Он застегивает мундир, одергивает его и направляется к дверям. Паркет скрипит под его сапогами. Его тень, словно призрак, скользит в ночи. Он протягивает руку к двери. Колокольчик рвет тишину на клочки. И внутри у нее тоже что-то рвется. Она уже у двери. – Джулиан. – В первый раз произносит она его имя. Стыд потом вернется. Как только она могла заняться любовью с врагом? Враг-любовник. Это просто отвратительно. Она отвратительна. Но все это придет потом. Она садится на него верхом прямо в том самом кресле. Что еще хуже, но о кресле она будет думать тоже потом, не сейчас. Она вцепляется в него руками и ногами, впивается ртом: и тело ее, и душа изголодались за годы одиночества, и страха, и самоотрицания. Движимый тем же голодом и одиночеством, и – хотя тогда она еще об этом не знает – гораздо более сильным чувством стыда и страха, он поднимается ей навстречу, внутрь нее. Они сплетены вместе, рот ко рту, кожа к коже, член к вагине. К тому времени, как они заканчивают, – нет, закончить они не смогут никогда, – к тому времени, как они останавливаются, окна магазина серы от рассвета и тонкий луч, словно палец, перебирает разбросанные по улице после вчерашней облавы предметы. Это зрелище для нее – словно плевок в душу. Она слезает с него, отворачивается от окна и того, что за ним, натягивает ночную рубашку, просовывает руки в рукава кофты, застегивается. Он все еще сидит в кресле – том самом кресле. Ей хочется выдернуть его из кресла и вышвырнуть вон из магазина. Дело не в том, что кто-то может пройти мимо по улице и увидеть их. Дело в том ужасе, который она испытывает при мысли о собственном поступке. У выражения «враг-любовник», которое ночью было исполнено такой эротики, теперь какой-то отвратительный, тошнотворный привкус. Она подбирает с пола его лежавшую кучкой одежду и протягивает ему. Он забирает у нее вещи и встает. Тогда-то она это и видит. Раньше было слишком темно и она испытывала слишком большое желание, чтобы заметить. Теперь, в сером утреннем свете и под холодным взглядом ее собственной совести, она замечает. Он совсем не как Лоран. Пенис Лорана был гладким. Ее пальцы сжимались вокруг воспоминания о нем. А у него вокруг головки какой-то неровный ободок. Он прослеживает ее взгляд. – В детстве у меня была инфекция, – поясняет он. Она отворачивается. Они снова чужие друг другу. Нет, они друг другу враги. Его признания ей не нужны. Она говорит ему поспешить. Он заканчивает одеваться и делает к ней шаг. Она отступает, пересекает магазин, открывает дверь. Он следует за ней и, положив руку на дверь, захлопывает ее. – Я не хочу тебе лгать. Я не могу тебе лгать. Она не понимает, о чем он. О любви они не говорили. Они вообще не разговаривали. И если бы он попытался сказать, что любит, она бы его остановила. – У меня не было в детстве никакой инфекции. Эту историю я держу наготове для других офицеров и докторов. На тот случай, если спросят. Она не понимает, о чем он говорит. Она не хочет знать. Она снова тянется к двери. Он удерживает ее закрытой. – Я еврей. Ее снова переполняет ненависть к нему. – Это не смешно. – Я не шучу. Я еврей. Она поднимает на него глаза: – Ты – нацистский солдат. – Я немецкий солдат. Немецко-еврейский солдат. Она мотает головой: – Это невозможно. – Нас тысячи. В основном полукровки, но немало и таких, которые евреи на сто процентов, как я. – Просто уйди. Пожалуйста, – произносит она и уходит от него на другой конец магазина. Он следует за ней. – Меня призвали еще до войны. Потом, в девятьсот сороковом, вышел приказ, что все евреи, даже полукровки и те, кто женат на еврейках, должны заявить о себе. – В таком случае почему ты все еще носишь эту форму? – Некоторые заявили о себе. У меня был один друг, которому повезло. Его командир сказал, что он – хороший солдат, а бумаги его потерял. – Теперь я понимаю. Ты такой образцовый солдат, что незаменим для рейха? – Пожалуйста, не нужно надо мной смеяться. Я пытаюсь объяснить. Мне нужно кому-то это рассказать. Только не мне, хочется закричать ей в ответ, но она знает, что такого права у нее нет, только не после того, что она совершила в этом самом кресле, – а может быть, и до того. – У меня был другой коллега, который последовал приказу, пошел к своему командиру и сказал ему, что он – еврей. – И что, его тоже простили? – Его командир достал свой служебный револьвер и выстрелил ему в голову. После этого я решил, что самым разумным будет проигнорировать приказ и продолжать вести себя как раньше, только гораздо более осторожно. Мой тогдашний командир не был образцом немецкой аккуратности и педантичности. Он слишком много пил. Каким-то образом несколько бумаг просто исчезли из моего дела. И появился один новый документ. Он называется Ahnenpass. Это «паспорт предков», придуманный нацистами. Доказательство арийского происхождения. Мой «аненпасс» – очень хорошая подделка. Если ты достаточно важная фигура, фюрер сам обо всем позаботится. Это он объявил арийцем фельдмаршала Эрхарда Мильха, который наполовину еврей. Но я для этого слишком незначителен. Я сам позаботился о своих документах, а потом придумал эту историю о перенесенной в детстве инфекции. – Ты серьезно ждешь, что я в это поверю? Он стоит в нескольких дюймах от нее, продолжая глядеть ей прямо в глаза. – Все это правда. – Так, значит, ты просто остался служить в гитлеровской армии, помогать убивать других евреев? – Я не убил ни одного еврея. – А как же профессор? – А как же ты и ребенок сегодня ночью? – Мы с дочерью – не евреи. Он качает головой. – Я доверил тебе мою тайну, но ты мне до сих пор не доверяешь, – повторяет он. – Я не знаю, доверяю я тебе или нет. Как я могу доверять нацистскому солдату… – Я же сказал тебе, я не нацист. – …немецкому солдату, который говорит, что он еврей? Единственное, что мне точно известно, – я не еврейка. – Но твоя сестра, мадам Галеви… – Симон мне не сестра. Он делает шаг назад, садится на трехногий табурет и начинает смеяться. Это нервный, прерывистый смех, в котором больше истерики, чем веселья. – Теперь ты веришь, что я не нацист? Я даже не могу отличить еврея от нееврея. Она продолжает молча смотреть на него. И наконец начинает ему верить. – Но я все еще не понимаю, как ты мог на такое решиться. – Как я мог на такое решиться? Но ты сама подумай. Где в Третьем рейхе может быть самое безопасное для еврея место? Не будь я в вермахте, я был бы уже в лагерях. Она смотрит, как меняется выражение у него на лице. Больше он уже не смеется. – Как мои родители и сестра. Если они еще живы. Она не знает, порицает его или жалеет, любит или ненавидит. Зато знает совершенно точно, что чувства вины тут хватит на двоих и останется с лихвой. Десять Она черкнула свои инициалы на макете обложки, убрала бумагу в папку с исходящими и встала. В издательстве было тихо. На столах в просторном общем холле за стенами ее кабинки дремали под черными пластиковыми чехлами машинки секретарей. В расположенных по периметру кабинках и кабинетах темно. Она редко засиживалась на работе допоздна, но сегодня решила извлечь выгоду из того обстоятельства, что была пятница и Виви осталась ночевать в гостях у Элис еще с двумя девочками. Ей нравилось уходить с работы последней, и не только из-за чувства удовлетворения от расчищенного рабочего стола, – ей нравилось странное ощущение одиночества. Похожее чувство у нее иногда возникало по вечерам в магазине на рю Туйе. Однако полной уверенности, что она одна, отчего-то не было. Может, кто-то все еще рыщет в глубинах рекламного отдела или отдела продвижения. Или уборщица переходит от одного редакторского кабинета к другому. И все же ей кружило голову ощущение, будто она одна на необитаемом острове, в окружении моря книг. Куда бы она ни кинула взгляд, всюду громоздились стопки только что отпечатанных книг, пахнущие типографской краской и надеждой, и полки ветеранов с наградами и премиями, бестселлеров, от которых исходит ощущение уверенности и успеха, и стопки гранок, нервно ожидающих отправки к рецензентам. Это был мир, неистощимый на приключения, которые можно переживать на безопасном расстоянии, без боли и страданий. Она положила очередную рукопись в портфель, накинула пальто и направилась по коридору к лифтам. В кабинете Хораса горел свет. Из своей кабинки она этого видеть никак не могла, и все же она оказалась права. Она была не одна. Ей пришло в голову, что, может, он ждет ее, но она тут же решила, что это просто смешно. Этот человек управлял целым издательством. Уж конечно, ему было чем заняться. – Тем, кто пытается прошмыгнуть мимо кабинета начальства, не стоит носить каблуки, которые щелкают, словно чертовы кастаньеты. Она остановилась в дверях его кабинета. – И вовсе я не стараюсь прошмыгнуть мимо начальства. Я выставляю свое усердие напоказ. – В таком случае давай сюда. Она вошла, сняла пальто, положила его на одно из кресел, стоявших перед его столом, и села в соседнее. Он наклонился, открыл нижний ящик стола и извлек оттуда бутылку шотландского виски и два стакана, которые и поставил на кусок промокашки. – Мой покойный ментор и партнер Саймон Гиббон держал на особой полке в своем кабинете серебряный поднос с хрустальными графинами, в которых был ржаной виски, скотч и джин. – Это, наверное, было еще в те времена, когда издательское дело считалось профессией джентльменов.