— Чужой агент сдал? — Прямо на контакте взяли. Из ресторана — и в камеру. Приглядевшись, Горелов спрашивает: — А ты чего желтый такой? — От усталости. — Есть возможность отдохнуть. Хочешь в Париж? Генерал откидывается в кресле и смотрит на меня, явно ожидая выражений признательности за блестящее предложение. Прием для несмышленых детей. Нас, тертых шпионов, так просто не купишь. От начальства добро исходит только как приманка для наивных, как зловещий предвестник грядущих проблем. Особенно в нашей конторе, живущей по запутанным законам международного шпионажа. И тем более, если начальство не твое, а из соседнего отдела. И вообще, в настоящий момент времени генерал — начальник только для тех, кто работает под его руководством в нашей резидентуре во Франции. Поэтому я сдержанно спрашиваю: — А что это вдруг меня и в столицу мира? Я больше привык к экзотике — жаркие страны, восточный колорит. Амебная дизентерия. Или появилось особо гадостное дело, и жалко послать кого-нибудь другого? После некоторой паузы Владимир Николаевич осторожно интересуется: — А что тебе руководство сказало? Подвох очевиден, тем не менее без запинки отвечаю: — Руководство? Молодец, говорит, Соловьев, спасибо за службу. Завербовать помощника премьер-министра, это, говорит, не фунт изюма. В остальном ты ни сном ни духом… В смысле, не виноват. Иди, говорит, Соловьев, в отпуск. На месяц, не меньше. Генерал снисходительно улыбается: — Насчет отпуска врешь. Я еще вчера просил временно откомандировать тебя в мое распоряжение во Францию. С руководством и твоим начальством все согласовано. Дело там непонятое и требует аккуратной разработки, лучше всего одним человеком без специальной поддержки. Исчез агент, необходимо провести расследование. Решили, что получится именно у тебя. И еще я не хочу подключать своих людей, чтобы не засветить. Достаточно того, что один сотрудник уже в это дело влез. — Спасибо за откровенность. И все-таки, это не по моей части. Служба безопасности справилась бы лучше. И потом, не понимаю, из-за чего шум. Не помню, чтобы в наше время шпионов убивали. Мое упрямство начинает понемногу раздражать обычно довольно терпеливого генерала. Резко и безо всякой нужды двинув по столу массивную хрустальную пепельницу, он подводит итог: — Во-первых, все зависит от ситуации, и убить могут и в наше время. Во-вторых, служба безопасности с подобной задачей не справилась бы. Помимо прочего, здесь нужен человек, который хотя бы немного разбирается в искусстве. А у тебя, помнится, дед собирал картины. Мой дед, довольно известный в медицине человек, действительно собирал живопись, и кое-каких отрывочных знаний в этой области я от него набрался. До сих пор чувствую сухой запах старой квартиры в центре Москвы и ясно вижу узкие коридоры с потолками в высокой полутьме, картины в большой гостиной и кабинет, в котором книги стояли на полках и в шкафах, лежали огромными стопками на полу, оставляя лишь узкий проход к крытому зеленым сукном письменному столу и кушетке павловских времен. Картины деда — совсем не повод, чтобы втягивать меня в расследование подобных дел. Видя, как я открываю рот для нового возражения, генерал торопливо завершает разговор: — Все-все, хватит препираться. Изучи и доложи свои соображения. К сожалению, ты Лорана не вел, так что тебя до его дела не допустят. Я дам указание — с тобой поговорит его куратор. И не тяни — у меня тоже начальство есть, и оно хочет знать, что там произошло. Подумай еще об одном: речь, вероятно, идет о космосе. Ты знаешь ситуацию — еще лет десять-пятнадцать, и нам развалят космическую промышленность. Людей подкупают, переманивают, скупают технологии, контрактами разоряют предприятия. Подумай хорошенько. Если там действительно что-то важное и мы это дело прохлопаем, нам спасибо не скажут. Уловил? Ну вот, бери бумаги и топай к себе. В нашем деле главное — чувство меры, в том числе и в пререканиях с руководством. Поэтому я именно «беру бумаги и топаю к себе». * * * Куратор Лорана — предотставного возраста сухопарый подполковник — откровенно раздражен, что его подопечным предстоит заниматься мне. Иными словами, он сам хотел бы поехать во Францию. Посему он даже не предлагает мне чаю, сам же на протяжении всего разговора шумно прихлебывает из огромной керамической чашки. Он не вынул ложку, и это меня страшно беспокоит — при такой манере пить чай можно легко лишиться правого глаза. Между тем куратор неторопливо рассказывает: — Этот Лоран наш самый старый агент. Владелец антикварного магазина. Было ему уже около восьмидесяти и, в последние годы сильно болея, как агент он фактически бездействовал. Однако в начале девяностых, когда многие постарались лечь на дно, он вышел на связь с нашей резидентурой. Напомнил о себе и подтвердил готовность нести службу. Помолчат, подполковник интересуется: — Ты хоть французский знаешь? — Знаю. Как его завербовали? Вздохнув, куратор продолжает: — Он был даже больше чем инициативником — антикварный магазин и связи с нашей конторой Лоран унаследовал от своего покойного отца. Последнее время жил тихо-мирно, ничье внимание не привлекал. Однако немногим больше месяца назад Лоран вдруг вышел на связь и попросил о встрече. Свидание оказалось коротким — старик внезапно почувствовал себя плохо. Нашему сотруднику он успел сказать только несколько фраз, дословно следующее: «Готовится большая операция против вашего космического проекта. За чистейшими мечтами остался тот, о ком идет речь». В общем, ничего не понятно. А ты где работал последнее время? Вот настырный мужик! Но именно в последнее время, о котором он спрашивает, я видел массу людей много вреднее и неизмеримо любознательнее его. Один из них все время кричал и стучал по столу кулаком, а второй под влиянием тропической жары неосмотрительно пытался пырнуть меня ножом. Ни тот, ни другой своего не добились. Памятуя об этом негативном опыте, кротко отвечаю: — В Азии работал. Что дальше? — Прямо с улицы Лорана увезли в карете скорой помощи в больницу. Оттуда он вышел через две недели. Видимо, был спазм сосудов, хотя подозревали микроинсульт. А еще через два дня исчез, не успев передать нашим ни слова. А ты в Европе-то бывал раньше? — Бывал. Несколько раз. Какие контакты Лорана остались? Куратор надувается, как будто я его обидел, и сухо перечисляет, сверяясь со своими пожелтевшими бумажкам и: — Во-первых, Завадская, наследница дворянского рода, известная среди коллекционеров русской живописи. Во-вторых, Бортновский — торговец антиквариатом. Он выехал из России в Европу несколько лет назад. Еще Лоран имел дело с некоторыми довольно известными политиками из Европы, любителями антиквариата. Но тебе они вряд ли пригодятся. Вот список московских антикваров, с которыми он общался. Проглядывая список, отмечаю несколько фамилий. Наткнувшись еще на одну, интересуюсь: — Вот этот Колесников, кто он такой? Куратор снова копается в своих бумагах, поворачивая их так, чтобы я ничего не видел. Это он так секретничает. Много лет назад, когда я учился в первом классе, у меня была соседка по парте Танька Принцева, отличница. Как сейчас помню, в кружевном воротничке ходила. Зараза редкая. Она точно так же закрывала от меня промокашкой тетрадь, не давая списывать. Этот куратор еще хуже Таньки. Наконец он недовольно сообщает: — Игорь Колесников, выпускник исторического факультета университета. Сейчас у него антикварный магазин в районе Арбата. Он… Все, дальше я уже не слушаю. Это он — Колесников, с которым я мельком познакомился ближе к концу учебы. Это как раз то, что нужно — полузнакомый человек, с которым есть повод начать разговор, случайно зайдя в магазин, и на которого без особых угрызений совести можно давить впоследствии. Уже встаю, когда куратор говорит: — А вообще по антикварам тебе лучше обратиться к ребятам из ФСБ. Совет бесполезный, как любая банальность. И уже когда я открываю дверь, чтобы покинугь кабинет, куратор, что-то вспоминая, торопливо спрашивает: — Эй, слушай, это не тебя случаем в тюрьму?… Разговоры ходили? Голодовку ты объявлял? Несмотря на нашу взаимную антипатию, не отвечать невежливо, поэтому я задерживаюсь, прежде чем уйти: — Не стоит верить газетам. Они все врут. * * * Входя в кабинет одного из управлений ФСБ и оглядывая лица, среди которых по меньшей мере треть мне хорошо знакома, учтиво приветствую собравшихся: — Привет контрразведке! Слушайте, ученые выяснили, что ловить значительно легче, чем убегать. У гепарда шансы пообедать на сорок процентов выше, чем у зебры удрать. Это потому… На что один из самых старых моих знакомых, с готовностью отложив в сторону ворох бумаг, отвечает: — Это потому, что зебра глупее. Его коллеги за соседними столами, оторвавшись от дел, громко ржут. Это просто нахальство, но инициатива уже безнадежно упущена, и мне остается только бесполезно поинтересоваться: — На что намекаешь? Меня успокаивающе хлопают по плечу: — Отечественные зебры — исключение. Хотя, извини, но ваши ребята не имеют представления о том, что такое настоящее внешнее наблюдение. Поэтому вас и ловят, как слепых котят. Это я так, к слову. Тебя не имел в виду. Один из контрразведчиков заинтересованно вклинивается в разговор: — Ты когда понял, что тебя «ведут»? Нельзя терять лицо и присущий нашей конторе интеллигентный стиль, но и сдерживаться больше нет никакой возможности: — Когда вошел в камеру! Что за вопросы! Это здесь хорошо в сыщиков играть! Тебя отправить за кордон, ты через полгода по пути в сортир от «хвоста» проверяться начнешь! Вы здесь водку пьете для удовольствия, а мы чтобы не сдохнуть от инфаркта! Сотрудник, к которому я собственно и пришел, заслоняет меня собой от сослуживцев: — Ладно, оставьте человека в покое. Алексей, тебе чай или кофе? Наливай сам. Теперь по твоему запросу. Портновский Леонид Борисович. Тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года рождения. Выпускник Ленинградского политехнического института. Как гражданин Бортновский учился в этом самом политехническом институте, одному Богу известно. Зато мы знаем, что с младых ногтей он почувствовал влечение в прекрасному и начал торговлю предметами искусства. Торговлю полностью криминальную, ибо она была в той или иной степени связана с целым букетом нарушений Уголовного кодекса, начиная с незаконных валютных операций и кончая контрабандой антиквариата. На этой ниве Бортновский достиг таких высот, что в середине семидесятых годов проходил по крупному делу группы, которая занималась нелегальным вывозом картин. Проходить-то проходил, только вот в тюрьму не попал. Пошел на сотрудничество со следствием. В результате все подельники сели, а Бортновский вышел из следственного изолятора на свободу с чистой совестью. С чистой совестью и смутной тревогой по поводу предстоящей через двенадцать лет встречи со своими соратниками. — Как Бортновский попал в Париж?