Чуть раньше она вздремнула, выкурив в туалете косячок, и теперь виновато проявляла запоздалый интерес. — А что, всякая женщина, связав свою жизнь с непростым мужчиной, становится мученицей? Как только самолет приземлился, Николас отстегнул ремень безопасности. Они сидели во втором ряду и вышли бы раньше остальных, но Бриджит вытащила пудреницу из синего бархатного футляра и уставилась в запорошенное пудрой зеркальце, любуясь собой. — Пойдем уже, — вздохнул Николас. — Табло «пристегните ремни» еще не погасили. — Правила соблюдают только овцы. — Бе-е-е, бе-е-е, — заблеяла Бриджит в зеркало. — Я овечка. Нет, она невыносима, подумал Николас и сказал: — А я пастух. Будешь плохо себя вести — надену волчью шкуру. — Ой-ой-ой! — Бриджит в притворном испуге вжалась в кресло. — Какие у тебя большие зубы! — Чтобы тебе голову откусить. — По-моему, ты вовсе не моя бабушка, — сказала она с неподдельным разочарованием. Самолет медленно остановился; в салоне защелкали замки ремней безопасности. — Пойдем, — деловито сказал Николас, которому не хотелось присоединяться к толпе туристов в проходе. Бледные и слишком нарядные, они вышли из двери самолета и начали спускаться по гулкой металлической лесенке, зажатые между стюардессами, которые притворялись, что им грустно расставаться с пассажирами, и работниками аэродромной команды, которые притворялись, что рады встречать новоприбывших. Бриджит осторожно спускалась по ступенькам; ее мутило от жары и запаха топлива. Николас взглянул на летное поле, где арабы длинной цепочкой поднимались на борт самолета «Эр Франс», и задумался об Алжирском кризисе 1962 года, когда французские колонисты, разъяренные предательством властей, грозили устроить десант на Париж. Впрочем, он быстро отогнал от себя эту мысль, как только сообразил, что вряд ли сможет объяснить ее Бриджит. Она наверняка считала Алжир именем какого-нибудь итальянского модельера. Хорошо бы снова оказаться в обществе образованной тридцатилетней женщины, окончивший исторический факультет Оксфордского университета, с привычным сожалением подумал он, предпочитая не вспоминать о том, что с двумя такими женщинами уже развелся; впрочем, это нисколько не умаляло его воодушевления. Может быть, их тела несколько утратили заманчивую упругость, но воспоминания об интеллектуальных беседах терзали его, как аппетитный запах еды, случайно проникший в темницу забытого узника. Почему он всегда желает того, с чем только что расстался? Он с той же легкостью мучился бы воспоминаниями о соблазнительном теле Бриджит, если бы садился в автобус с женщиной, способной поддержать умный разговор. Разумеется, теоретически существовали женщины — он даже заводил с ними интрижки, — обладающие всеми теми качествами, которые он напрасно противопоставлял, однако что-то в нем самом постоянно стремилось рассредоточить его восприятие и создать конфликт интересов. Гармошка дверей закрылась, автобус тронулся с места. Бриджит сидела напротив Николаса. Голые ноги, прикрытые нелепой юбкой, были стройными, длинными и золотистыми. Он мысленно отделил их от остального тела, по-прежнему возбужденный их доступностью. Он скрестил ноги и незаметно поправил трусы, смявшиеся под жестким вельветом брюк. Лишь вспомнив, кому принадлежат эти длинные золотистые ноги, он сообразил, что мимолетная эрекция — слишком неудобное и незначительное вознаграждение за постоянную раздражительность. Более того, окинув взглядом бахромчатые рукава черной замшевой куртки и скучающее, упрямое выражение лица Бриджит, он ощутил отвращение и отчужденность. Зачем он везет это смехотворное создание в гости к Дэвиду Мелроузу, человеку с безупречным вкусом и невероятному снобу? В терминале пахло дезинфицирующими средствами. Женщина в синем комбинезоне водила по сверкающему полу полировальной машиной; негромко жужжали щетки, начищая черные и коричневые полупрозрачные вкрапления в дешевом белом мраморе. Бриджит, все еще укуренная, одурело уставилась на цветные пятна, словно на кремневые и кварцевые звезды в белом небе. — Что ты там увидела? — раздраженно спросил Николас. — Офигительный пол, — ответила Бриджит. На паспортном контроле она долго искала паспорт, и Николас с трудом сдерживался, чтобы не начать скандал перед встречей с Элинор. — Странным образом в этом аэропорту сначала выходят в зал прилета и лишь потом получают багаж, — объяснил Николас. — Наверное, Элинор ждет нас там. — Ничего себе, — сказала Бриджит. — Если бы я была контрабандистом… — Выдержав паузу, но не услышав возражений, она продолжила: — Я бы только сюда и летала. В зале прилета легче легкого передать кому-нибудь контрабанду в ручной клади, а потом отправиться на таможню за своим законным багажом. — Я восхищен твоим творческим мышлением, — сказал Николас. — Ты сделала бы великолепную карьеру в рекламном агентстве. А что касается контрабанды, у марсельских властей есть чем заняться, вместо того чтобы искать ее в дамских сумочках. Не знаю, известно ли тебе, что… Бриджит его не слушала. Николас снова превратился в занудного мудака. Он всегда был такой, когда нервничал. Вообще-то, он и по жизни был такой, только не в постели и не когда за кем-нибудь ухлестывал. Приотстав, Бриджит показала ему язык. Мэ-э-э… Тоска. Она заткнула уши и уставилась на свои непослушные ноги, а Николас уверенно шествовал вперед, ядовито комментируя нечто, все более и более отдаленное от робкого замечания Бриджит про контрабанду. Бриджит подняла взгляд и увидела знакомую фигуру у колонны рядом с газетным киоском. Барри. Он всегда чувствовал, когда на него смотрят, и, в зависимости от настроения, объяснял эту способность паранойей или экстрасенсорным восприятием. — Бриджит! С ума сойти. — Барри! Все, что тебе нужно, — это любовь! — Бриджит прочла вслух слова на футболке Барри и расхохоталась. — Нет, правда, с ума сойти, — сказал Барри, тряхнув длинными черными патлами. — Я только сегодня утром о тебе вспоминал. Для Барри, который вспоминал о Бриджит каждое утро, встреча с ней в аэропорту стала еще одним свидетельством проявления силы мысли. — Мы едем в Арль на фестиваль прогрессивного джаза, — сказал он. — Поехали с нами, а? Будет здорово. Там выступает Бакс Миллерман. — Ух ты! — выдохнула Бриджит. — Знаешь, я на всякий случай дам тебе номер Этьена. Я у него остановлюсь. Может, встретимся. — Ага, — сказала Бриджит. — Классно. Барри вытащил большой листок папиросной бумаги «Ризла» и накорябал на нем телефонный номер. — Главное, ты ее не выкури, — пошутил он. — А то ты меня не найдешь. Бриджит дала ему номер телефона Мелроузов, зная, что Барри туда не позвонит и что предложенная встреча все равно не состоится. — А ты здесь давно? — спросила она. — Дней десять. Я тебе только одно посоветую: не пей розового. В здешнем вине столько химии, что с похмелья колотит похлеще, чем после винта. Над самым ухом Бриджит раздался голос Николаса: — Где тебя носит?! Совсем совесть потеряла, смоталась куда-то, а я ищу тебя по всему аэропорту, таскаюсь с чемоданами уже минут пятнадцать! — Николас сердито уставился на нее. — Надо было взять тележку, — сказал Барри. Николас посмотрел на него как на пустое место: — Никогда больше так не делай, иначе я… А, вот и Элинор! — Николас, извини, пожалуйста. Мы заглянули в парк аттракционов, покататься на колесе обозрения, а нас случайно отправили на второй круг, представляешь? — Ты в своем репертуаре, Элинор. Тебе всегда достается больше развлечений, чем ты думаешь. — Ну, мы все-таки успели. — Элинор помахала Николасу и Бриджит, выводя круги раскрытой ладонью, будто мойщица окон. — Познакомьтесь, это Анна Мур. — Привет, — сказала Анна. — Как поживаете? — сказал Николас и представил Бриджит. Элинор повела всех к автомобильной стоянке, и Бриджит послала Барри воздушный поцелуй. — Чао! — сказал Барри, тыча пальцем в уверенное заявление на своей футболке. — Не забудь. — С кем это беседовала твоя подруга? — спросила Элинор. — Очаровательный юноша. — Он летел вместе с нами, — ответил Николас, раздосадованный тем, что Барри оказался в аэропорту и что Бриджит, наверное, успела договориться с ним о встрече. Он попытался отогнать дурацкие мысли, но безуспешно, и, как только все уселись в машину, прошипел: — О чем ты говорила с этим типом? — Барри никакой не тип, — возразила Бриджит. — Поэтому он мне и нравится. И если хочешь знать, он сказал: «Не пей розового, в нем столько химии, что с похмелья колотит похлеще, чем после винта». Николас резко повернулся и устремил на Бриджит убийственный взгляд. — Между прочим, он совершенно прав, — сказала Элинор. — Надо было пригласить его на ужин. 7 Проследив, как Патрик сбежал из библиотеки, Дэвид пожал плечами, присел к фортепиано и начал импровизировать фугу. Ревматические пальцы возмущались при каждом ударе по клавишам. На крышке фортепиано пойманным облачком стоял стакан пастиса{22}. Боль мучила Дэвида весь день и будила его по ночам, если он ворочался. Будили его и кошмары; он так громко стонал и вскрикивал, что его бессонница проникала в соседние спальни. Легкие тоже никуда не годились, и, когда его настигал приступ астмы, в груди хрипело и свистело, а лицо опухало от кортизона, который должен был снять спазмы в бронхах. Задыхаясь, Дэвид останавливался на лестничной площадке, не в силах вымолвить ни слова и обшаривая взглядом пол, словно бы в поисках воздуха. Музыкальный талант пятнадцатилетнего Дэвида привлек внимание Шапиро, знаменитого преподавателя игры на фортепиано, который славился тем, что никогда не брал двух учеников одновременно. К сожалению, спустя неделю Дэвида подкосила ревматическая лихорадка, и он полгода провел в постели; распухшие суставы лишили его возможности играть на фортепиано. Из-за болезни он не стал серьезным пианистом и, хотя его распирали замыслы, отказался заниматься сочинительством музыки, утверждая, что ему прискучило марать нотную бумагу «стаями головастиков». Вместо них у него появились стаи поклонников, умолявших сыграть после ужина. Как правило, его просили исполнить композицию, которую он играл в прошлый раз и вскорости забывал, однако слушатели вполне удовлетворялись новой музыкальной пьесой, которую он точно так же забывал. Неустанное стремление развлекать окружающих и дерзость, с которой он бравировал талантом, привели к тому, что все его тайные, ревностно оберегаемые замыслы постепенно рассеялись и тоже забылись. Он наслаждался лестью, однако сознавал, что, экстравагантно разбрасываясь талантом, так и не избавился ни от приверженности к стилизации, ни от страха перед посредственностью, ни от мучительного подозрения, что каким-то образом сам виноват в приступе ревматической лихорадки. Однако же это осознание для него было бесполезным; то, что он уяснил причины своих неудач, нисколько не умаляло самих неудач, а кроме того, лучше бы он этого не знал, поскольку это лишь усиливало в нем ненависть к себе и делало ее более явной. Дэвид расцветил основную тему фуги навязчивыми повторениями, погребая мелодию под лавиной гулких басов и прерывая ее плавное течение бурными всплесками диссонансных аккордов. За фортепиано он иногда забывал о своей язвительной манере вести беседу, и гости, которых он высмеивал с безжалостной жестокостью, прощали ему обиды, растроганные пронзительной грустью музыки, доносившейся из библиотеки. Впрочем, он с такой же легкостью превращал фортепиано в подобие пулемета, наполняя мелодию таким презрительным злорадством, что слушателям отчаянно хотелось, чтобы он вернулся к ехидным словесным подколкам. Странным образом музыка Дэвида больше всего задевала тех, кто отказывался подпадать под его очарование. Внезапно он прекратил играть, опустил крышку фортепиано и, глотнув пастиса, начал растирать левую ладонь большим пальцем правой руки. От массажа боль усилилась, но Дэвид с таким же удовольствием сдирал струпья с подживших ранок, ощупывал языком язвочки и нарывы во рту и надавливал на синяки. Он пару раз ткнул большим пальцем в ладонь, превратив ноющую боль в резкую, и потянулся за недокуренной сигарой «монтекристо». Поскольку сигарный бант полагалось снимать, Дэвид его оставил. Ему доставляло большое удовольствие нарушать любые правила, которыми все остальные определяли рамки приличного поведения. Он не терпел вульгарности, в том числе и вульгарного желания ни в коем случае не выглядеть вульгарно. Эта эзотерическая игра велась лишь среди своих, таких как Николас Пратт и Джордж Уотфорд, но тем не менее Дэвид с легкостью обращал свое презрение и на тех, кто не снимал бант с сигары. Ему нравилось наблюдать, как Виктор Айзен, великий мыслитель, барахтается и все глубже увязает на мелководье этикета, пытаясь пересечь незримую границу, отделяющую его от класса, с которым он жаждал слиться. Дэвид стряхнул мягкие хлопья сигарного пепла с синего шерстяного халата. Всякий раз, закурив, он вспоминал об эмфиземе, которая унесла в могилу отца и наверняка убьет и самого Дэвида. Под домашним халатом он носил выцветшую и многократно штопанную пижаму, которую унаследовал в день отцовских похорон. Отца похоронили недалеко от родового гнезда, на крошечном церковном кладбище, куда выходили окна кабинета, где он провел последние месяцы жизни. Отцу было тяжело «осуществлять лестничные маневры» в кислородной маске, которую он называл «противогазом», поэтому он спал в кабинете, переименованном в «зал ожидания», на походной раскладушке времен Крымской войны, доставшейся ему от дядюшки. Похоронная церемония была традиционной и унылой. Уже зная, что лишен наследства, Дэвид хмуро глядел, как гроб опускали в могилу, и раздумывал о том, что отец почти всю жизнь провел в окопах, траншеях и прочих схронах, стреляя то в людей, то в птиц, так что в земле ему было самое место.