Звонок в дверь. Так я и знал. На пороге стоит крепкий коротко стриженый парень лет двадцати пяти. Ясный взгляд, светлая куртка, под которой неудобно бугрится бронежилет. Отчитываться пришел. О проделанной работе. — Капитан Дорофеев. Доброе утро. У вас все в порядке? Я хотел вам сказать, что… — Спасибо, капитан, у меня все нормально. Остальное я слышал и видел. — Двое вели из машины наблюдение за вашим подъездом. Мы подошли проверить документы, они стали стрелять и попытались скрыться. — И не скрылись. Из твоих никто не пострадал? — Один легко ранен, пуля скользнула по бронежилету. А у тех один убит и один задержан. Правда, он тоже ранен в грудь, тяжело, но, вроде, не смертельно. Может, пойдете посмотрите? — И кого из них ты хочешь мне показать? Того или другого? Ладно-ладно, шучу. Никуда я, конечно, не пойду. Капитан уходит, а я иду на кухню готовить завтрак. Н-да, ошибочка вышла. Ребята, собственно, не виноваты. Им наверняка впопыхах велели оградить сотрудника от подозрительных лиц. Ну они и оградили в меру своих возможностей и разумения. Стрелять они, кстати, умеют. Разом положили двоих в движущейся машине. Швырну» в раковину со скандальным звоном вилку', отказываюсь от идеи завтрака и, допив чай, торопливо собираюсь на работу. Во дворе разбитая «пятерка» по-прежнему беспомощно горюет у столба. Заднее сиденье залито кровью, тело уже вытащили на асфальт и прикрыли куском замызганного брезента. Рядом вытянулась другая фигура — водитель «пятерки» не дождался скорой помощи. Тут же милицейская машина и вокруг копошатся сотрудники в штатском. С офицером в форме неторопливо беседует Дорофеев. Лениво посмотрев на меня, он отводит глаза и поворачивается спиной. Иду к своей машине походкой исключительно занятого и нелюбопытного человека. Уже подойдя, со злостью пинаю попавшийся под ноги камешек, который, неожиданно подпрыгнув на мостовой, звонко щелкает о полированный борт «мерседеса» соседа с пятого этажа. Я же говорил, что никому верить нельзя. Ну разве может быть случайностью, что на асфальте с простреленной головой лежит, уставя в небо свою черную пиратскую бородку, Колесников? — Ну что ж, пока все идет нормально. Был у нас один источник информации, и того грохнули. Генерал терпеливо молчит и с легким рокотом катает по столу большой граненый карандаш. Где он только его взял? Такие карандаши марки «Кремль» с толстенным и очень мягким грифелем я последний раз видел лет двадцать назад. — Этот Колесников прожил ровно столько, сколько нашим сотрудникам потребовалось, чтобы достать пистолеты. Правда, еще остались несколько человек во Франции, которые могли бы нам кое-что рассказать о деле Лорана, но это не проблема. Только дайте знать службе безопасности, и те смогут прикончить всех фигурантов в течение недели-другой. Мне, собственно, и ехать-то туда незачем, они вполне могут их сами перестрелять. Следует отдать должное, эти наши ребята вели себя раскованно, как шайка перепившихся средневековых наемников в захваченном городе. Пальба, крики, окровавленные тела и все такое. Но генерал и сам разозлен и потому не склонен к шуткам. — Не ерничай, они же не кому-нибудь, а тебе помогали. Если бы не они, мы бы сейчас деньги тебе на венок собирали. Учитывая твой характер и отношения с коллегами, многие наверняка постарались бы уклониться от этого дела. Скажи лучше, что ты думаешь по поводу этой истории. Думать тут особенно нечего, поэтому мои соображения звучат предельно кратко. — Колесникову я задал только один вопрос по существу, и он касался Лорана. Что делал Колесников у моего дома, непонятно. Из оружия у них на двоих был один пистолет. Поэтому пока ясно одно — исчезновение Лорана не случайность. Но спецслужбами тут и не пахнет. Надо разбираться на месте, во Франции. Генерал все это время согласно кивал и теперь подводит итог: — Поэтому давай пройдемся по твоим планам на поездку. — Я просчитывал разные варианты. Нам известны только две связи Лорана — это Завадская и Бортновский. К Завадской я как-нибудь пробьюсь, а Бортновский сейчас продает в Париже несколько неплохих картин. Я выяснил — они незаконно вывезены из России. У Бортновского в Париже круг клиентов весьма ограничен, и он неизбежно предложит эти работы Завадской. К этому времени я уже буду к ней вхож. Так я выйду на обоих. — Я боюсь, ты погрязнешь в антикварной тематике. Генерал пытается расшатать предложенную мной схему разработки контактов Лорана в Париже, и понять его можно: все это — художники, имена, картины — слишком сложно для международного шпиона. Впрочем, мне и самому не очень-то хочется заниматься этим делом, и я защищаюсь довольно вяло. — Владимир Николаевич, конечно, можно найти варианты подхода попроще. Только мне ведь Бортновского зацепить надо, а не просто взглянуть в его ясные очи. А без незаконно переправленных картин как мне на него давить? Кроме того, информацию в Париже придется собирать по крохам. Ведь нам даже приблизительно неизвестно, о какой операции говорил Лоран. Может быть, он хотел дать наводку на канал информации, а может — сообщить о ее утечке из России или предупредить о чем-то еще. Могу предложить десяток вариантов. Генерал еще минуту сидит в задумчивости, потом решительно кивает: — Леший с тобой, действуй, как считаешь нужным. В нашем деле чрезвычайно важно уметь довести начальство до такого состояния, когда оно утомленным жестом погонит тебя прочь с неосмотрительным предложением «все решать самому» и развяжет тем самым тебе руки. Такого рода напутствие — хорошее начало даже для самой противной командировки. Желая оставить последнее слово за собой, генерал подводит итог: — Значит, в Париже тебе надлежит, во-первых, выяснить, о каких таких «чистейших мечтах» хотел сообщить нам Лоран, и как они связаны с космосом. Во-вторых, узнать, что стало с самим Лораном. Уже встав, делаю последнюю, совершенно безнадежную попытку отбояриться от этого поручения. Дело Лорана не то чтобы тяжелое или неприятное, но какое-то глухое, и на самом деле я далеко не уверен в эффективности своей схемы. — Товарищ генерал, а этот самый Лоран случаем не страдал старческим маразмом? Ведь ему сколько лет-то было. Его эти две с половиной фразы просто понять невозможно. Понимаете, возрастные изменения… — Не валяй дурака! Наш многолетний агент выходит на связь, выдает тревожную информацию и вскоре исчезает, а ты считаешь, что у него просто не все дома. И потом, тебя утром едва не пристрелили, а ты говоришь о маразме! Снова сев, я возражаю: — В мою рабочую гипотезу сказанное вами легко вписывается. Прежде всего, сегодняшнее происшествие теоретически могло быть совпадением. А что касается Лорана, то послушайте: он тихо сошел с ума, и сказанное им нашему сотруднику — не более чем плод нездорового воображения. От многолетней, как вы сами говорите, нелегальной работы свихнуться — легче легкого. Вполне вероятно, вся эта история с космосом и «чистейшими мечтами» ему просто примерещилась. А после встречи с нашим сотрудником Лоран вышел из дома погулять, и привет: забыл дорогу обратно, пропал без вести. Знаете, сколько так народу исчезает в Париже? Может, он сидит сейчас, ест кашку в каком-нибудь приюте. У нас ведь тоже… Сделав заметное усилие, генерал сдерживается и подводит черту под нашим диалогом: — Ради всего святого — заткнись и иди готовься к отъезду. Я в Москве только на две недели. Вернусь в Париж через пять дней, там увидимся. * * * Проводы — дело пустое. Сел в такси и уехал. К чему это топтанье в зале вылетов, неловкое покашливание и взгляды украдкой на часы? Меня, правда, никто провожать и не собирался. Единственное знакомое лицо возникает рядом совершенно неожиданно. Забираю из багажника такси чемодан, когда рядом раздается оглушительное: — Алле, каторжник! Кричит, высунувшись из окна своей машины, мордатый таксист, который совсем недавно вез меня из аэропорта в Москву. Он мог бы и не орать, благо я его прекрасно слышу. Но таксист неумолим, он хохочет: — Что, обратно в тюрьму собрался? Пассажиры с интересом поворачиваются в нашу сторону. Мальчик лет десяти, открыв рот, отстает от родителей и принимается меня разглядывать. Молоденькая девушка придвигается ближе к своим чемоданам. Напряженно улыбаясь, негромко, но так, чтобы он услышал, желаю таксисту: «Типун тебе на язык!» и направляюсь в здание аэропорта. Как большинство нормальных людей, не люблю летать самолетом. Не то чтобы боюсь до судорог, а просто трезво оцениваю сопряженный риск. За редким исключением, путешественники воспринимают необходимость отрываться от твердой и надежной земли как неизбежную плату нашей техногенной цивилизации. Остановившиеся глаза и вцепившиеся в подлокотники белые пальцы выдают тайное — каждый авиапассажир тихо молится при взлете и безудержно благодарит Бога при посадке. Отсюда привившаяся в наших самолетах традиция аплодировать пилоту при мягком касании земли. На самом деле пассажиры откровенно радуются, что самолет вообще сел, а не упал. Кстати говоря, любая расторопная церковь могла бы серьезно расширить ряды своих последователей, если бы стала рекрутировать паству во время воздушных рейсов. Каждый раз в полете ловлю себя на безобразной мысли, что в обмен на твердые гарантии благополучного приземления я бы охотно обсудил вопрос о вступлении в самую маленькую религиозную секту с самыми суровыми порядками. Справедливости ради стоит сказать, что это намерение испаряется в момент касания самолетными шасси земли. Из-за технической неисправности наш «ИЛ-96» остается на земле, а мы после двухчасового ожидания и завтрака за счет авиакомпании летим на французском «А-310». Мягко гудят двигатели, работают телевизоры и звучит музыка в наушниках. Прилетев в аэропорт Шарля де Голля, быстро прохожу паспортный контроль и оказываюсь на улице. Усаживаюсь в такси, которое стоит в голове длинной очереди машин, и называю адрес — рю де Парм. В Москве очереди такси существовали до второй половины шестидесятых, чтобы позже таинственно исчезнуть. На смену им пришли очереди пассажиров. Но тогда, в шестидесятых, среди стоящих в ожидании авто были двухцветные «волги» с восхитительно оранжевыми крышами. Восторг, а не автомобили! К сожалению, как терпеливо объясняли мне дед с бабкой, садиться следует в первую по очереди машину, а не в ту, которая больше приглянулась. Моя гостиница носит совсем не французское название «Блэкстон». Рю де Парм, или улица Пармы, находится недалеко от площади Клиши, в районе, где почти все улицы носят географические названия. Есть здесь улицы Москвы, Петербурга, Константинополя, Вены, Лондона, площадь Европы и так далее. Такси останавливается у ярко освещенного входа в небольшую гостиницу, над которой светится вывеска «Блэксток», сделанная почему-то готическими буквами. Дверь мягко откатывается в сторону при моем приближении, и я слегка вздрагиваю от мрачного взгляда лаково-черного мраморного абиссинца с фонарем в руке. Абиссинец охраняет вход в гостиницу. Самолеты, поезда, большие теплоходы, гостиницы и больницы — некая полоса отчуждения, в которой человек выпадает из ритма повседневной жизни. Маленькие гостинички, безусловно, уютней, чем огромные современные отели. Но они скорее создают впечатление комфортабельной коммунальной квартиры. В мой двенадцатый номер на втором этаже ведет очень узкая и скрипучая деревянная винтовая лестница. В небольшом холле стоит запах сухого дерева и воска. Из-за конторки справа появляется полная брюнетка средних лет с приветливым взглядом. После некоторого размышления прихожу к выводу, что она напоминает мне Монсеррат Кабалье. Женщина сообщает по-английски с довольно сильным французским акцентом, что она хозяйка гостиницы и что зовут ее Мари, что завтрак подается с половины восьмого до девяти и что по всем вопросам я могу обращаться прямо к ней или ее мужу. Еще могут дежурить молодые парень или девушка. Это ее сын и дочь. Я на несколько минут задерживаюсь в небольшой отделанной деревом гостиной, где сидят двое гидов и еще пара человек. Все они мои соотечественники, работающие на московское туристическое агентство, в котором я брал этот тур в Париж. Пятая в их компании — тоненькая голубоглазая брюнетка, совсем юная, лет девятнадцати. Это дочь хозяйки гостиницы, Надин. Они угощают меня бокалом вина, и, выкурив по сигарете, мы расходимся. Номер обставлен белой мебелью со слегка вытертой позолотой. Зато стены обтянуты свежим штофом, и небольшая хрустальная люстра отбрасывает на стены праздничные искрящиеся «зайчики». Как в большинстве столиц Европы, в центральных кварталах Парижа дома стоят столетиями или, по крайней мере, многими десятилетиями, иногда сохранив свои первоначальные деревянные перекрытия, окна и двери. Поэтому каждый шаг по комнате здесь сопровождается едва слышным поскрипыванием полов. От этого легкого скрипа веет ароматом веков, хотя человека с недостаточно устойчивой нервной системой он может довести до исступления. Поставив вещи у кровати, расстегиваю сумку и достаю из нее черную пластмассовую коробочку размером с небольшой портсигар. Нажимаю кнопку, и прибор реагирует бодрым зеленым огоньком индикатора. Это так называемая «рамка», и предназначена она для обнаружения подслушивающих устройств. Несмотря на все мои передвижения по номеру, зеленый свет не сменяется красным, а это значит, что номер чист. Теоретически чист, так как на цифровые устройства «рамка» не реагирует. Остается успокоить себя мыслью, что против меня самую новую технику никто использовать не станет. * * * Утром поднимаюсь еще до звонка будильника от шума просыпающейся гостиницы. Раздергиваю плотные шторы, и в комнату врывается узкий солнечный луч, проскользнувший между высоких крыш соседних домов. В доме напротив деревянные серые ставни плотно закрыты. Зато в окне наискосок видна пожилая седая женщина. Сидя у окна в маленькой кухне, она пьет кофе с молоком из небольшой синей чашки. Время от времени женщина макает в кофе рогалик. Можно только подивиться странной традиции французов — я никогда не понимал вкуса мокрого хлеба. Внизу под окнами лавка зеленщика с выставленными на улицу ящиками с веселыми разноцветными фруктами. У фонарного столба на умытом ночным дождем асфальте блестят хромированной сталью два велосипеда, прикованные тонким металлическим тросом к фонарному столбу. За дверью моего номера раздается непрерывный! скрип ступеней: у соседей начинается хлопотливый «день туриста». Сейчас они поедут в Лувр и Версаль, посетят Монмартр и внимательно оглядят собор Сакре-Кер, побродят по Музею современного искусства Орсэ и Центру Помпиду. И обязательно, просто непременно, их повезут в хитрый парфюмерный магазин, где продаются произведенные по заказу модельных домов духи и одеколоны. У них еще нет ни ярких названий, ни изящных флаконов, ни ослепительных коробок, придуманных изобретательными дизайнерами. И оттого они много дешевле, чем станут после, когда обретут имя. Короче говоря, тот же запах, но по другой цене. Все довольны, и особенно — гиды, которые Получат комиссию за каждого приведенного сюда туриста. Ресторанчик гостиницы, который скорее похож на большую столовую комнату, находится в полуподвале. Большинство постояльцев уже позавтракали и уехали на раннюю экскурсию. Поэтому длинный стол пуст. Две полных негритянки неторопливо убирают грязную посуду, не особенно обращая на меня внимание. Мои покашливания и поерзывания не оказывают на них никакого воздействия. Я начинаю медленно закипать. В старину на Руси ярмарочные зазывалы делили публику на «почтенную, полупочтенную и ту, которая так себе». В этой гостинице меня явно относят к третьей категории. Уже открываю рот, чтобы выразить свое недовольство, когда в подвал заглядывает Надин. Бросив в мою сторону равнодушный короткий взгляд, она на одной ровной ноте быстро произносит длинную фразу в пространство и исчезает. Негритянка бросает в мою сторону испуганный взгляд и, забыв на соседнем столе скомканную скатерть, вперевалку спешит на кухню. Через пять минут я быстро управляюсь с тем, что в России называют европейским завтраком. Стандартный набор — кофе, апельсиновый сок, круассан, масло, джем. И легкое чувство голода по завершении трапезы. Надо позвонить Турчину из местной резидентуры и договориться о встрече — мне очень нужна любая, пусть самая ничтожная информация по делу. С Георгием мы знакомы уже лет пятнадцать: сразу после приема на службу в контору мы вместе учились в некоем закрытом институте, где собственно и получили профессиональную подготовку. В отличие от меня, Георгий по образованию был не востоковедом, а экономистом, специализировался по странам Западной Европы. Поэтому после окончания этого института он пошел работать в один из европейских отделов, а я уехал в Азию. За прошедшее время мы виделись всего несколько раз — одновременно быть в Москве не получалось. — Привет старик, привет! Ждал твоего звонка. Может быть, встретимся вечером? Посидим, поболтаем. — Посидеть еще успеем. Сейчас надо поговорить по делам. — Ох, какой же ты зануда! Совсем не меняешься. Ну, ладно. Расскажу тебе то, что успел собрать. Письменно я ничего не готовил, так как все равно ждал приезда кого-нибудь из наших. По-моему, все это ерунда. Через два часа в соответствии с договоренностью сижу у окна небольшого ресторана на короткой улочке, выходящей на бульвар де Бельвиль. Ресторан выбрал Турчин, а мне спорить не приходится. В конце концов, это место ничем не хуже других. Тем более, что других мест в Париже я и не знаю. Да и особенно долгой наша беседа, судя по словам Турчина, не будет. Ничего, мы свое вечером доберем. Вон он, кстати, идет, мой занятой приятель. По противоположному тротуару пустынной узкой улочки бодро шагает Турчин, широкоплечий и веселый. Одет он, как многие — в джинсы, пиджак и рубашку без галстука. Поравнявшись со входом, он приостанавливается, чтобы пропустить медленно ползущий «ситроен» и направиться к ресторану. Его догоняют двое молодых людей с руками в карманах светло-синих джинсовых курток. Они останавливаются за спиной Георгия, как и он внимательно глядя налево. Стоящий позади парень лениво шевелит рукой в кармане, и я вижу вороненый край небольшого пистолета. «Ситроен» неторопливо проезжает, и Турчин вот-вот сделает шаг на мостовую.