чтобы я сел в нее. Наконец он сказал: — Не усложняй, сынок. — Где Люциан? Он фыркнул. — Люциан? Да ты не слишком догадлив, парень, а? Как я сразу не понял. Я должен был догадаться. На удивление спокойньпк! голосом я произнес: — Как вам удалось выманить Альту из дома? — Так же, как и тебя, парнишка. Прибежала как миленькая, даже раньше, чем ты. Второй мужчина в повозке визгливо хихикнул, и я аж подскочил. — А девица не робкого десятка. Мужу ее не поздоровится. — Не смейте так о ней говорить! Эйкр щелкнул пальцами. — Довольно, — промолвил он. — Садись в повозку, Эмметт. Путь неблизкий. Я взглянул на Альту, затем заставил себя посмотреть на него. Он блефовал. Они не осмелятся причинить ей больше вреда, чем уже причинили. Одно дело — оплеуха; а вот чтото посерьезнее — уже преступление. — Никуда я с вами не поеду. — Время переговоров закончилось, парнишка. — Я никуда не поеду. — Райт, где тут у нас мешок? Эйкр заглянул в повозку и вытащил мешок. У меня внутри все перевернулось. — Так вот, мой юный друг. Я верю, что людям нужно давать второй шанс. Сейчас я покажу тебе всю серьезность своих намерений, а поскольку я добрый человек, то начну не с твоей сестры. Ты понял? В мешке что-то шевелилось. Эйкр высоко поднял его, и я увидел очертания морды и лап, царапающих мешковину. Мешок заскулил: отчаянно, одиноко, как может скулить лишь терьер. — Нет, — выпалил я, — нет, умоляю, нет! — Вот уж не думал, что молодой Дарне способен кого-то полюбить, но, видимо, один крысеныш-переросток легко проникается симпатией к другому, — заметил Эйкр. — Райт поймал этого гаденыша вчера, когда тот пытался покусать его за ноги. Напомни, как его зовут? Тузиком? — Нет... — Нет? Впрочем, это уже неважно. Райт, окажи нам честь. — Вы не можете... прошу, не делайте этого. Умоляю... Эйкр швырнул мешок в повозку. Раздался глухой стук; Клякса взвизгнула. Я бросился вперед, но не успел перемахнуть через борт повозки: Эйкр схватил меня за руку и заломил ее за спину. — Продолжай, — велел он своему подельнику. — Нет! Клякса, нет... Второй мужчина — Райт — выпрямился во весь свой великанский рост. Рядом с ним лежала дубина; он поднял ее и ухватил покрепче. Он улыбнулся, кивнув Эйкру, как музы- кант, готовый сыграть свою партию, замахнулся и ударил дубиной по мешку. Один удар. Два. Три. Я кричал. Я так сильно отбивался, что Эйкр чуть не выпустил меня, но, зашипев сквозь зубы, усилил хватку и оттащил меня прочь. Я упал на колени, и меня вырвало; в голове было пусто, лишь плечо пронзила жгучая боль. Когда боль прошла, все звуки утихли: не слышалось больше ударов и собачьего визга, лишь ветер шелестел листьями. Мое лицо было мокрым от слез. С нижней губы свисали нити слюны и рвоты. — Вставай. — Чья-то нога пнула меня под ребра. Райт выбил из меня весь воздух, и я стал хвататься за землю, будто бы это помогло мне дышать; затем мои легкие снова заработали, и я поднялся на ноги. Эйкр кивнул в сторону повозки. — Забирайся. Я потянулся и оперся о колесо, с туповатым любопытством заметив, как трясутся мои ноги. Все тело подрагивало, словно я ехал по ухабистой дороге. Обошел повозку сзади: Райт опустил перегородку. Забрался внутрь и рухнул на сиденье. Если бы я посмотрел влево, то увидел бы внизу окровавленный мешок; тот лежал так неподвижно, что я почти готов был убедить себя, что они блефовали. Но я слышал лай 1Сляксы и отчаянное душераздирающее поскуливание, когда она узнала мой голос. Я моргал, и мир расплывался перед глазами. Влага катилась по подбородку и промачивала воротник. Но мне не казалось, что я плачу; я будто растворялся изнутри. — Теперь слушай, — промолвил Эйкр и вздохнул, словно худшее осталось позади. — Мы поедем в дом переплетчицы, и когда доберемся, скажешь, что хочешь забыть о Люциане Дарне. Потом мы вернемся, и вы с сестрой будете в полном порядке. Никто вас больше не потревожит. Что скажешь? Райт, сидевший напротив, глуповато и зловеще улыбнулся и похлопал Альту по колену. — Хорошо, — ответил я. — А когда переплетчица спросит, скажи, что сам захотел, понятно? Хоть словечком обмолвишься про нас или Дарнестаршего, и будет... даже говорить не хочу, что тогда будет. — Понял. Он, кажется, хотел добавить что-то еще, но потом цокнул языком, и лошадь пошла. Рассвело. Яркое небо на востоке слепило глаза. Я опустил голову и уставился на прыгающие тени. По дощатому полу повозки текла красная струйка, подбираясь все ближе к моим ногам. Я смотрел на нее и думал: вспомню ли я Кляксу после того, как мне сотрут память? Или ее заберут у меня, как и все остальное? Все забудется. Все воспоминания о Люциане: как он смотрел на меня, улыбался, смеялся над моими шутками; его прикосновения и каждый дюйм его тела; его худые изящные руки, грудь, затылок, поясница, и все, что он мне говорил... Тебя это возбуждает, Фармер?Я не подведу тебя... Поверь мне... Позволь мне... Да. Я люблю тебя. Но эти слова он произносил лишь в моих фантазиях. Я зажмурился. Если еще раз прокрутить в голове все, что было, прежде чем я увижу переплетчицу, может, мне удастся сохранить хоть что-то. Может, что-то останется — не все, но хотя бы немного: первый поцелуй или последний; его последние слова, обращенные ко мне. Прошу, молил я про се- бя; пусть мне останется хотя бы одно воспоминание; я готов отдать за это все что угодно; тогда я смогу переживать этот момент снова и снова, и даже если никогда не увижу Люциана, у меня сохранится память о нем. — Хватит реветь, парень, — бросил Райт, — пол намочишь. — Пусть ревет, — отозвался Эйкр с козел. — Переплетчица увидит, что он расстроен, и не станет задавать вопросы. Я открыл рот, вдохнул и почувствовал соленый вкус на языке. Струйка крови, что текла по полу повозки, наткнулась на сухую травинку, лежавшую между отпечатком подошвы и торчащим гвоздем, и полилась в щель между досками. Представил, как кровь капает на дорогу, оставляя следы... Будто хлебные крошки... В воздухе запахло иначе: потянуло густой влагой болот; где-то рядом раздался пронзительный, жалобный птичий крик. Других звуков не было: лишь грохот колес и быстрый перестук лошадиных копыт. Я мог бы солгать. Или притвориться. Может, так мне удалось бы сохранить память и запереть воспоминания в своем сердце — в книге из плоти и крови. Никто бы никогда не узнал. Если бы я знал о том, как происходит процесс отбирания памяти! Я представлял это как смерть: дверь, в которую мне предстоит войти, не зная, что ждет меня с обратной стороны. Кроме Люциана, никто никогда не рассказывал мне о переплетчиках. Он знал, что со мной случится. Знал все это время. Мне стало трудно дышать. Даже вид книг был ему ненавистен. А все оттого, что... Меня накрыло осознание, гро- мадное и абсолютное, как белое небо, и я понял, что всегда догадывался об этом, но ясно увидел только сейчас. Всем, кого соблазнял Люциан, стирали память. Это слово застряло в голове и не желало уходить. Да, соблазнял. Вот что произошло со мной: он соблазнил меня, зная, что рано или поздно все закончится именно так; возможно, думать об этом ему не хотелось, но он знал. И готов был рискнуть. Прищурившись, я обратил взор к самому яркому участку неба. Перед глазами поплыл туман, защипало, но ничего не изменилось. Когда я повернул голову, на сетчатке отпечатался черный круг, закрывший лицо Альты. Я нащупал в кармане записку. Даже если бы мне не мешало черное солнце перед глазами, перечитывать ее не было нужды; написанное отпечаталось в памяти. Люблю тебя. Обман, но как знать, быть может, почерк действительно принадлежал Люциану. Достал записку, вытянул руку и разжал пальцы. Ветер стих, листок бумаги упал вниз и застрял в зарослях тростника у дороги. Когда мы миновали последний поворот и подъехали к дому переплетчицы, казалось, что он охвачен пламенем. Солнце садилось за нашими спинами, и все окна пылали яркой медью; я хоть и понимал, что огонь ненастоящий, по спине моей поползли мурашки, точно мне предстояло войти во врата ада. Я стиснул зубы и постарался не смотреть на дом; вместо этого повернулся к Альте, сидевшей в углу повозки. Она ссутулилась; глаза ее были закрыты. Несколько часов назад она очнулась и в растерянности спросила, где мы и куда направляемся, а когда ей ответили, не стала сопротивляться и убежать не попыталась. Я не знал, больно ли ей или она просто боится. Райт дал ей водЫ; и она сделала несколько ГЛОТКОВ; избегая смотреть на меня. Лишь один раз после долгого молчания она произнесла: «Эм^ с тобой все в порядке? МожеТ; это и к лучшему». Но я не ответил. Не сказал я и о ТО М ; что за окровавленный мешок лежит на дне повоз- КИ ; а она и не спрашивала. Мы свернули с тракта на тропинку ведущую к дому. В лицо дул теплый ветероК; к которому примешивались болотные миазмы. Я ухватился за край повозки и занозил ладонь. Каждый раЗ; когда мы подпрыгивали на ухабах, кольцо Люциана под моей рубашкой ударялось о грудь. Я представил, что будет со мной после; быть может, я выйду на свет, как шахтер из-под земли, щурящийся от яркого солнца, и все начну с начала, смогу опять влюбиться. Я снова стану невинным, и все будет как в первый раз. Повозка скрипнула и остановилась. К горлу подкатил густой комок желчи. Я сглотнул, борясь с тошнотой. — Иди, — скомандовал Эйкр. Но я не мог пошевельнуться. Все мысли улетучились. — Позвони в колокольчик, — с мрачным терпением продолжал Эйкр. — Скажи, что тебе нужен переплет. Она спросит, уверен ли ты, и о чем хочешь забыть. Тогда расскажи ей о Люциане. Ничего сложного. — Он пошарил в кармане и достал визитную карточку. — А если спросит, чем будешь платить, отдай ей это. Я взял у него карточку. «Пьер /\арне, фабрикант» — гласила надпись на ней. Перевел взгляд на другую руку, намертво вцепившуюся в край повозки, не зная, как заставить себя разжать пальцы. — Эм... Прошу тебя. Я взглянул на Альту. Райт тыкал ее пальцем в шею, улыбаясь во весь рот своей придурковатой улыбкой. Тогда я встал. Надо сделать шаг, потом еще один, подумал я, и тогда, может быть, смогу дойти до двери. Я пообещал себе, что, сделав шаг, еще смогу передумать; но потом шаг превратился в два, в три, и я очутился на пороге и позвонил в колокольчик. Тот отозвался в доме нестройным перезвоном. Через некоторое время открылась дверь. Переплетчица оказалась совсем старой и похожей на ведьму. — Мне 11ужен переплет, — отчеканил я, словно рассказьшая выученный урок. За ее спиной виднелся коридор: темные панели на стенах, лестница, двери, ведущие в разные комнаты. В доме было темно; лишь красноватое пятно закатного света, просочившись сквозь оконную решетку, лежало на полу. Пятно цвета пламени или старого красного дерева, гладко отполированного, прочного... Я уставился на него, не желая смотреть в лицо старухе. — Мне нужно забыть. — Ты уверен? Как тебя зовут, мальчик? Я ответил и, должно быть, не соврал, потому что перед ответом не задумался. Пятно света на полу померкло. Снаружи пылали солнце, небо и закат. Я старался думать только о них. Не знаю, сколько времени прошло, но в конце концов она взяла меня за руку и повела по коридору в мастерскую. Я послушно следовал за ней; руки и ноги были как деревянные. Она отперла дверь. За ней оказалась тихая комната с грубо сколоченным деревянным столом, освещенным последними KocbttiH лучами закатного солнца. Переплетчица указала на стул, и я сел. Ее лицо выражало сочувствие; она словно говорила: расскажи мне все. Я все пойму. — Надо подождать, — произнесла она. Мы долго ждали, и наконец последний луч солнца дополз до дальней стены, становясь все тоньше и алее с каждой минутой; биение моего сердца замедлилось, усталость взяла свое, и узлы напряжения, не дававшие мне расслабиться, начали ослабевать. Наконец она протянула руку и коснулась моего рукава. Я не отдернулся. — Теперь можешь рассказать, — промолвила она. — Люциан, — ответил я, — мы повстречались в руинах старого замка. Зря мы забрели туда тем вечером. ЧАСТЬ ТРЕТЬ XX Глаза Эмметта Фармера вылезают из орбит. Он падает на колени и глотает свои воспоминания, как человек, которого заставляют пить воду, пока не лопнет его желудок. Меня тошнит от запаха горелой кожи. В камине клубится дым; щиплет в глазах. Пальцы отпускают колокольчик. Не помню, звонил я в него или нет. Я не могу шевельнуться. Еще ни разу в жизни я не видел ничего подобного. Его лицо искажено гримасой; оно опухает, пальцы беспомощно цепляются за воздух. Он задыхается и пускает пузыри; словно мешок с котятами идет на дно. Мне его не жаль. Он сам виноват, я так считаю. Это он поджег книгу, а не я. И должен был понимать, что за этим последует. Он падает на четвереньки и царапает ногтями отцовский персидский ковер; его тошнит на ковер, но это его проблемы. Он сам напросился. И все же я не могу отвести от него взгляд. — Люциан, — внезапно произносит он. Или мне это только кажется?