— Какая жалость, что они зря пропадают, — с невинным видом заявила Бриджит, поднимая с земли инжирину. — Вот, просто загляденье. — Она поднесла инжир к губам. — Так странно, у него кожа пурпурная и белесая одновременно. — Как у алкоголика с эмфиземой легких, — сказал Дэвид, улыбаясь Элинор. Бриджит демонстративно раскрыла рот, округлив губы, и надкусила плод. Позднее, рассказывая об этом Барри, она заявила, что ощутила «мощный энергетический выброс» от Дэвида, будто ей «саданули кулаком прямо в матку». Как только она проглотила инжир, ей захотелось встать и поскорее уйти куда-нибудь подальше. Она направилась вдоль стены, ограждавшей садовую террасу, и, чтобы хоть как-то объяснить свое поведение, раскинула руки, словно обнимая простор, и воскликнула: — Какой прекрасный день! Все молчали. Окинув взглядом окрестности, Бриджит заметила, как в глубине сада что-то шевельнулось. Под грушей вроде бы притаился какой-то зверек, но, всмотревшись, Бриджит поняла, что это ребенок. — Это ваш сын? Вон там, в красных штанишках. Элинор подошла к ней. — Да, это Патрик. Эй, Патрик! — окликнула она. — Хочешь чаю? Ответа не последовало. — Может быть, он нас не слышит? — предположила Бриджит. — Все он слышит, — заявил Дэвид. — И не отвечает из вредности. — А может, это мы его не слышим, — возразила Элинор и снова позвала: — Патрик! Приходи чай пить! — Он мотает головой, — сказала Бриджит. — Наверное, он уже напился чаю, и не один раз, — сказал Николас. — Сами знаете, в его возрасте… — Ах, дети так милы! — Бриджит улыбнулась Элинор и тем же тоном, будто ожидая награды за признание детей милыми, спросила: — А где моя спальня? Я хочу распаковать вещи и принять ванну. — Сейчас покажу, — сказала Элинор и увела Бриджит в дом. — Ну у тебя и подруга… — заметил Дэвид Николасу. — Как бы ее получше назвать? А, егоза. — Ладно, пока сойдет, — сказал Николас. — Нет-нет, не извиняйся, она совершенно очаровательна. Может быть, выпьем чего-нибудь покрепче чаю? — Прекрасная мысль. — Шампанского? — Великолепно. Дэвид принес шампанское и сорвал золотистую фольгу с горлышка прозрачной бутылки. — «Кристал», — уважительно произнес Николас. — Или лучшее, или перебьемся, — сказал Дэвид. — Вот, кстати, — начал Николас. — Мы с Чарльзом Пьюси на прошлой неделе как раз его и пили в «Уилтонс». Я спросил Чарльза, помнит ли он Гюнтера, бестолкового амануэнсиса{27} Джонатана Кройдена. А Чарльз — ты же знаешь, он глухой как пень — как рявкнет так зычно, на весь ресторан: «Да какой он амануэнсис? Вафлер он, вот он кто!» На нас уставились все посетители… — Ну, тех, кто с Чарльзом, всегда разглядывают, — ухмыльнулся Дэвид; такое поведение было весьма типичным для Чарльза, но только его знакомые понимали, как это смешно. Спальня Бриджит была отделана веселым ситчиком в цветочек, на стенах висели гравюры с изображением римских развалин. На прикроватной тумбочке лежала «Жизнь в контрастах» леди Мосли{28}, и Бриджит положила поверх нее «Долину кукол»{29}, которую привезла с собой. Она уселась у окна и выкурила косячок, глядя, как дым сочится сквозь крошечные дырочки противокомарной сетки. Снизу донесся возглас Николаса: «Вафлер он, вот он кто!» Наверное, вспоминают школьные годы. Что ж, мальчишки в любом возрасте остаются мальчишками. Бриджит подтянула ногу на подоконник. Косячок, зажатый в левой руке, грозил обжечь пальцы при следующей затяжке. Бриджит сунула правую руку между ног и принялась ласкать себя. — Короче, не важно, амануэнсис ты или нет. Главное, чтобы дворецкий был на твоей стороне, — сказал Николас. — В жизни всегда так, — подхватил Дэвид. — Главное, не что ты имеешь, а кого. Эта глубокомысленная сентенция изрядно позабавила приятелей, и они расхохотались. Бриджит легла на кровать, растянулась ничком на желтом покрывале и, закрыв глаза, продолжила ласкать себя. Перед ее внутренним взором мелькнул шокирующий образ Дэвида, но она заставила себя сосредоточиться на воспоминаниях о восхитительном Барри. 9 Когда работа стопорилась, Виктор нервически щелкал крышкой своих карманных часов. Поскольку звуки чужой деятельности мешали ему сосредоточиться, он предпочитал сам производить шум. Погрузившись в ленивые грезы, он щелкал медленнее, но чем больше досадовал на себя, тем чаще становились щелчки. Сегодня утром он надел бесформенный свитер в крапинку, приобретенный (после долгих поисков) специально для тех случаев, когда одежда не имеет значения, и честно намеревался начать эссе о необходимых и достаточных условиях идентификации личности. Он сидел за шатким деревянным столом под желтеющим платаном у дома и от жары разделся до рубашки. К обеду он зафиксировал одну-единственную мысль: «Я написал книги, которые обязан был написать, но пока не написал той книги, которую обязаны прочесть другие». В наказание он решил удовлетвориться собственноручно приготовленным бутербродом, вместо того чтобы спуститься в «Кокьер» и там, в саду, под сине-красно-желтым зонтиком с рекламой пастиса «Рикар», съесть полноценный обед из трех блюд. Он не мог отвязаться от невнятного замечания Элинор: «Личность как раз и заключается в уме». Личность заключается в уме. Глупость какая. И сбивает с толку. Но фраза преследовала его, как комар среди ночи. Писатель время от времени задается вопросом, зачем воображать несуществующих персонажей, совершающих бессмысленные поступки, а философ изредка задумывается, почему для установления истины приходится изобретать всякие невозможные казусы. Давно не возвращавшийся к своей избранной теме, Виктор теперь не слишком верил, что неосуществимость — лучший путь к целесообразности, поскольку не так давно размышлял над экстремальным аргументом, который выдвинул Столкин{30}. И действительно, если «мой разум и тело разрушат, а из полученного материала создадут копию Греты Гарбо», то невозможно не согласиться, что при этом «не сохраняется никакой связи между мной и новообразованной личностью». Как бы то ни было, сейчас, пока он еще не погрузился в пучину философских дебатов, любая попытка вообразить, что произойдет с идентификацией личности, если ее мозг разделить напополам между однояйцевыми близнецами, была весьма убогой заменой грамотному объяснению того, что представляет из себя личность. Виктор отправился в дом за бисодолом, таблетками от изжоги. Как обычно, он слишком быстро сжевал бутерброд, проталкивая его в горло, как шпагоглотатель. Он вновь признал справедливость замечания Уильяма Джеймса, что личность складывается по большей части из «определенных движений головы и горла»{31}, хотя определенные движения желудка и кишечника ощущались не менее субъективно. Виктор снова сел за стол, представил себе, что погрузился в размышления, и попытался наложить воображаемую картинку на полное отсутствие мыслей. В сущности, если он мыслительная машина, то ему необходимо техобслуживание. Сегодня его донимали не философские проблемы, а проблемы с философией. Однако же зачастую они были неотличимы друг от друга. Витгенштейн сказал, что философ обращается с вопросом, как врач с заболеванием{32}. Но каким способом его лечить? Слабительными? Пиявками? Антибиотиками, чтобы истребить языковую заразу? Таблетками от изжоги, чтобы растворить рыхлую тяжесть ощущений, подумал Виктор и негромко рыгнул. Обычно говорят, что глубокие мысли — удел мыслителей, потому что привыкли так выражаться, но мыслящим личностям нет нужды именовать себя мыслителями. С другой стороны, лениво рассуждал Виктор, почему бы в данном случае и не пойти на поводу у общественного мнения? А что касается мозга и разума, то нет никакой проблемы в разделении двух категорий — мыслительного процесса и сознания, — происходящих одновременно. Или проблема заключается в самих категориях? Где-то у подножья холма хлопнула дверь автомобиля. Наверное, Элинор привезла Анну. Виктор щелкнул крышкой часов, проверил время и снова закрыл крышку. Каких успехов он сегодня добился? Да никаких. День выдался непродуктивный, но не из тех, когда, обуреваемый множеством интересных идей, Виктор, как буриданов осел, не мог сделать выбора между двумя одинаково привлекательными и питательными охапками сена. Нет, сегодня причина неудач заключалась в другом. У последнего поворота тропы появилась Анна, ослепительная в своем белом платье. — Привет, — сказала она. — Привет, — по-детски расстроенно отозвался Виктор. — Как дела? — По большей части бесплодные упражнения, но говорят, что упражняться полезно. — Ты недооцениваешь бесплодные упражнения, — сказала Анна. — Сейчас это очень модно. Велосипеды, которые никуда не едут, беговые дорожки, которые никуда не ведут, тяжести, которые поднимают просто так… Виктор молчал, уныло глядя на единственное написанное им предложение. — Значит, пока так и неизвестно, кто мы такие? — спросила Анна, приобняв его за плечи. — Увы, так и неизвестно. Разумеется, личность — выдумка чистой воды. Но к этому выводу я пришел неверным путем. — Каким же? — Я о нем не думал. — Как раз это англичане и имеют в виду, когда говорят: «Он относится к этому философски». Это значит, что человек перестает о чем-то думать, — объяснила Анна, прикуривая сигарету. — Как бы то ни было, — негромко произнес Виктор, — мои сегодняшние размышления напоминают жалобы моего бывшего студента, что в моих семинарах «нет изюминки». Присев на краешек стола, Анна скинула с ноги парусиновую туфлю. Радовало то, что Виктор снова приступил к работе, хотя и без особого успеха. Она положила босую ступню ему на колено и спросила: — Скажите, профессор, это моя ступня? — Что ж, некоторые философы ответили бы, что в определенных обстоятельствах это можно определить, причинив ей боль, — изрек Виктор, обхватив ступню ладонями. — А не проще ли доставить ей удовольствие? — Видите ли, — сказал Виктор, делая вид, что серьезно обдумывает нелепый вопрос, — в философии, равно как и в жизни, удовольствие чаще оказывается галлюцинацией. Боль — это ключ к обладанию. — Он жадно раскрыл рот, будто готовясь откусить гамбургер, а потом закрыл его, нежно перецеловал все пальцы на ноге и выпустил ее. — Я сейчас. — Анна скинула другую туфлю и осторожно пошла по нагретому гравию к двери в кухню. Виктор с удовлетворением отметил, что в Древнем Китае подобную игру с ногой сочли бы чрезвычайно интимной. Для китайцев обнаженная ступня была эротичнее обнаженных гениталий. Ему лестно было представить необузданную мощь своей страсти в другое время и в другом месте. В памяти всплыли строки из «Мальтийского еврея»: «Ты совершил прелюбодеяние, но это было в другой стране. К тому же девка умерла»{33}. В прошлом он был соблазнителем, который основывал свои победы на принципах утилитаризма в погоне за суммарным увеличением общего наслаждения, но после встречи с Анной хранил невиданную прежде верность. Не обладая физической привлекательностью, он соблазнял женщин своим умом. Чем уродливее и знаменитее он становился, тем приметнее делался разительный контраст между инструментом соблазнения (его речами) и инструментом наслаждения (его телом). Привычная схема новых любовных побед подчеркивала этот аспект проблемы психофизической связи между душой и телом больше, чем близкие отношения, поэтому Виктор решил, что пришло время обзавестись живой девкой в этой стране. Самым сложным было не путать физическое отсутствие с психологическим. На террасу вернулась Анна с двумя стаканами апельсинового сока, вручила один Виктору. — О чем задумался? — О возможности сохранить личность при переносе в другое тело, — соврал Виктор.