— Нормально. Задело несильно. Тебя Сибилев ждет в машине. Вон там. Сибилев действительно дожидается меня на заднем сиденье кремового цвета «пежо» в недобром молчании Великого Инквизитора. Покатые сильные плечи борца, волевое с резкими чертами лицо древнегреческого полководца, зачесанные со лба волосы и проникающий в душу суровый непреклонный взгляд, все видящий и все понимающий, какой часто бывает у очень глупых людей. Зато голос у него красивый, низкий с легким хрипом, голос завзятого курильщика. Впереди на пассажирском сиденье расположился громоздкий Панченко. Как всегда, он молча смотрит перед собой. Занимая обычно больше места, чем кто-либо из присутствующих, он как будто отсутствует. Воропаев садится за руль, я непринужденно подсаживаюсь к Сибилеву и вежливо здороваюсь: — Добрый день, Николай Гаврилович. — Здравствуй. — Спасибо вам всем за помощь тогда, вечером. Те трое нас почти уже… — Не за что. Рассказывай. — Что именно, Николай Гаврилович? Есть масса способов посеять зерна конфликта с оппонентом. Одним повторением имени можно довести собеседника до исступления. Но я это делаю скорее подсознательно, чем намеренно. А может, и не очень подсознательно. Факт остается фактом: у нас с собеседником вызванная длинным рядом причин психологическая несовместимость. Но этот прием для людей с более хрупкой нервной структурой. А Сибилева не так просто вывести из равновесия. Он спокойно поясняет: — Рассказывай о выполнении своего задания по разработке каналов влияния и о пребывании вообще. — Нук чему эти словесные игры? Знаете, Николай Гаврилович, прежде следует точно определить наши с вами, так сказать, позиции. Вы не мой начальник, и рассказывать о своей работе здесь я вам, Николай Гаврилович, простите, не обязан. Тем более что мое задание, насколько я понимаю, вас интересует меньше всего. Я бы предложил обсудить другое. М-м-м, Николай Гаврилович. Не дрогнув лицом, Сибилев прерывает меня совершенно ровным голосом: — Прекрати называть меня Николаем Гавриловичем. — Интересно, а как же мне вас..? Представляете, я на людях стану вам кричать «товарищ полковник»? Ну хорошо-хорошо, не буду. «Господин Сибилев» вам не претит? Ну и отлично. Ну вот, вы меня с мысли сбили. О чем это я говорил? Кстати, как вы меня нашли? А то с этими голландскими улицами легко запутаться. Очень трудные названия, просто кошмар. Вот одна наша Оуде-молстраат чего стоит. Хотя, если знаешь языки и имеешь склонность к анализу, можно запомнить. Я вот голландский плохо знаю, можно сказать, практически совсем не знаю, но «страат» это явно улица, она созвучна английскому слову «стрит» и немецкому «штрассе», так что тут проблем особых нет. А вот с «оуде» разберется только лингвист. Дело в том, что звуки «л» и «у», вернее короткое «уа», близки, и некоторые из наших с вами соотечественников с дефектом дикции произносят, скажем, имя «Алла» как «Аууа». Меня никто не прерывает. Сибилев молчалив, как мумия, Воропаев в зеркале заднего вида едва заметно улыбается глазами, Панченко вообще, по-моему, не слушает. Когда в последний раз мне представлялась такая возможность свободно пообщаться с коллегами? Очень давно. Впервые за последние дни я чувствую себя самим собой, живым и способным не только получать удары, но и наносить их. А если говорить еще точнее, утратил мироощущение побитой собаки, которую не пинает только ленивый. — Кстати, Ник… Извините, еще один пример: сербы, в отличие от нас, название своей столицы пишут как «Београд», а не «Бел град», что звучит почти одинаково, можете попробовать сами произнести. Так вот, такое же чередование происходит в английском и голландском языках. Англичане произносят слово «старый» как «оулд», а голландцы как «оуде». Отсюда этот корень в названии улицы, где находится наша гостиница. А вот что такое «мол», которое находится посередине названия улицы, я, извините, просто не знаю. Даже… Воропаев, не сдержавшись, коротко хихикает с закрытым ртом. Панченко неподвижно смотрит перед собой. Терпеливо молчавший до сих пор Сибилев поднимает палец и прерывает деревянным голосом: — Прекрати немедленно идиотничать. Ты говорил о задании, вот и продолжай. — Да-да, верно, я действительно хотел предложить поговорить о задании. Но только с вами, без участия наших дорогих коллег. Простите, друзья мои, я хотел бы видеть вас вон у того фонарного столба. Поскольку я умолкаю, в машине наступает тишина. Сибилев смотрит в окно. Что он там увидел? Ничего интересного, кроме маленькой черно-белой псины, которая нагло справляет нужду на тротуаре, пока ее хозяин делает вид, что его безумно заинтересовал фасад дома через дорогу. Наконец, не поворачивая головы, Сибилев командует: — Ладно, идите, погуляйте пока. Панченко и Воропаев безропотно вылезают из машины и отходят метров на десять, из строптивости не дойдя до указанного столба. Будут сторожить, чтобы я не умыкнул их дорогого начальника. А их дорогой начальник между тем отдаст короткую команду мне: — Говори. — Спасибо. Так вот, Николай Гаврилович, я действительно хотел предложить поговорить о задании. Только не о своем, а о вашем. Я уже говорил Воропаеву: мне известно, что именно вам нужно. Мне, в свою очередь, необходимо снять с себя подозрения. Без активных действий это невозможно: противник уже ведет операцию прикрытия своего агента и постоянно опережает нас. Это тем более скверно, что агент этот в вашей группе. Сибилев непроизвольно дергает головой. Тут же, словно застеснявшись этого проявления чувств, он снова устремляет свой взор вперед. — Не понял тебя. — Он в вашей группе. У меня есть кое-какие идеи на этот счет. Сейчас это обсуждать не будем. Общаться я готов с любым из вас, но докладывать реальную ситуацию стану только вам. С завтрашнего дня я начинаю действовать сам на упреждение. Действовать, подчеркиваю, вместо вас, ведь вам это просто не нужно: подозреваемый у вас и без того уже есть. Говоря вес это, думаю только об одном: один из троих, сидевших в машине, работает против меня. На самом-то деле он работает против всех, но этого никто не знает. И удар его придется не по всем, а именно по моей голове. Кто из них? Меланхолично разглядывающий проходящих мимо женщин Воропаев до сих пор вел себя безукоризненно. Значит, остаются двое. Тогда кто из них? Замерший, как в столбняке, Сибилев? Панченко, который докурил сигарету, бросил окурок в решетку канализации и теперь неодобрительно рассматривает серое голландское небо? Следующим проверку проходит Сибилев. Пусть это отчасти наивно, но с этого момента только Сибилеву известно: я знаю о наличии в группе чужого. Как он себя поведет дальше? Первое, что мне не понравилось, так это полное отсутствие реакции. Он мог иронично посмотреть на меня, мог вполне серьезно поинтересоваться, откуда у меня информация, мог рассмеяться над глупой попыткой отвести от себя подозрения. Он же был больше похож на человека, который потрясен услышанным. Что это может означать? Что он хотя бы отчасти верит мне или что он сам и есть этот агент? Хуже нет, чем пытаться анализировать реакции. Они далеко не всегда могут быть правильно прочитаны, не говоря уже о том, что многие люди способны скрывать свои эмоции. Но когда нет реальной возможности отрабатывать контакты человека, когда, как в моем случае, ты связан по рукам и ногам, это один из немногих вариантов. После того, как люди ФБР справедливо заподозрили Олдрича Эймса в'работе на российскую разведку, одна из сотрудниц заглянула к нему в кабинет и неожиданно сообщила о создании специальной группы для поиска «крота» в ЦРУ. Она с надеждой следила за реакцией своего коллеги на это сообщение. В ответ Эймс, к тому времени сдавший российским спецслужбам с добрый десяток агентов ЦРУ, любезно предложил свои услуги в поисках предателя в рядах американской разведки. Эймса арестовали только три года спустя. Ладно, делать выводы рано. Выводы надо будет делать, когда выяснится, поделился ли Сибилев услышанным от меня с другими членами группы. Поверил он мне или нет? Но по логике вещей он должен сообщить в Москву и при этом ни в коем случае не делиться новостями со своей группой: подобные вещи не для обсуждения с сотрудниками, тем более если один из них на подозрении. А вот если моя информация касается именно Сибилева, возможны варианты. Он может запаниковать и уйти, может утаить информацию от Москвы. Но скорее всего он поделится услышанным с Панченко и Воропаевым. Это сплотит группу, настроит ее против меня, отведет подозрения от самого Сибилева и погасит конфликт, который у них должен неизбежно быть. Не может у них не быть конфликта. У каждого, кто знает Сибилева больше пяти минут, с ним непременно возникает конфликт. Сибилев не проявляет ни малейшего намерения принять участие в беседе, и я продолжаю: — К вам же настоятельная просьба — наблюдать события. так сказать, издалека, не мешая мне. Со своей стороны, обещаю полностью держать вас в курсе событий. Через Воропаева. Можно через Панченко. Других людей, тем более из тех, кого я лично не знаю, не посылайте. Сибилев странно терпелив сегодня. В другое время он давно уже оборал бы меня и выгнал. Не успеваю уди виться этому факту, как старший товарищ все-таки решает более или менее мягко поставить меня на место: — Что-то ты разошелся. Решил мне указания давать? Прекрасно, сейчас мы, похоже, сможем несколько прояснить отношения. — Повторяю, Николай Гаврилович, никого другого не посылайте. В лучшем случае, не стану разговаривать, в худшем — прилюдно прогоню. Вы ведь для меня, простите никто. Сибилев с некоторым подобием удивления поворачивает голову, но что мне до его осуждающих взглядов? — Ну, действительно, кто вы все мне? Не более чем люди, которые мне не верят и хотят посадить в тюрьму. Так что — почти никто. — Ты не очень-то… Это ошибка, что он решил меня одернуть. Не надо было ему меня одергивать. От резкого крика Сибилев слегка подпрыгивает. — Что «не очень-то»! Чего вы ждали, что я у вас в ногах валяться стану?! Сбегу со страху? Утоплюсь? Не дождетесь! Вы себе по железке на грудь приехали зарабатывать, по вечерам втроем пьете в гостинице. Или вы сами по себе, а они сами по себе, каждому, как говорится, по чину? Сибилев поднимает руку: — Подожди… — Чего ждать-то?! Это у вас там тусовка на троих. А я вот, знаете, один сижу, трясусь, что вам очередная дурь в голову ударит, и вы меня в наручниках в Москву потащите. Осрамите так, что потом не отмоешься. Переждав этот взрыв, Сибилев достает пачку сигарет и закуривает. Как и все остальное, делает он это сосредоточенно и чрезвычайно многозначительно. Чтобы он не чувствовал себя одиноким, я тоже закуриваю. Постепенно пыль оседает, атмосфера остывает. Затем он поворачивается ко мне. — Успокоился? Если все обстоит так, как ты говоришь, тебе не особенно долго осталось бегать. Во всяком случае, я на их месте обязательно бы тебя прихлопнул. Причем способ они могут избрать самый неожиданный. Ну хорошо, что произошло со времени того происшествия на улице? Все правильно, он не получил «добро» на мою эвакуацию в Москву, но и не хочет совсем отстраняться от дела. Вдруг у меня что и получится, вдруг я окажусь чист. Тогда можно будет поделить славу. И я коротко, но не пропуская ничего существенного, излагаю события последних дней. Сибилев перебивает меня вопросом: — Я так понимаю, полиция не придала особого. значения трупу в твоей комнате? Фантастика! — Согласен, это единственное, что не поддается объяснению. Но я здесь ничего не могу поделать. Вероятно, у полиции были какие-то претензии к этому самому Эрнесто. А может, я вызываю безотчетное доверие у Людей. Я такое за собой и раньше замечал. Короче, однозначного толкования этому факту я дать не могу, зато у меня есть кое-что поважней. Заключительный аккорд моего повествования должен произвести на Сибилева убийственное впечатление. — Я могу вам представить вещественное доказательство — запись нашего разговора с Эрнесто. Вы должны были получить перемонтированный вариант, но скорее всего не получите. — Почему? — Так вышло, что у них техника сломалась. А у меня записана вся беседа. Можете считать этот разговор инсценировкой, но так или иначе вот вам кассета. И давайте снова работать как добрые друзья в славные старые времена. Хорошо? Наконец-то он настал, момент моего триумфа. Наслаждаясь чувством превосходства, неторопливо лезу под рубашку. Сейчас посмотрим, какое у него будет лицо. Но тут от внезапной догадки, от нехорошего предчувствия меня бросает в жар. Лихорадочно расстегиваю чехол диктофона, нажимаю защелку… Кассеты в диктофоне нет. * * * — Все ясно, кассету у тебя забрали, покаты валялся на полу в номере. Билл излагает свои соображения, не забывая крепко затягиваться сигаретой и отпивать из бокала пиво. Он окончательно оправился и чувствует себя превосходно. Обо мне этого сказать нельзя даже с натяжкой. Триумф обернулся позорным поражением, полнейшим срамом. Проблематичным утешением может служи гьто, что Сибилев больше удивился моей глупости, чем отсутствию кассеты. Это несколько сглаживает горечь провала. Билл придерживается того же мнения. Когда я, подводя итог, заключаю, что в результате оказался в еще худшем положении, чем раньше, он возражает: — Не скажи. Как раз отсутствие кассеты должно было убедить коллег в твоей искренности гораздо больше, чем ее наличие. Такие идиотские ситуации не придумывают специально, их создает наша бесконечно многообразная жизнь. В общем, в результате твоим противникам всерьез подставить тебя не удалось, но затоты попал в пояс зрения голландской полиции. Кстати, именно поэтому я думаю, твои недруги вряд ли предпримут что-либо в ближайшее время. За окном снова смурнеет, на стекле появляется дождевая пыль. Ствол клена начинает ходить из стороны в сторону: где-то наверху поднялся ветер. Редкий газон в полутемном дворе постепенно темнеет от воды. — Тебе надо вычислить чужого в их группе. Без этого ничего не получится. — Отличный совет. Беда, однако, в том, что никто из них со мной не будет откровенничать. А без этого… В завершение фразы я только развожу руками. Рассказывать Биллу о первых шагах именно в этом направлении не хочу: лишняя информация ему совершенно ни к чему. Пусть лучше порассуждает о том, что он сделал бы на моем месте. Спаси его Господь от такого. Билл плюхается навзничь на кровать, закуривает сигарету и делает сильный выдох. Узкая струя дыма вертикально уходит вверх, но не достигнув высокого потолка, беспомощно рассеивается в воздухе. Недовольно цокнув языком, Билл скашивает на меня глаза: — Вообще говоря, есть аксиома: «кротов» вычислить крайне сложно, почти нельзя, и обычно их сдают агенты, работающие на другую сторону. Агенты вашей разведки в ЦРУ сдавали тех офицеров российской разведки, кто продался ЦРУ, и наоборот.