– Вот только мы потерялись после войны, – продолжал Каплан. – И тут вижу статью про него в «Ньюсуик». Я даже не был уверен, тот ли это Хорас Филд. Но прикинул, что, должно быть, он самый и есть. Чем дальше в лес, тем больше Филдов[55]. – Пауза должна была донести до слушателей его шутку. – Но скольких из них зовут Хорас? И все же уверенности у меня не было, пока я не наткнулся еще на одну статейку – на интервью с тем писателем… как, бишь, его? Вот тогда сомнений у меня уже не осталось. – Он понял, что только один Хорас Филд на свете способен опубликовать порнографический роман, – сказал Хорас Шарлотт, а потом, повернувшись к Каплану, добавил: – Каковым эта книга вовсе не является. – Я знал, что ты – тот самый парень, который в одиночку положил несколько сотен япов. – Это он военных фильмов насмотрелся, – сказал Хорас. – Никто не убивает японцев сотнями в одиночку, Арт. И тебе это прекрасно известно. – Он может отрицать это сколько ему угодно, – возразил его гость, – но только в Ассоциации еврейских ветеранов Америки правду знают. Вот поэтому-то я и здесь, – пояснил он Шарлотт, а потом снова повернулся к Хорасу. – Это не только твоя медаль, старина. Эта медаль принадлежит им. Она принадлежит всем нам. – Тут он опять взглянул на Шарлотт. – На войне сражалось более полумиллиона евреев. Угадайте, сколько из них получили медаль конгресса. – Не представляю. – Ей это неинтересно, Арт. – Двое, – ответил Каплан. – Двое из полумиллиона человек. Если это не антисемитизм, то что? – Помнишь, я говорил тебе об обостренной чувствительности? – обратился Хорас к Шарлотт. – Вот тебе пример номер один. – Обостренная чувствительность, как же. Генерал дает интервью. Официальное, заметьте. «Дать медаль Почета еврею? – говорит он. – Не смешите меня». – Вообще-то он сказал «еврею или негру». – Они оба повернулись к ней. – Только не спрашивайте, где я это прочла. – Так или иначе, – продолжил Арт, – этот список пора бы расширить. Но без этого типа сделать это невозможно. – И он снова ткнул в сторону Хораса большим пальцем. – Они тут сообразили, – сказал Хорас Шарлотт, – что если Чипс из К-9[56] получил крест «За выдающиеся заслуги» за взятие пулеметного гнезда, то почему бы не подсунуть Хораса Филда на получение медали конгресса? – Он повернулся к Каплану: – Вот только ты бы поосторожнее, Арт. Когда Чипса представили Эйзенхауэру, он цапнул Айка за руку. Кто знает, кого я могу укусить, если вы меня туда притащите. – Можете вы в это поверить? – спросил Каплан у Шарлотт. – Шарлотт мне верит. – После этих слов Хорас демонстративно покосился на часы. – А еще ей хочется поскорее убраться отсюда. Как и мне. Давай, Арт. Я покажу тебе, где тут лифт. – Я знаю, где тут лифт. Я в нем сюда поднялся. Но ты, старина, так легко от меня не отделаешься. Я еще вернусь. – Ты и Макартур. – Не верь всему, что слышишь, – сказал Хорас, когда Каплан ушел. – Я всегда говорю это Виви, – откликнулась Шарлотт, хотя, похоже, уже начинала верить. – Ассоциации еврейских ветеранов Америки нужен живой герой для демонстрационных целей. Мертвый был бы еще эффективнее. Ничто не давит слезу так, как убитый за свою страну герой. Но уж если трупа в наличии нет, приходится довольствоваться живым экземпляром. Им просто нужно лицо, имя, прецедент, который они смогут раздуть. А уж если он прикован к инвалидному креслу – тем лучше. На это она ничего не ответила. – Кроме того, в награды я не верю. – Тогда как насчет Пулитцера или, еще лучше, Нобелевки? – Хорошо, я не верю в награды, которые дают за убийство людей. – А на войне есть какой-то выбор? – Выбор, так или иначе, есть всегда. Тебе это и самой известно, Чарли. * * * Уже не в первый раз она становилась свидетелем его одиноких ночных прогулок. Странно, но он никогда не совершал их в дневное время. По крайней мере, она никогда не видела, чтобы он это делал. Может, ему не хотелось, чтобы за ним наблюдали – она или кто-то из соседних домов. А может, то, что заставляло его наматывать круг за кругом на этом зажатом между стенами клочке земли, приходило только под покровом темноты. Она стояла у окна своей спальни и смотрела, как он ездит по двору. Вниз, вдоль стены крошечного садика, уже освободившегося от зимних покровов, уже зазеленевшего с приходом весны, потом вдоль нижней границы и вверх по другой стороне. Она потеряла его из виду, когда он проезжал по дорожке, проложенной около самого дома, потом он снова появился – гнал во весь опор по боковой дорожке. Даже на расстоянии было видно, с какой силой его руки стискивают, вращая, колеса – будто ему хотелось их задушить. Когда он огибал дальний угол, гравий так и брызнул из-под колес. Он снова был отчаянным гонщиком на инвалидной коляске – но поездка была безрадостной. Она знала, что не должна смотреть. Вуайеризмом она не страдала. Ее никогда не тянуло подглядывать за людьми в их интимные моменты. Так почему она продолжала шпионить за ним, наблюдая, как он страдает? Но оторваться было невозможно. Ей хотелось, чтобы он прекратил. Ей хотелось сбежать вниз по лестнице – миновав все четыре пролета, – распахнуть дверь и броситься перед ним, заступить ему дорогу. И тут, на полпути вверх, на пятом или шестом круге, он и в самом деле остановился. Сжал руками колеса, чтобы затормозить, и, задрав голову, поглядел на дом. Прямо на ее окно. Она отступила. В спальне было темно, но из гостиной пробивался свет, и, должно быть, ему виден ее освещенный сзади силуэт. Она сделала еще шаг назад, но не ушла, а продолжала стоять, глядя вниз, на него. Он отпустил одно колесо, поднял руку и помахал ей. Она снова шагнула к окну. Он показал жестом, чтобы она открыла окно, и она открыла. – Спускайся, – негромко позвал он. – Погода прекрасная. Но возьми пальто. Апрель – жесточайший месяц[57]. Секунду она колебалась – всего одну, – но потом кивнула и закрыла окно. Он ждал ее у задней двери. – Пройдись со мной. Я бы предложил тебе прокатиться, однако повода праздновать, честно говоря, нет. Он двинулся вдоль боковой стены сада, на этот раз медленнее, будто это и в самом деле обычная вечерняя прогулка, а не попытка изгнания демонов. Она пошла рядом. – И почему же нет повода для празднования? «Красная трапеция» все-таки доставляет тебе неприятности? – Не в том смысле, в каком ты думаешь. Они свернули. Гравий уже не летел из-под колес, а просто хрустел под ними. В точности как под ее ботинками. – Тогда в каком? Обогнув еще один угол, они двинулись вверх, по дорожке, ведущей к дому. – Генри Гаррик просто не может прекратить давать интервью. – Знаю. Вся шумиха закончится еще до выхода книги. – Дело не только в этом. – Та история насчет твоих железных нервов? Он помолчал немного, но все же ответил: – Есть одна фраза из фильма, который вышел сразу же после войны. Ты в то время еще была в Европе. Фильм назывался «Лучшие годы нашей жизни». – «Ну почему они не могут оставить человека в покое?» Он резко повернул голову и вгляделся в ее лицо сквозь темноту: – Откуда ты знаешь? – Картина все еще шла, когда я сюда приехала. Кто-то сказал мне, что это будет неплохой способ познакомиться с жизнью в Америке. Кстати, это была Ханна. – Я имею в виду – откуда ты знаешь, о какой реплике я подумал? Только не говори мне, что великие умы мыслят одинаково. – Не так уж это было и сложно после сегодняшней сцены с участием Ассоциации еврейских ветеранов Америки у тебя в кабинете. Они прошли мимо дома и снова свернули. Следующий круг проделали молча, и следующий – тоже. Хруст гравия, казалось, становился все громче. Хорас снова набрал скорость. Она физически ощущала исходящую от него ярость. Ее начала бить дрожь. Он, должно быть, это заметил, потому что остановился и развернулся к ней. – Пойдем внутрь. Ты замерзла. А мне надо выпить. – Уже поздно. Мне не хочется беспокоить Ханну. – Ты и не побеспокоишь. Ее нет дома. В институте, наверное. Хотя, может, преследует свои высокие цели где-нибудь еще. Он подъехал к дому, открыл перед Шарлотт дверь и вкатился вслед за ней. – Помнишь, как мы встретились в первый раз? – Ты немного непоследователен. – Так ты помнишь? – В тот вечер отец привел тебя к нам на ужин. – Ты тогда была ужасной хвастунишкой. Так и сыпала цитатами из этих ваших философов. Выставляла напоказ свое знание английской литературы. Господи, какой же ты была юной. – Кто бы говорил. Удалой издатель, мальчишка, готовый завоевать литературный мир. Который чертовски старался вскружить голову наивной маленькой школьнице. Жаль, твой французский оставлял желать лучшего. – Безобразие. Только не говори, что мне это не удалось. Он остановился у дверей своего кабинета и подождал, пока она зайдет. В отличие от всех остальных комнат, Ханна не оставила здесь своего отпечатка. Повсюду, на каждой поверхности, валялись книги, рукописи и журналы, некоторые громоздились стопками на полу. И все же Шарлотт постоянно ощущала присутствие Ханны. Нет, не присутствие, а ее… неотвратимость. Никак не получалось избавиться от чувства, будто Ханна может войти в любой момент. Он сидел и во все глаза смотрел на нее.