— Как ты смеешь так говорить! — Мама согнулась пополам, точно ей не хватало воздуха. — Ты знал о ее чувствах. = Т Г 0 ^ Ты знал о наших чувствах, о том, как все мы надеялись... — Она сглотнула. — Мы позволили тебе быть с ними, хотя ты должен был работать. Мы верили тебе. А ты все испортил. Намеренно. Зачем ты так поступил? — Потому что я... — Я осекся. Колени задрожали, точно я увидел гадюку в траве и вовремя замер. — Альта тут ни при чем. Вы тоже. Папа сделал несколько шагов и остановился в центре комнаты. — Не говори так, — сказал он. — Ты не такой. Ты не стал бы забывать о семье. То, что ты делал с этим... мальчиком... Все случилось не по твоей воле. Ты этого не хотел. Я уставился на него. Он думал, что я поступил так из злобы, ревности и желания отомстить; он хотел представить все так, будто мною двигала ненависть. Иначе я стал бы таким. Дрожь в коленях распространилась по всему телу; я затрясся, точно земля дрожала под ногами. Я хотел быть только с Люцианом; никто другой мне не нужен был. Каким это меня делало? Кем? — Прошу, — ответил я, — все было совсем не так. Я не пытался насолить Альте. Я... мы... любим друг друга. Мама ахнула. — Замолчи! — Прошу, — срывающимся голосом повторил я. — Ни слова больше! — Отец ходил из угла в угол. Я вперился взглядом в бумажное колечко, приставшее к потолку. Вспомнил, как Люциан стоял на стуле и вешал бумажную цепь в канун Завершения. В тот день мы танцевали вальс, и близость наших тел привела меня в смятение. Воспоминание застигло меня врасплох; я прикусил щеку и сосредоточился на боли. — Что сделано, того не изменить, — наконец сказал отец. — Больше мы об этом говорить не станем. Если это снова повторится, Эмметт, считай, семьи у тебя больше нет. На том и закончим. Понял? Я медленно проговорил: — Что «это»? Что «это» не должно повториться снова? — Если ты еще хоть раз притронешься к другому мальчику... другому мужчине, или позволишь ему дотронуться до себя... Если мы услышим слухи, грязные сплетни — что угодно, — он замолчал. — Тебе ясно? Мне было нестерпимо больно видеть, как отец на меня смотрит. Я словно стал для него чужим. Если я соглашусь, они простят меня, и все вернется на круги своя; мы сможем притвориться, что ничего не случилось... — Пожалуйста, — взмолился я, — выслушайте меня. Прошу. Мама. — Я повернулся к ней, стараясь не замечать выражения ее лица. — Вы же хотели, чтобы у нас с Альтой была другая жизнь, верно? Он предложил мне работу в Каслфорде. Я мог бы работать у него. — Что ты несешь? Мой голос срывался, я тараторил, но ничего не мог с собой поделать. — Почему только Альта может выйти замуж и сбежать от тяжелой жизни? Вы хотели, чтобы он спас ее. Почему он не может спасти меня? Я могу уехать и служить его секретарем... — Быть его шлюхой? — процедил отец. Повисла тишина, словно кто-то уронил хрупкую вещь, и та разбилась вдребезги. — Роберт, — промолвила мама. — Что, правда глаза режет? Мой голос вдруг успокоился, хоть я и не понял, как это у меня вышло. — Вы хотели, чтобы Альта вышла за него, — сказал я. — Что ж, он все еще может жениться на ней. Если я попрошу, он сделает ей предложение. О таком счастливом конце вы мечтаете? Мама встала со стула, на котором сидела. — Скажи, — произнесла она, — ты это серьезно? Я не ответил. — Ты правда считаешь, что это возможно? — сказала она тем же спокойным тоном. — Что Альта может выйти за него после того, как он... после всего этого. По-твоему, мы позволим такому человеку прикоснуться к нашей дочери хоть пальцем? И она будет счастлива выйти за мужчину, который сделал ей предложение, потому что ты его об этом попросил? — Но если он по-прежнему ей нужен... — Да как ты смеешь! С чего ты решил, что можешь поступать, как твоей душе угодно, а Альта станет подбирать твои объедки? Как смеешь ты считать, что она согласится довольствоваться столь ничтожной судьбой? — Я этого не говорил! — Довольно! — Отец встал между мной и матерью. — Довольно, Хильда. Не желаю больше слышать ни слова. Эмметт, ступай в свою комнату. Завтра мы проснемся и забудем об этом. Сейчас мне противно даже смотреть на тебя. — Позволь объяснить... — начал было я, даже не понимая толком, к кому из них обращаюсь. Мама подошла совсем близко ко мне и занесла руку. Я же, дурак, отшатнулся, и тут же пришел в ужас — как я мог пред- положить, что она меня ударит? А она лишь ласково погладила меня по щеке, как малое дитя. — Неужели ты не понимаешь, Эмметт? Мы прощаем тебя. Даем тебе второй шанс. Прими его. Прошу, — голос ее дрогнул, и она откашлялась. — Мы даем тебе шанс остаться нашим сыном. Я поплелся наверх на подкашивающихся ногах, ничего не видя. Ушиб палец ноги о верхнюю ступеньку и ударился локтем о перила, но ничего не почувствовал, лишь смутный толчок, точно все это происходило не со мной и не здесь. Дверь в комнату Альты была закрыта. Я прошел мимо, не останавливаясь, но что-то заставило меня обернуться. Под дверью шевельнулась тень; я понял, что Альта следит за мной. — Альта? Молчание. Но она была там, я не сомневался; тень едва заметно сдвинулась вбок, словно Альта тихонько пятилась вглубь комнаты. Я распахнул дверь. Альта ахнула, и не успел я заговорить, как она набрала в легкие воздуха, выпрямилась в полный рост и хлестнула меня по лицу. Мир вспыхнул и заискрился перед глазами красно-черными звездами. В ушах зазвенело, точно стекло разбилось на тысячу осколков. Альта кричала на меня. Я слышал лишь обрывки фраз: проклятый, отвратительный ублюдок... грязная свинья... И другие слова; я даже не думал, что она их знает. Слова не ранили, а проникали под кожу, как занозы, которые начнут саднить и гноиться лишь позже. Тогда я ударил ее в ответ. Она замолчала и уставилась на меня широко раскрытыми глазами. На ее щеке расцветало красное пятно; я видел следы своих пальцев на ее скуле. Впервые в жизни я не ощутил угрызений совести за то, что причинил ей боль; мне бь1ло все равно и ни капельки не стыдно за свое безразличие. — Как они узнали? — услышал я свой голос словно издали. — Я следила за вами. Однажды ты вернулся с розой в петлице, и я поняла, что вы были в руинах старого замка. Я поняла, где вас искать. И все увидела. — Она сглотнула. Я никогда не видел, чтобы Альта смотрела на кого-то так, как на меня в ту минуту: ее лицо дрожало от ненависти и боли, и в нем читалось странное взрослое равнодушие. Ей было все равно, что я подумаю, увидев ненависть в ее глазах. — Я застала вас. Вы сношались, как животные. Я закрыл глаза. — Потом я поняла, что ты спрятал мой ботинок, Эмметт. Ты нарочно задержал меня. Я долго его искала, потом надела выходные туфли и пошла за вами. Я хотела увидеть Люциана. — Она замолчала. — Но нашла вас обоих. Вы разговаривали обо мне. О том, что я ничего для него не значу. — Я никогда не... — О том, как невыносимо ему притворяться, что он меня любит. — Альта. — Неважно. Тебе же плевать, верно? Ты смеялся вместе с ним. — Ее голос задрожал и сорвался, но через мгновение она заговорила снова. — Я пошла домой. Я не хотела рассказывать маме с отцом, но тебя не было всю ночь, и я не выдержала. я постарался не думать о том, что она испытала. Что бы она ни чувствовала, она не имела права им рассказывать. Она знала, какой вред нам причинит. — Сначала они решили, что я ошиблась. А потом я сказала, что ты хранишь яйцо, которое Люциан купил тебе на ярмарке... — Ты рылась в моих вещах? — ...и что у него родинки на спине. И что я видела, как вы этим занимались. — Она замолчала. Почудилось ли мне торжество в ее голосе или она и впрямь злорадствовала? Сестра вздернула подбородок. — Тогда они поверили. Я закрыл лицо ладонями. Мне хотелось умереть. — Отец написал письмо родителям Люциана в Каслфорд. Хотел убедиться, что вы с ним никогда больше не увидитесь. — Ты не имела права рассказывать им, Альта, — промолвил я и не узнал свой голос. — Ты влезла не в свое дело. — Я люблю его, — выпалила она и замолчала. — Любила. Конечно. Вот он, ее козырь. Слова, что я не осмелился произнести, а если бы произнес... Я не дал себе закончить мысль. Взглянув на нее в упор, я вложил в свой ответ все презрение, на которое только был способен: — Значит, зря ты донесла на нас. Если бы ты промолчала, он бы женился на тебе. Ее глаза расширились. — Ты лжешь. — Но теперь это уже неважно, правда? С мрачным, извращенным удовлетворением я смотрел, как побледнело ее лицо; наконец она заморгала, и слезы заструились по щекам. От моего злорадства не осталось и следа. Я повернулся к двери, и мой взгляд упал на что-то белое в углу. У стены лежали танцевальные башмачки Альты из шел- ка цвета слоновой кости, ее радость и гордость. Не лежа^ ли — он были небрежно брошены, точно ей было безраалично, что с ними станется. Я вспомнил, как светилось ее лицо, когда она разворачивала их, шурша папиросной бумагой, — башмачки подарили на день рождения два года тому назад. В прошлом году Альта надела их на Праздник урожая и так боялась запачкать, что мне пришлось нести ее на руках на самом грязном участке дороги, лишь бы на ткани не появилось ни пятнышка. В тот день кто-то сказал, что в этих башмачках она танцует, как фея. «Скорее, как гоблин», — отшутилась она, и мы так сильно смеялись, что пришлось выйти на улицу. И там, на улице, она потребовала, чтобы я постелил ей под ноги плащ — не хотела ступать по голой земле. Но сейчас туфли покрылись пятнами травы и грязными брызгами. — Прости, — сказал я. — Я не хотел тебя обидеть. — Уходи, Эмметт. Я заколебался. Почему-то я решил, что она передумает, как в детстве, когда мы ссорились и она закатывала истерику. Но Альта продолжала смотреть на меня в упор, пока я не вышел. Не помню, как я попал в свою комнату. Свернулся калачиком на кровати, словно решил, что если уменьшусь в размерах, то и боль моя ослабнет. Долгое время я просто лежал и дышал, стараясь ни о чем не думать; потом услышал, как кто-то проехал мимо на лошади и залаяла Клякса. Тогда я не выдержал и заплакал. Тоска по Люциану ощущалась как зияющая кровоточащая рана. Я даже чувствовал края этой жгучей отчаянной боли: она начиналась под грудью и заканчивалась где-то в области паха. Стоило пошевелиться или заговорить, и боль усиливалась. Прежде мне никогда не хотелось умереть, но теперь меня целыми днями преследовало чувство, будто я тону, но спасительная тьма никак не поглотит меня. Люциан уехал. Я бы отдал что угодно, лишь бы увидеть его или услышать его голос, но его больше не было рядом. И это все, что имело значение; все, о чем я мог думать. Постепенно в голову стали пробираться и другие мысли: мама с папой никогда не простят меня; Альта меня ненавидит; я разрушил их и свою жизнь. Альта видела нас с 7\юцианом вместе. Следила за нами. А Люциан? Его отец теперь знал о нас. Если его накажут, виноват буду и я. При мысли об этом мне становилось трудно дышать, а внутри все сжималось. Я думал о том, что Люциан сейчас страдает из-за меня и презирает меня так же, как Альта. Я цеплялся за память о нем, вспоминал, как мы вместе смеялись, прикасались друг к Другу, повторял про себя слова, которые мы друг другу говорили. Но с каждым биением сердца воспоминания меркли. Мне было так важно сохранить все в памяти, что я уже ни в чем не был уверен. Наверняка он возненавидел меня, или хуже — что, если я всегда был ему безразличен? Что, если он совсем не вспоминает обо мне и рад от меня избавиться? У меня пропал аппетит. Казалось, я никогда больше не захочу есть. Мне не хотелось двигаться; заставить меня пошевелиться могла лишь Клякса, скулившая во дворе, но когда я вставал покормить ее, у меня в глазах темнело, и, наполнив ее миску, я спешил обратно в постель. Однажды она начала скрестись в дверь. Собак наверх не пускали, но я уже опозорил семью, и еще одна провинность едва ли ухудшила бы мое положение, поэтому я впустил ее в комнату. Она порыскала по углам, потом легла рядом со мной на кровать, и я обнял ее. Тепло собачьего тела не заполнило пустоту внутри, но тихое дыхание Кляксы и ее тяжелый подбородок на моем плече уняли боль. Я наконец уснул, совершенно выбившись из сил. Когда я очнулся, уже почти стемнело. Клякса спрыгнула на пол и подошла к двери; ее коготки царапали по деревянным половицам. Сердце стучало, точно мне приснился кошмар, но очнулся я не от кошмара, а от осознания реальности, резкого, как пощечина. Я сел, дрожа, и откинул со лба взмокшие пряди. Внизу хлопнула дверь гостиной. Скрипнули половицы; раздался приглушенный голос. Говорил мужчина, но не отец, хотя через несколько секунд я услышал и отцовский голос, как мне показалось, подобострастный. Я отвел Кляксу вниз и выпустил во двор. После духоты моей комнаты вечерний воздух казался тепль»! и ароматным, но я закрыл дверь, прошел по коридору и остановился у двери в гостиную. Этот голос... я замер и прислушался. — Понимаю, как вы расстроены, мистер Фармер. На миг мне показалось, что говорит Люциан; я вздрогнул и чуть не бросился к двери. Кровь зашумела в ушах, но тут я понял, что ошибся: мужчина говорил в той же манере, погородскому, но голос у него был низкий, пустой и бескровный. — Хорошо, — сказал отец, — я приведу его. Я попятился, но скрыться не успел; открыв дверь, отец сразу увидел меня и прищурился, но ничего не сказал, лишь пригласил войти.