Этот костюм отнюдь не портил осанки Родольфа, являвшей собой редкое сочетание грации, гибкости и силы. Наша современная одежда так безобразна, что можно только выиграть, сменив ее на самое заурядное платье. Людоедка мирно отдыхала на пороге кабака, когда подошел Родольф. — Я к вашим услугам, молодой человек. Вы, верно, пришли за сдачей со своих двадцати франков? — проговорила она с оттенком почтительности, не решаясь «позабыть» о том, что накануне победитель Поножовщика бросил на ее стойку луидор. — Вам причитается семнадцать ливров десять су... Да, вот еще что... Вчера вас спрашивал высокий, хорошо одетый мужчина; на ногах у него были шикарные сапожки, а под руку он вел маленькую женщину, переодетую мужчиной. Они пили с Поножовщиком мое лучшее вино из запечатанной бутылки. — А, так они пили с Поножовщиком! И о чем они с ним говорили? — Я неправильно сказала, что они пили, они лишь пригубили вино и... — Я спрашиваю тебя, что они говорили Поножовщику. — Они разговаривали о том о сем... О Красноруком, о ведре и ненастье. — Они знают Краснорукого? — Нет, напротив, это Поножовщик говорил им, что это за птица, и рассказывал, как вы его самого побили. — Ладно, не об этом толк. — Так вернуть вам сдачу? — Да... И я возьму с собой Певунью, чтобы провести с ней день за городом. — О, это невозможно, мой милый. — Почему? — Ведь она может не вернуться, правда? А все, что на ней надето, принадлежит мне, не считая двухсот двадцати франков, которые она задолжала мне за еду и квартиру, с тех пор как живет у меня; не будь она такой честной девочкой, я не пустила бы ее дальше угла этой улицы. — Певунья должна тебе двести двадцать франков? — Двести двадцать франков десять су... Но вам-то какое дело до этого, парень? Уж не собираетесь ли вы уплатить за нее? Не разыгрывайте из себя милорда! — Получай! — сказал Родольф, бросая одиннадцать луидоров на оцинкованную стойку Людоедки. — Теперь, сколько стоит тряпье, в которое она одета? Изумленная старуха рассматривала один за другим луидоры, всем своим видом выражая сомнение и недоверие. — Черт побери! Неужто ты думаешь, что я даю тебе фальшивые деньги? Пошли обменять золотые монеты, и покончим с этим делом... Сколько стоит тряпье, которое ты даешь напрокат этой несчастной девушке? Раздираемая различными чувствами — желанием заключить выгодную сделку, удивлением, что у рабочего может быть столько денег, опасением попасть впросак и надеждой заработать еще больше, Людоедка некоторое время молчала. — Ее тряпье стоит по меньшей мере... сто франков, — сказала она наконец. — Такие обноски? Полно!!! Ты оставишь себе вчерашнюю мелочь, и я дам тебе еще один луидор, и ни гроша больше. Позволить тебе так бессовестно обдирать меня значило бы обкрадывать бедняков, которые имеют право на подаяние. — В таком случае, мой милый, я оставляю за собой это тряпье: Певунья не выйдет отсюда; я вольна продавать мои вещи за угодную мне цену. — Пусть в аду Люцифер воздаст тебе по заслугам! Вот деньги, ступай и приведи Певунью. Людоедка забрала золото, подумав, что рабочий совершил кражу или получил наследство, и сказала ему с гаденькой улыбкой: — А почему бы, сынок, вам самому не сходить за Певуньей?.. Это доставит ей удовольствие... Честное слово мамаши Наседки, вчера она здорово пялила на вас глаза! — Ступай за ней сама и скажи, что я повезу ее в деревню... и ни слова больше. Главное, чтобы она не знала, что я уплатил ее долг. — Это еще почему? — Не все ли тебе равно? — В самом деле, мне это безразлично, я предпочитаю, чтобы она по-прежнему считала себя в моей власти... — Да замолчишь ли ты наконец? Ступай!.. — О, какой злюка! Жалею тех, с кем вы не в ладах... Хорошо! Иду... иду... И Людоедка поднялась на чердак. Несколько минут спустя она вернулась. — Певунья не хотела мне верить; она покраснела как рак, когда узнала, что вы здесь... А когда я разрешила ей провести день за городом, мне показалось, что она сошла с ума; в первый раз в жизни она чуть не бросилась мне на шею. — Это от радости... что покидает тебя. В эту минуту в залу вошла Лилия-Мария, одетая, как и накануне: платье из коричневого бомбазина, оранжевая шаль, завязанная на спине, и головная косынка в красную клетку, позволяющая видеть лишь две толстые белокурые косы. Она вспыхнула, увидев Родольфа, и смущенно опустила глаза. — Не согласитесь ли вы, детка, провести со мной целый день за городом? — спросил Родольф. — С большим удовольствием, господин Родольф, раз мадам мне это разрешила. — Я отпустила тебя, кисанька, в награду за хорошее поведение, которое украшает тебя... Ну же, поцелуй меня... И мегера приблизила к Лилии-Марии свое лицо в красных прожилках. Превозмогая отвращение, бедная девушка подставила ей лоб для поцелуя, но Родольф локтем отбросил старуху к ее стойке, взял под руку Лилию-Марию и вышел из кабака под град проклятий мамаши Наседки. — Будьте осторожны, господин Родольф, — сказала Певунья, — Людоедка, пожалуй, бросит вам что-нибудь в голову: она такая злая! — Не беспокойтесь, детка. Но что это с вами? Вид у вас смущенный... печальный!.. Вы недовольны, что идете со мной? — Напротив... но... но... вы взяли меня под руку. — Что ж из этого? — Ведь вы рабочий... И кто-нибудь может сказать вашему хозяину, что встретил вас со мной... Как бы это не повредило вам. Хозяева не любят, когда их подчиненные уходят с работы. И Певунья осторожно высвободила свою руку. — Идите один... я дойду вслед за вами до заставы... А как только мы очутимся, за городом, я присоединюсь к вам. — Ничего не бойтесь, прошу вас, — сказал Родольф, тронутый ее деликатностью, и снова взял под руку Лилию-Марию. — Мой хозяин живет далеко отсюда, к тому же мы наймем извозчика на Цветочной набережной. — Как вам будет угодно, господин Родольф; я сказала так, чтобы не навлечь на вас неприятностей... — Верю вам, спасибо. Но, скажите откровенно, вам все равно, куда ехать? — Да, все равно, лишь бы это было за городом... В деревне так красиво... и так приятно дышать чистым воздухом! Знаете, за последние пять месяцев я ни разу не была дальше Цветочного рынка! И Людоедка лишь потому отпускала меня из Сите, что очень мне доверяет. — А для чего вы ходили на рынок? Чтобы купить цветов? — О нет, у меня не было на это денег; я ходила туда посмотреть на цветы, понюхать их... И в базарные дни, когда Людоедка разрешала мне провести полчаса на рынке, я чувствовала себя такой счастливой, что забывала обо всем. — А когда вы возвращались к Людоедке... по этим гадким улицам?.. — Как вам сказать... Мне было еще более грустно, чем до прогулки... и я сдерживала слезы, чтобы не нарваться на побои. И знаете... кому я завидовала на рынке... очень завидовала?.. Молоденьким работницам, таким чистеньким, которые шли с рынка веселые-превеселые с горшком красивых цветов в руках. — Я уверен, что, будь у вас на подоконнике несколько горшков с цветами, вы не чувствовали бы себя такой одинокой. — Ваша правда, господии Родольф! Представьте себе, что однажды, на свои именины, Людоедка — она знала, что я люблю цветы, — подарила мне маленький розовый кустик. Если бы вы знали, как я была счастлива! Я даже перестала скучать, ей-богу! Я то и дело смотрела на свою розочку... Забавлялась, считая ее листики, бутоны... Но в Сите плохой воздух, два дня спустя розочка стала желтеть. Тогда... Но вы станете смеяться надо мной, господин Родольф. — Нет, нет, продолжайте. — Так вот, я попросила у Людоедки позволения гулять с моей розочкой, как я гуляла бы с ребенком. Да, я ходила с ней на набережную, воображая, что ей полезно побыть с другими цветами, на свежем, хорошем, душистом воздухе; я смачивала ее поблекшие листочки в чистой воде, потом я вытирала их и на четверть часа выставляла цветок на солнце... Дорогая моя розочка никогда не видела солнца в Сите... впрочем, как и я... ведь на нашей улице солнце не опускается ниже крыши... Наконец я возвращалась... Уверяю вас, господин Родольф, что благодаря этим прогулкам моя розочка прожила на десять дней больше, чем прожила бы без них. — Охотно верю, и, конечно, для вас было большой потерей, когда она погибла. — Да, я оплакивала ее, это было для меня настоящим горем... И вот что, господин Родольф, раз вы понимаете, что можно любить цветы, я могу сказать вам одну вещь. Так вот, я питала нечто вроде благодарности... Ну, теперь вы непременно посмеетесь надо мной... — Нет, нет! Я люблю, я обожаю цветы! И вполне понимаю те безрассудства, которые люди совершают из-за них. — Так вот, я была благодарна моему бедному кустику, который так мило цвел для меня... хотя... словом... несмотря на то, что я представляю собой... И Певунья, опустив голову, покраснела от стыда. — Бедная девочка! Вы так ясно сознавали весь ужас своего положения, что, вероятно, нередко... — ...мне хотелось покончить с собой, вы это хотели сказать, господин Родольф? — подхватила Певунья, прервав своего спутника. — О да, можете мне поверить: не раз за последний месяц я смотрела поверх парапета на Сену... но затем я смотрела на цветы, на солнце... И думала: река останется на своем месте; мне еще нет семнадцати лет... как знать?