Постепенно люди начинают возвращаться. Вернулась Симон со своей Софи. И многие другие ее друзья. Но некоторые не вернулись – или не смогли вернуться. Жозефин, которая уехала в Португалию навестить мужчину, в которого была влюблена, еще до того, как граница была закрыта, сейчас в безопасности; Бетт преподает в Гренобле; родители Лорана по-прежнему в Авиньоне; ее собственный отец продолжает переезжать с места на место. Пока это все новости, которые ей удалось о них получить. Почты из неоккупированной зоны нет почти никакой. – Откуда ты знаешь, что он был вне себя от радости, – упорно продолжала Виви, – если он уже ушел на войну? Поймана на лжи. – Из писем, конечно. Это он дал тебе имя. – И это было правдой. – Я хотела назвать тебя Габриэль, но он написал мне, что ты обязательно должна быть Вивьен. – «Если это будет девочка», не стала добавлять она. – Ты должна была стать Жизнью. Виви сидела, держа вилку у рта, и во все глаза смотрела на мать. – То есть ты хочешь сказать, он знал, что погибнет? – Он же был в армии. Знал, что такая вероятность существует. Поэтому ты была так важна для него. Для нас обоих. Виви молчала, и Шарлотт не стала рассказывать ей окончание этой истории. Конечно, Лоран был бы рад, и счастлив, и горд, но у него просто не было возможности все это испытать. К тому времени, как родилась Виви, он был уже мертв, хотя она сама узнала о его гибели гораздо позже. Армии, которая, как и вся страна, была в полном беспорядке, моральном и физическом, понадобилось почти два месяца, чтобы ее уведомить. Это были совсем не те вещи, о которых ей хотелось рассказывать Виви. Дыра, оставленная смертью Лорана, и так была достаточно широка. И удастся ли ее вообще закрыть, скажи она Виви, что отец и вовсе не знал о ее существовании. – Ты не против, если я задам вопрос – почему ты об этом спрашиваешь? Виви пожала плечами: – Просто в голову пришло. Шарлотт не поверила в это ни на секунду. Отпив глоток вина, она ждала. – Сегодня в классе каждый должен был рассказать, чем занимается его отец, – сказала наконец Виви. Шарлотт захотелось их убить. Какая бесчувственность. И глупость. – У Барбары Синклер папа кто-то там в ООН. А у Китти Фостер – врач, изобрел какую-то операцию, забыла уже какую. А отец Камиллы Брауер – владелец журнала. – Твой дедушка был владельцем издательства. – О дедушках они не спрашивали. – А должны были. – Да все в порядке, мам. Не я одна не могла ничего ответить. – Забота, прозвучавшая в голосе Виви, была точно гвоздь, забитый в сердце Шарлотт. Это она должна была заботиться о дочери, а не наоборот. – У Прю Мак-Кейб отец тоже на войне погиб. Вот только… – Вот только – что? – У нее на комоде стоит его карточка, где он в форме. – У тебя тоже была бы его фотография, если бы квартиры обоих твоих дедушек не были экспроприированы немцами, а нашу не разграбили французы, после того как нас забрали. Мы не вернулись туда после лагеря. Не было смысла. И не то чтобы нас там ждали хорошие воспоминания. – Знаю. Я не хотела сказать, будто это ты виновата, что у меня нет его фотографии. А как он выглядел? Шарлотт налила себе еще вина. Уж конечно, она сможет вспомнить, как выглядел человек, в которого она была влюблена, вот только как бы она ни старалась, его лицо ускользало. Всплывали лишь какие-то кусочки. Загорелое горло под воротом рубашки: она смотрит на него снизу, положив голову ему на колени, на пляже, куда они поехали через два дня после свадьбы. Глаза, сощуренные от сигаретного дыма: он закуривает. Как он держал голову, чтобы казаться выше. Он всегда болезненно относился к собственному росту. Длинные, беспрестанно двигающиеся пальцы, затягивающие хирургические узлы на нитке, когда она была под рукой, и в воображении, когда нитки не было: докторские штучки. Ах нет, то были не его руки. – Он был темноволосый. Смуглая кожа. Темные глаза. – Я на него похожа? – У тебя его глаза. И не только цвет, но и разрез глаз, – ответила Шарлотт, хотя этого она тоже не помнила. Ей стало стыдно. Это было сродни добровольной амнезии. – И его длинные ресницы, и брови. У него были брови удивительно красивой формы. Я еще шутила, как это несправедливо, что такие брови и ресницы достались мужчине. – Как бы мне хотелось иметь его фотографию. Шарлотт сидела и смотрела на дочь. – И мне, сердце мое, и мне тоже. Ей и в самом деле очень этого хотелось. Она даже думала попробовать эту фотографию раздобыть. Так ли это сложно? Несколько писем, пара отвлекающих вопросов. Не у всех квартиры оказались отобраны или разграблены. Наверняка у какого-нибудь приятеля или родственника осталась фотография Лорана. Всего-то и нужно было, что написать. Иногда ей казалось, что это самое малое, что она может сделать для Виви. А иногда – что самое глупое. * * * Было уже больше десяти, когда Шарлотт подняла голову от рукописи, которую читала, положив на колени, в кровати, и увидела, что Виви стоит в дверях ее спальни; ее розовая пижама, казалось, светилась на фоне темного дверного проема. – Я думала, ты спишь. Виви сделала несколько шагов в комнату и села к ней на кровать. Шарлотт подвинулась, чтобы освободить ей место. Она спала на узкой кровати. В комнате было довольно тесно, да и в просторном ложе не было нужды. – Помнишь, что ты говорила раньше? Насчет правильных поступков? – спросила Виви. Шарлотт ждала продолжения. – И как иногда сложно бывает понять, что правильно, а что – нет? – У меня такое чувство, что мы сейчас говорим уже не о гипотетической ситуации. Похоже, мы говорим о тебе. Виви кивнула. – Ты хочешь мне об этом рассказать? – Это будет ябедничеством. – Я никому не скажу. – Что, если бы тебе пришлось выбирать между соблюдением правил и тем, что сделала твоя лучшая подруга? Шарлотт решила, что сейчас не время цитировать высказывание Э. М. Форстера, что «если бы пришлось выбирать – предать мою страну или предать друга, надеюсь, я нашел бы в себе мужество предать страну»[14]. – Ты это про Элис? Виви кивнула. – Какое же правило она нарушила? – Школьный кодекс чести. – Элис списывала? – На контрольной по латыни. – Ты уверена? – У нее на манжете блузки, с внутренней стороны, были записаны спряжения глаголов. Она показала их мне перед контрольной. – И что ты ей на это сказала? – Я не могла ничего сказать. Учительница как раз раздавала вопросы. – А после урока ты ей что-нибудь сказала? Виви помотала головой. – Не могу я на нее наябедничать. Она – моя лучшая подруга. Но когда ты говорила сегодня о папе, – это слово она почти никогда не использовала и сейчас произнесла его осторожно, будто не верила в свое право на него, – и о морали, я начала думать, что, может быть, надо что-то сделать. Просто я не знаю, что именно. Шарлотт отложила рукопись и накрыла руку дочери своей. Рука Виви была прохладной и немного влажной от ночного крема, которым ее дочь недавно начала пользоваться. – Ну да, это моральная дилемма. – Так это звучит еще хуже. – Ладно, давай посмотрим на варианты. Ты можешь рассказать об этом учителям. – Тогда она никогда больше не станет со мной разговаривать. Никто в классе не станет. – Или ты можешь никому ничего не говорить и просто забыть об этом. – Но что, если она опять это сделает? То есть если в этот раз ей ничего за это не будет, то она решит, что так можно, и в следующий раз сделает то же самое.