— Когда начаись сложности? — спросил Эдди, усаживаясь на тускло-оранжевую козетку с гнутыми ножками. — Девятого июня тысяча девятьсот шестого, в день его рождения. — Так рано? — улыбнулась Нэнси. — Ну, мы не решим, врожденными ли были сложности его характера, во всяком случае, до обеда так уж точно не решим, но даже если не были, он достаточно быстро их приобрел. По всем рассказам, едва научившись говорить, он обратил это умение против ближних. В десять его выгнали из дедушкиного дома, потому что он всех друг против друга настраивал, провоцировал несчастные случаи, вынуждал людей делать то, чего они не хотят. — У вас получается этакий несколько старомодный злодей. Сатанинское дитя, — скептически произнесла Нэнси. — В каком-то смысле да, — ответил Патрик. — Когда он был рядом, люди вечно падали со скал, чуть не тонули, разражались слезами. Всю жизнь он приобретал все новых и новых жертв для своей злобы и снова их терял. — Наверняка он при этом был еще и обаятелен, — сказала Нэнси. — Он был душка, — согласился Патрик. — Не пвавильнее ли сказать, что у него были твудности в поведении? — спросил Эдди. — И что с того? Когда человек причиняет всем окружающим зло, причина представляет теоретический интерес. В мире есть дурные люди, и неприятно, когда один из них — твой отец. — Тогда многие не знаи, как воспитывать детей. В покоении вашего отца многие одители не умеи выазить свою любовь. — Жестокость — это противоположность любви, — сказал Патрик, — а не форма ее бессловесного выражения. — По-моему, это правда, — раздался из дверей чуть хрипловатый грудной голос. — Ой, привет, — сказал Патрик, поворачиваясь на стуле. Марианна проплыла к нему через тускло освещенную гостиную, паркет поскрипывал у нее под ногами, тело казалось опасно наклоненным вперед, словно деревянная фигура на носу парусного корабля. — Здравствуй, Патрик, — сказала Марианна, тепло его обнимая, и, когда он не сразу ее выпустил, добавила: — Очень, очень тебе сочувствую. Господи, думал Патрик, вот где я хотел бы умереть. — Мы тут гооили, что некотые отцы не умеют выажать свою любовь, — сообщил Эдди. — Мне про такое ничего не известно, — улыбнулась Марианна. Спина у нее была выгнутая, как у негритянки. Она подошла к подносу с напитками, ступая с чуть угловатой неуверенной грацией, словно русалка, лишь недавно получившая человеческие ноги, и взяла себе бокал шампанского. — Кто-нибудь хочет? — спросила она с легкой запинкой, вытягивая шею и чуть хмурясь, как будто вопрос содержал некий глубокий подтекст. Нэнси отказалась. Она предпочитала кокаин. Что бы о нем ни говорили, от него не полнеют. Эдди согласился, а Патрик попросил виски. — Эдди так по-настоящему и не оправился после смерти своего отца, — сказала Нэнси, чтобы немного оживить разговор. — Я не успел сказать ему все, что хотел, — пояснил Эдди, с улыбкой принимая у Марианны бокал шампанского. — Я тоже, — сказал Патрик. — В моем случае это, наверное, к лучшему. — А что бы ты ему сказал? — спросила Марианна, пристально глядя на него синими глазами. — Я бы сказал… Нет… — Патрик разозлился на себя, что воспринял этот вопрос серьезно. — Не важно, — буркнул он и налил себе виски. Нэнси отметила, что Патрик не особо старается поддержать разговор. — Они задалбливают, — вздохнула она. — Любя. — Кто сказал, что любя? — огрызнулся Патрик. — Филип Ларкин{97}, — ответила Нэнси с тихим хрустальным смехом. — А от чего вы так и не оправились в случае своего отца? — вежливо спросил Патрик у Эдди. — Он для меня был вроде как герой. Всегда знал, что делать в любой ситуации или, по крайней мере, что хочет сделать. Знал, как поступать с деньгами и женщинами, а когда ему случалось поймать на крючок трехсотфунтового марлина, марлин всегда проигрывал в схватке. И когда он хотел получить на аукционе картину, то всегда ее получал. — Зато когда ты хотел ее продать, тебе тоже это всегда удавалось, — весело заметила Нэнси. — А мой герой — ты, — с милой запинкой сказала Марианна отцу. — И я не хочу это преодолевать. Черт, подумал Патрик, чем эти люди занимаются дни напролет, пишут сценарии для «Семейки Брейди»{98}? Он ненавидел счастливые семьи с их привычкой друг друга подбадривать демонстративной любовью и впечатлением, будто они ценят друг друга больше всех остальных. Мерзопакость! — Мы пойдем с тобой сегодня обедать? — резко спросил он Марианну. — Мы можем пообедать здесь. — Она сглотнула, и легкая морщинка омрачила ее лицо. — А будет очень невежливо, если мы пойдем в ресторан? — настаивал он. — Мне надо с тобой поговорить. Ответ несомненно был: да, с точки зрения Нэнси, это было очень невежливо. Консуэла в эту самую минуту готовила гребешки. Однако в жизни, как и в развлечениях, необходимо проявлять гибкость и снисходительность, а в данном случае Патрика извиняла скорбь по отцу. Трудно было не оскорбиться, ведь слова Патрика подразумевали, что она не справляется с обязанностями хозяйки, однако Нэнси сделала скидку на его состояние ума, близкое к временному умопомешательству. — Конечно нет, — проворковала она. — Куда пойдем? — спросил Патрик. — Э… есть один армянский ресторанчик, который я очень люблю, — сказала Марианна. — Армянский ресторанчик, — повторил Патрик без всякого выражения. — Он такой замечательный! — выдохнула Марианна. 12 Под лазурным куполом, усыпанным тусклыми золотыми звездами, Марианна и Патрик в своей отдельной, обтянутой синим бархатом ресторанной кабинке читали меню «Византийского гриля» в пластиковой обложке. Приглушенный рокот метро сотрясал пол под ногами и колыхал воду со льдом в граненых стаканах — ее, как всегда, принесли молниеносно и без всякой надобности. Все дрожит, думал Патрик. Молекулы пляшут на столах, электроны колеблются, сигналы и звуковые волны прокатываются по клеткам его тела, клетки трепещут от музыки кантри, полицейских раций, мусоровозов и бьющихся бутылок, черепная коробка вибрирует, как стена, которую сверлят дрелью, и каждое ощущение соусом табаско капает на его нежное серое вещество. Проходящий официант задел ногой Патриков ящичек с прахом, извинился и предложил «отнести вашу вещь в гардероб». Патрик отказался и ботинком задвинул ящичек под стол. Смерть должна выявлять более глубинную сущность, а не просто давать возможность выступить в новой роли. Кто это сказал? Боязнь забывания. И все-таки, вот теперь его отца пинают официанты. Новая роль, определенно новая роль. Может быть, Марианнино тело поможет ему забыть отцовский труп? Может быть, в ней отыщется та железнодорожная стрелка, на которой его одержимость смертью отца и собственным умиранием сменит курс и на всех парах полетит к новой эротической цели? Что он должен сказать? Что можно сказать? Ангелы, разумеется, предаются любви без преград тела, но душераздирающее отчаяние человеческого соития, томительный переход от щекочущего возбуждения к слиянию, вечная тяга прорваться сквозь устье реки в спокойное озеро, где все мы были зачаты (думал Патрик, притворяясь, будто читает меню, а на самом деле не сводя взгляда с бюста Марианны под зеленым бархатным платьем), адекватно выражает неспособность слов передать то смятение, в которое привела его отцовская смерть. К тому же не трахнуть Марианну было все равно что не прочесть «Илиаду» — дело, стоящее в его планах уже давным-давно. Словно рукав, застрявший в какой-то неумолимой машине, его потребность быть понятым накрепко зацепилась за ее такое желанное, но пугающе безразличное тело. Его протащит через сокрушительное исступление и выбросит наружу, а у Марианны даже пульс не участится и мысли не отклонятся от выбранной колеи. Нет, не спасением от отцовского трупа станет ее тело, а слиянием их тайных миров: половина горизонта образована его разбитыми губами, половина — ее неразбитыми. И этот головокружительный горизонт, словно опоясывающий кольцом водопад, затянет и унесет его с безопасного островка, будто он стоит на узком каменном столбе, а вокруг стремительная вода на глазах превращается в ровную гладь, по виду совершенно неподвижную, а на самом деле падающую, падающую со всех сторон. Господи, думала Марианна, и зачем только я согласилась пойти с ним в ресторан? Он читает меню, словно смотрит в ущелье с высокого моста. Она не находила в себе сил задать ему еще вопрос про отца, а заводить какой-нибудь другой разговор казалось невежливым. Весь вечер обещал превратиться в чудовищную тоску. Патрик пялился на нее с таким видом, будто она вызывает у него разом страстное желание и отвращение. Вполне достаточно, чтобы девушке ощутить вину за собственную привлекательность. Как ни старалась Марианна этого избежать, но она слишком часто сидела напротив угрюмых мужчин, чьи глаза светятся укоризной, а разговор давно превратился в растекшуюся кляклую массу, как что-то, давным-давно забытое в холодильнике, хотя покупалось с острым вожделением съесть прямо сейчас. Виноградные листья и хумус, баранина на гриле, рис и красное вино. По крайней мере, можно будет хорошо поесть. Кормили тут по-настоящему вкусно. Первый раз ее привел сюда Саймон, обладавший даром находить лучшие армянские рестораны в любом городе мира. Саймон был такой умный. Он писал стихи про лебедей, льды и звезды, и трудно было сообразить, что именно он хочет сказать, уж чересчур это все звучало мудрено и непонятно. Однако Саймон гениально умел наслаждаться жизнью, особенно в том, что касалось армянских ресторанов. Как-то он сказал ей с легкой бруклинской запинкой: «У некоторых людей есть некоторые чувства. У меня нет. Нет, и все. Ни лебедей, ни льдов, ни звезд. Ничего». Раз они переспали, и Марианна попыталась вобрать в себя сущность этого дерзкого, неуловимого гения, но он, кончив, ушел в ванную сочинять стихи, а она осталась лежать в постели, чувствуя себя бывшим лебедем. Разумеется, неправильно хотеть изменить людей, но с другой стороны — а как иначе иметь с ними дело? Патрик провоцировал реформаторский пыл сродни ковровой бомбардировке. Этот прищур глаз и кривая усмешка, то, как дерзко он заламывал одну бровь, как сутулился, скрючиваясь почти что в позе эмбриона, глупая саморазрушительная мелодрама его жизни — что из перечисленного нельзя было бы отбросить со смехом? Но что останется, если вычистить всю гниль? Это как попытаться вообразить хлеб без теста. Ну вот, опять он на нее пялится. Зеленое бархатное платье определенно произвело фурор. Она разозлилась при мысли о Дебби, которая умирает по этому ушлепку (Марианна имела неосторожность в самом начале назвать его «временной аберрацией», но Дебби простила ее теперь, когда уже сама хотела, чтобы это оказалось правдой), а в награду получает мысленную измену, без сомнения столь же обобщенную, как его ненасытная тяга к наркотикам. Проблема общения с неприятным тебе человеком — что каждую минуту думаешь о том, чем могла бы сейчас заниматься. Даже поход в кино на ранний сеанс не вызывает такого острого чувства потерянного времени. Неснятые фотографии, зов темной фотолаборатории, ненаписанное благодарственное письмо — все то, что до сих пор совершенно ее не тревожило, вдруг сделалось настоятельным и добавляло невыносимости ее разговору с Патриком. Обреченная часто отшивать мужчин, она порой (и особенно сегодня) желала не возбуждать чувств, которые не может утолить. Естественно, одновременно присутствовало слабенькое желание этих мужчин спасти или, по крайней мере, избавить от таких чрезмерных усилий. Патрик вынужден был признать, что разговор не клеится. Все тросы, которые он забрасывал в сторону причала, падали в мутную портовую воду. С тем же успехом Марианна могла бы повернуться к нему спиной, но ничто так не возбуждало Патрика, как обращенная к нему спина. Каждый безмолвный призыв, замаскированный под банальнейшие слова, с новой силой демонстрировал, как плохо он умеет выражать подлинные чувства. Если бы он мог заговорить с ней другим голосом или с другим намерением — обмануть или высмеять, например, — то очнулся бы от этого кошмара косноязычия. Подали кофе — густой, черный, сладкий. Время убегало. Понимает ли она, что происходит? Может ли читать между строк? И если может, то что с того? А вдруг ей нравится его мучить? Или вдруг его страдания вообще ей неприятны? Марианна вздохнула и посетовала на усталость. Исключительно благоприятные знамения, саркастически подумал Патрик. «Да» означает «да», «возможно» означает «да», и «нет», разумеется, означает «да». Он умеет читать женщин как раскрытую книгу. На улице Марианна чмокнула его в щеку, велела передать привет Дебби и остановила такси. Патрик с отцом в руках ураганом пронесся по Медисон-авеню. Бумажный пакет иногда задевал прохожих, не догадавшихся убраться с дороги.