К Шестьдесят первой улице Патрик сообразил, что впервые пробыл с отцом наедине больше десяти минут, не подвергшись насилию, побоям или оскорблениям. Последние четырнадцать лет бедняга вынужден был ограничиваться побоями и оскорблениями, а последние шесть — так и вовсе одними оскорблениями. Трагедия старости, когда у человека не хватает сил ударить собственного ребенка. Немудрено, что он умер. Даже его грубость под конец ослабела, и ему приходилось подпускать омерзительную нотку жалости к себе, чтобы защититься от потенциальной контратаки. — Твоя беда, — рявкнул Патрик, стремительно проходя мимо портье на входе в гостиницу, — что ты псих! — Ты не должен говорить такого своему бедному старому отцу, — пробормотал он, вытряхивая воображаемые сердечные таблетки в скрюченную морщинистую ладонь. Сволочь. Так никому нельзя поступать и ни с кем. Забудь. Перестань думать об этом прямо сейчас. — Прямо сейчас, — сказал Патрик вслух. Смерть и разрушение. Там, где он проходил, дома поглощало пламя. Окна разбивались от его взгляда. Неслышный, рвущий яремную вену вопль. Пленных не брать. — Смерть и разрушение, — пробормотал Патрик. Черт, он и впрямь завелся. По-настоящему завелся. Ему представилось, как он проводит бензопилой по горлу лифтера. Волна за волной накатывали стыд и злоба. Неуправляемые стыд и злоба. Если соблазняет тебя голова твоя, отсеки ее{99}. Сожги и втопчи в прах. Пленных не брать. Никакой пощады! Черный шатер Тамерлана{100}. Мой любимый цвет! Такой шикарный. — Какой этаж? Что уставился на меня, мудак? — Тридцать девять. Ступеней{101}. Сверхассоциативность. Сверхускоренность. Успокоительное. Скальпель. Патрик протянул руку. Но ведь, конечно, сперва наркоз, доктор? «Конечно» — вводное слово человека, у которого нет доводов. Сперва скальпель, потом наркоз. Метод Доктора Смерть. А что, вполне логично. Кто придумал поселить его на тридцать девятом этаже? Чего они хотят? Свести его с ума? Спрятаться под диван. Надо спрятаться под диван. Никто там меня не найдет. Что, если никто меня там не найдет? Что, если найдет? Патрик вбежал в номер, бросил пакет и ничком упал на пол. Подкатился к дивану и, лежа на спине, попытался втиснуться в низкий промежуток. Что он делает? Он сходит с ума. Не может забраться под диван. Слишком большой вырос. Шесть футов два дюйма. Не ребенок уже. К черту! Патрик поднял диван, втиснулся снизу и опустил его себе на грудь. Так он и лежал, в пальто, с повязкой на глазу. Диван закрывал его до шеи, как гроб, сделанный для человека гораздо меньше ростом. Доктор Смерть: Это именно тот эпизод, которого мы хотели избежать. Скальпель. Наркоз. Патрик протянул руку. Нет, только не это. Скорее, скорее дозу смэка. Капсулы спида растворяются у него в желудке. Это единственное объяснение. — Ни один мусорный контейнер в мире не примет тебя бесплатно, — вздохнул Патрик голосом доброй, но бессовестной пожилой медсестры, выбираясь из-под дивана и медленно вставая на колени. Он вылез из помятого, запачканного пылью пальто и на четвереньках пополз к ящичку с прахом, наблюдая опасливо, словно тот может напрыгнуть. Как вскрыть ящичек? Вскрыть и высыпать прах в унитаз. Где лучшее место упокоения для его отца, если не в нью-йоркской канализации среди говна и белесой живности? Патрик осмотрел кедровый ящичек, отыскивая щелочку или винт, которые позволили бы открыть крышку, но нашел лишь тонкую золотую табличку в полиэтиленовом пакетике, приклеенную к основанию скотчем. В ярости и отчаянии Патрик вскочил и запрыгал на ящичке. Тот оказался из какого-то очень прочного дерева и даже не хрустнул. Можно ли заказать в номер бензопилу? В меню ее, кажется, не было. Выбросить ящичек в окно и смотреть, как он разобьется о мостовую? Наверняка убьет кого-нибудь, а сам не расколется. Из последних сил Патрик пнул невскрываемый ящичек. Тот с глухим стуком ударился о металлическую корзину для мусора. С удивительным проворством Патрик приготовил и ввел себе дозу героина. Веки резко захлопнулись. И полуприоткрылись снова, холодные и вялые. Если бы всегда было так, как в спокойные мгновения сразу после укола! Но даже в этом сладостной карибской безмятежности было слишком много поваленных деревьев и сорванных крыш. Всегда есть довод, который победит, чувство, которое пробьется. Патрик глянул на ящичек. Наблюдай за всем. Всегда думай собственной головой. Не давай другим принимать за тебя важные решения. Он лениво почесался. Что ж, по крайней мере, ему было почти все равно. 13 Патрик пытался уснуть, но обрывки спида проплывали в сознании и гнали его вперед. Он яростно потер глаз. Проклятый ячмень не давал покоя и дергал, стоило моргнуть. Гель, который дали в аптеке, не помогал совершенно. Тем не менее Патрик выдавил в глаз большую порцию, и зрение затуманилось, как захватанная пальцами линза. От повязки на лбу остался диагональный след, и Патрик, перестав чесать глаз, с тем же остервенением принялся чесать его. Хотелось выцарапать глаз и содрать с лица кожу, чтобы унять треклятый зуд от невозможности уснуть, однако он знал, что это лишь поверхностное проявление более фундаментального раздражения: чесоточного порошка в первом подгузнике, ухмыляющихся лиц возле детской кроватки в роддоме. Он встал с кровати, ослабил галстук. В комнате было одуряюще жарко, но Патрик ненавидел магазинный холод кондиционера. Он что, туша на крюке? Труп в морге? Лучше не спрашивать. Пришло время проверить наркотики, дать смотр своим войскам и узнать, есть ли у него шанс продержаться ночь и завтра утром сесть в девять тридцать в самолет. Он устроился за столом, достал героин и таблетки из карманов, кокс из конверта в чемодане. Из семи граммов кокаина осталось примерно полтора, примерно пятая часть от грамма героина, один кваалюд и один «Черный красавчик». Если не уснуть, а начать колоться кокаином, то хватит всего на два-три часа. Сейчас одиннадцать, и даже при образцовом самоограничении его ждет мучительный отходняк в самый тяжелый час ночи. Героина хватает, хоть и впритык. Послеобеденная доза еще действовала. Если вколоть одну в три часа ночи и одну перед посадкой в самолет, он дотянет до приезда к Джонни Холлу. Слава богу, что есть «конкорд». С другой стороны, больше кокаина — значит больше героина, чтобы обезопаситься от сердечного приступа и безумия, так что лучше не добывать еще, иначе к таможне он будет в отключке. Разумнее всего было разделить кокс на две порции, вколоть первую сейчас, пойти в ночной клуб или в бар и только тогда вколоть вторую. Надо просидеть в баре часов до трех и принять амфетамины перед самым возвращением в гостиницу, чтобы прилив сил от спида сгладил отходняк после второй дозы кокса. «Черный красавчик» действует часов пятнадцать или, может быть, двенадцать на второй день приема, то есть действие пройдет примерно в три часа дня по Нью-Йорку — восемь часов вечера по Лондону, как раз когда он доберется до Джонни и сможет подлечиться. Блестяще! Ему надо управлять международной корпорацией или армией на войне, чтобы найти выход для гениальных способностей к планированию. С кваалюдом — полная свобода действий. Можно развеять им скуку перелета или дать его девчонке в клубе «Мадд»{102}, чтобы затащить ее в койку. Инцидент с Марианной оставил его разбитым, словно плохой мартини. Хотелось разом отомстить всему женскому полу и утолить желания, которые разожгла Марианна. Итак, сейчас надо вмазаться коксом. Да, да, да. Патрик вытер потные ладони о брюки и начал готовить раствор. В животе потеплело при мысли о предстоящей дозе, и на него накатило все вожделение, какое мужчина испытывает к изменившей ему женщине, еще более желанной из-за своей измены, вся нервотрепка ожидания с вянущими в руке цветами. Это была любовь, иначе не назовешь. Как неумелый тореадор, который никак не может нанести финальный удар под нужным углом, Патрик колол и колол себя в руку, а кровь в шприце все не появлялась. Он глубоко вздохнул, чтобы успокоиться, снова ввел иглу и начал поворачивать ее по часовой стрелке, ища угол, при котором она проткнет стенку сосуда и не выйдет с другой стороны. Описывая эту дугу, он большим пальцем чуть тянул поршень вверх. Наконец в шприце заклубилась тоненькая струйка крови. Патрик, стараясь не шевельнуть шприц, вдавил поршень. Тугой механизм немедленно вытолкнул поршень обратно. Патрик почувствовал острую боль. Он потерял вену! Потерял вену, бля! Иголка сейчас в мышце. Через двадцать секунд кровь свернется, и тогда он вколет себе в вену сгусток, останавливающий сердце тромб. А если не вколет, то доза пропадет. Нагревание волшебным образом разжижает кровь в героиновом растворе, но кокс оно испортит. Патрик не знал, вдавливать иглу глубже или вытаскивать. Ему хотелось плакать. Была не была! Он чуть потянул шприц на себя и одновременно наклонил чуть сильнее. В шприце заклубилась еще кровь, и Патрик с истерической благодарностью изо всех сил придавил поршень. Безумием было колоться так быстро, но он не мог рисковать тем, что кровь свернется. Когда он попытался вытянуть поршень обратно и убедиться, что вколол весь кокс, ничего не получилось. Значит, игла вновь соскользнула. Патрик вытер ее о рукав и, превозмогая поток непристойной ясности, попытался промыть шприц, пока кровь не засохла. Руки так дрожали, что игла звенела о стенку стакана. Господи, какой же хороший кокс. Втянув воду в шприц, Патрик положил его на стол — приход был такой мощный, что сейчас промывать не было сил. Патрик согнул руку, так чтобы кулак оказался под подбородком, и закачался на стуле, силясь унять боль. Однако ему не удавалось прогнать то ощущение надругательства, которое оставлял у него каждый неудачный укол. Вновь и вновь он дырявит стенки своих вен тонкой сталью, мучая тело, чтобы ублажить мозг. Кокс стаей белых волков несся по его кровеносной системе, сея ужас и разрушение. Даже краткую эйфорию прихода затмевал страх, что он ввел себе сгусток крови. В следующий раз надо колоть в тыльную сторону кисти, где вены видны. Добрая старая боль от прокалывания грубой кожи и тыканья в тонкие пястные кости лучше ужаса промахнуться мимо невидимых вен. Хорошо хоть он в пах не колется. Ковыряясь среди невидимых вен, поневоле задумаешься, стоит ли вообще употреблять наркотики внутривенно. Именно в такие минуты — после того как промахнулся мимо вены, после передозов, сердечных приступов и обмороков — злоба на свою зависимость не только от наркотиков, но и от инструмента вынуждала Патрика гнуть иглы и выбрасывать шприцы в помойку. Он бы всякий раз их уничтожал, если бы не знал, что бой все равно будет проигран и он станет мучительно добывать новые или унизительно выуживать старые, роясь среди мокрых салфеток, баночек из-под йогурта и картофельной кожуры. Эта шприцевая болезнь сама по себе была любопытным психологическим феноменом. Сыщется ли лучший способ быть одновременно сношающим и сношаемым, субъектом и объектом, ученым и подопытным, чем эти попытки освободить дух, порабощая тело? Есть ли более выразительная форма раздвоения личности, чем андрогинные объятия укола, когда одна рука вгоняет в другую шприц, вербуя боль на службу удовольствия и принуждая удовольствие служить боли? Он вводил себе виски, просто чтобы утолить шприцевую болезнь, и смотрел, как чернеют под кожей обожженные вены. Разводил кокаин водой «Перье», потому что водопроводная была слишком далеко для его деспотичных желаний. Мозг как миска рисовых хлопьев — хрусть! треск! — и пугающее бурление в сердечных клапанах. Он просыпался, пробыв в отрубе тридцать часов, в которые шприц, все еще до половины наполненный смэком, висел у него на руке. И вновь с холодной решимостью приступал к чуть не убившему его ритуалу. После неудачи с Марианной Патрик всерьез гадал, не был бы шприц лучшим посредником, чем разговор. Накатило сентиментальное воспоминание о хриплом Наташином шепоте: «Милый, ты такой замечательный, ты всегда попадаешь в вену», о струйке темной крови на ее бледной руке, лежащей на подлокотнике кресла… Он вмазал ее на первом свидании. Она устроилась на диване, подняв колени и доверчиво протянув ему руку. Патрик сидел рядом на полу, и, когда он ввел ей дозу, ее колени раздвинулись, свет заиграл на тяжелых складках черных шелковых брюк, и Патрика захлестнула нежность, когда Наташа откинулась назад, закрыла глаза и блаженно выдохнула: «Слишком… хорошо… слишком». Что такое секс по сравнению с этим сострадательным насилием? Лишь оно способно отворить мир, запечатанный скрытыми камерами гордости и стыда. После этого их отношения скатились от укола к телесной близости, от ошарашенного узнавания к болтовне. И все же, думал Патрик, ошеломленный реальностью окружающих предметов, которые заметил, выйдя из транса, все же надо верить, что есть где-то девушка, готовая обменять свое тело на выпивку и кваалюд. И поиски он начнет с клуба «Мадд». Только вот еще раз быстренько вмажется. Через час Патрик не без труда выбрался из гостиницы. Он распластался на заднем сиденье такси, мчащего по центру. Стержни стали, хромовые веера, хрустальные башни, рвущиеся, словно высокие ноты с чудовищного рябого лица примадонны, теперь скрадывала тьма. Мимо проносились кроссворды освещенных и неосвещенных офисных окон. Пять горящих окон по вертикали — пусть будет «жизнь» — и четыре по горизонтали, первая «ж». Жесть… жалкая… жуть. Пусть будет «жуть». Жизнь — жуть. Здание исчезло за черным окном. Все ли играют в эту игру? Земля свободных, родина смелых, где люди делают лишь то, что уже делает кто-то другой. Думал ли он это прежде? Говорил? Как всегда, перед клубом «Мадд» стояла толпа. Патрик протиснулся вперед, где двое чернокожих и толстый белый бородач стояли за красным шнуром, решая, кого впускать. Он небрежно поздоровался с вышибалами. Его всегда пропускали. Может, из-за написанной на лице уверенности, что пропустят. Или потому, что ему было по большому счету безразлично, пропустят ли. Или потому, что он выглядел богатым клиентом, который закажет много напитков. Патрик сразу прошел на второй этаж, где вместо живой музыки, гремевшей с маленькой эстрады внизу, постоянно играли записи под видеоряд эффектных, но знакомых событий — на десятках экранах в темном помещении цветок распускался в ускоренном воспроизведении, Гитлер топал ногами по сцене в Нюрнберге, а потом в экстазе обнимал себя руками, первые летательные аппараты врезались в землю, разваливались, падали с мостов. Уже почти у входа на лестницу перед Патриком выпорхнула стройная угрюмая девушка с короткими белыми волосами и фиолетовыми контактными линзами. Она была во всем черном, белый макияж на хорошеньком, но недовольном личике придавал ей вид куклы-наркоманки. У нее даже был черный шелковый жгут на худом бицепсе. Класс! Патрик проследил за ней взглядом. Она не уходила, просто направлялась в другое помещение. Надо будет потом ее разыскать. Из каждого динамика звучали Talking Heads. «Нет сердцевины», — пел Дэвид Бирн{103}, и Патрик с ним согласился. Откуда они знают, что он чувствует? Даже страшно. Тут же на экранах возникло изображение гепарда, преследующего антилопу. Патрик вжался в стену, как будто его отбросило центробежной силой вращающейся комнаты. Усталость и слабость набегали волнами, реальное состояние тела вырывалось из-под стражи наркотиков. Действие последней дозы кокса ослабело по пути сюда. Наверное, «Черного красавчика» придется принять раньше, чем намечено по графику. Гепард в облаке пыли настиг и повалил антилопу. Ее ноги дергались, покуда гепард перегрызал ей шею. Поначалу происходящее словно разбилось и рассеялось по всем экранам, потом камера наехала, убийство умножилось и усилилось. Помещение по-прежнему как будто отбрасывало Патрика назад, словно отторжение и желание сохранять дистанцию — спутники всех его контактов с людьми — превратились в физическую силу. Что-то в благостности смэкового прихода заставляло его поверить, что вселенная не враждебна, а всего лишь равнодушна, однако эта трогательная вера не выдерживала проверки опытом и казалась особенно далекой сейчас, когда он упирался ладонями в стену. Естественно, Патрик по-прежнему думал о себе в третьем лице, как о персонаже книги или фильма, но по крайней мере пока это было третье лицо, единственное число. «Они» сегодня еще не пришли, микробы голосов, овладевшие им вчера вечером. В присутствии отсутствия, в отсутствии присутствия, Труляля и Траляля. Жизнь как подражание плохой литературной критике. Дез-ин-те-грация. Изнеможение и лихорадка. Бизнес, как всегда. Сомнительный бизнес, как всегда. Словно на крутящемся аттракционе в луна-парке, Патрик с усилием отклеился от стены. В мерцающем голубом свете телевизоров посетители неловко полулежали на мягких серых скамейках по периметру комнаты. Патрик подошел к бару осторожной походкой водителя, пытающегося убедить полисмена, что он трезв. — Доктор сказал — его печенка была как рельефная карта Скалистых гор, — произнес толстошеий весельчак, облокотившийся на барную стойку. Патрик скривился, и у него сразу кольнуло в правом боку. Вот ведь сила внушения! Надо успокоиться. В пародии на отрешенность он обвел помещение взглядом хищной рептилии. На ближайших к бару подушках полулежал чувак в красно-желтом килте, ремне с заклепками, армейских ботинках, черной кожаной куртке и металлических серьгах в форме молний. Вид у него был такой, будто он перебрал тиунала. Патрик вспомнил черную вспышку тиуналового прихода, жгущего руку, словно едкий порошок. Нет, только в самой последней крайности! Вид чувака показался Патрику до крайности немодным. Как-никак прошло уже шесть лет с панковского лета семьдесят седьмого, когда он сидел в одуряющей жаре на пожарной лестнице школы, курил травку, слушал «Белый бунт»{104} и орал «Круши-ломай!» над крышами. Рядом с панком в килте сидели на краешке скамьи две нервные секретарши из Нью-Джерси, их обтягивающие брючки впивались в мягкие животы. Они с многообещающим рвением переносили алую губную помаду на белые сигаретные фильтры, но были такие страшенные, что Патрик даже не рассматривал вариант забыть с ними равнодушие Марианны. Спиной к ним риелтор (или арт-дилер?) в темном костюме разговаривал с человеком, который компенсировал почти полное облысение жидкой занавесочкой седых волос, растущих из последних продуктивных фолликулов на затылке. Судя по всему, старички изо всех сил пытались удержать отчаяние юности, приглядывались к нью-вейвовским ребятишкам, высматривая последние отголоски бунтарской моды.