* * * Когда лифт остановился, Ханна уже ждала его на площадке. Хорас проехал мимо нее в гостиную. Она закрыла за ним дверь и стоя смотрела, как он пересекает комнату, направляясь к викторианскому буфету с мраморной столешницей, который служил им баром. Сейчас ей казалось невозможным, что когда-то она так гордилась этой комнатой – этим домом. Она восстановила лепнину, заказала новые каминные полки из мрамора, точь-в-точь такие же, как раньше, отполировала заново паркет, выложенный деревом твердых пород, содрала со стен многолетние наслоения обоев и краски. Как красиво, говорили ее друзья. Как аутентично, добавляли они. Но аутентичностью здесь и не пахло. Все здесь было ненастоящим – декорации к пьесе, которую она вынуждена была играть до конца. Она стояла посреди комнаты, наблюдая, как он себе наливает. Руки у него тряслись так сильно, что горлышко бутылки стучало о стакан. Он сидел к ней спиной, но его лицо, отражавшееся в зеркале над камином, было искажено яростью – и чем-то еще. Стыдом. Этот стыд должен был бы удержать ее, но она все равно заговорила: – Тебе не кажется, что ты был с ней немного слишком суров? Не выпуская стакан, он принялся разворачивать коляску резкими, злыми рывками, пока наконец не оказался к ней лицом. – Я просто напомнил ей, что в этом доме мы не играем с огнем. – Просто напомнил? Я была в спальне, ты – на четвертом этаже, но все равно мне было тебя слышно. – Может, теперь она запомнит. – О да, запомнит, это уж точно. Он крутанул коляску на месте, развернувшись к одному из высоких окон, но потом повернулся к ней опять. – Ладно, я был с ней немного груб. Завтра попрошу прощения. У нее. И у Шарлотт. – На Шарлотт ты не кричал. Он сделал еще глоток. – Я не дура, Хорас. – Никогда так о тебе не думал. – Я вижу, что происходит. – Ничего не происходит. – Я не о сексе. На этот счет я бы не возражала. Теперь бы не возражала. – Теперь? Да ты не возражала бы с того самого дня, как я вернулся из больницы. Черт, да ты была бы счастлива, удовлетворяй я свои так называемые надобности где-то еще. Может, ты и не дура, но отвращение скрывать не умеешь. – Я просто пыталась помочь. – Ты пыталась контролировать. Делай то, не делай этого. Это же должен быть секс, а не физиотерапия. – Вообще-то это должны быть занятия любовью. Он молча смотрел на нее – очень долго, как показалось им обоим. – Давай не будем просить невозможного. – Это несправедливо. – Справедливо! Ты живешь на этом свете вот уже тридцать восемь лет, ты замужем за калекой, и ты все еще думаешь, что жизнь справедлива? – Я думаю, что есть такая вещь, как эмоциональная неверность. – Вот бы законы штата Нью-Йорк считали это основанием для развода. Но ведь даже тогда ты не смогла бы этого сделать, верно? Ты не смогла бы после этого смотреть в зеркало и видеть там женщину, которая бросила своего мужа-калеку. Она открыла было снова рот, чтобы сказать, что это несправедливо, но заставила себя промолчать. Не потому что он ответил бы ей все той же фразой, что жизнь несправедлива, но потому что он был прав. И она ненавидела себя за это. * * * – На Шарлотт ты не кричал. Звук ее собственного имени, донесшийся сквозь стену, заставил ее застыть на середине лестницы. Она не думала о себе как о человеке, способном подслушивать, но даже самая щепетильная женщина не сможет удержаться, если ее обсуждают люди, которые уверены, что их не слышат. Особенно когда обсуждение идет на повышенных тонах. Так что она осталась стоять на месте. Обмен обвинениями шел по нарастающей, но ее имя больше не упоминалось. Она преодолела еще две ступеньки. «Я не о сексе. На этот счет я бы не возражала. Теперь бы не возражала». Она опять остановилась. Просто не могла удержаться. Она, конечно, не разделяла любопытства коллег, которые постоянно гадали и судачили – может он, не может. Их интерес был нескромного свойства. «А какого же свойства твой?» – спросил ее внутренний, маскирующийся под совесть голос. На этот вопрос ответа у нее не имелось, или, скорее, ответ все-таки был, но нескромность – это было еще не самое худшее. Ее интерес носил личный характер. * * * – Мне непонятно другое, – сказала Шарлотт. – С чего ты вообще решила зажигать свечи? Они с Виви стояли в гостиной лицом друг к другу. Виви призналась в произошедшем, стоило матери переступить порог. Виви пожала плечами. – Это не ответ. – Мне просто хотелось посмотреть, как это будет выглядеть. – Как будет выглядеть – что? – Менора. Когда ее зажгут. – Свечи, которые ты зажигала, были на меноре? – Я их только на минутку зажгла. По крайней мере, собиралась. Я бы их задула, даже если бы он сюда не явился, вопя как сумасшедший. – Зачем, ради всего святого, тебе понадобилась менора? – Мне ее дал мистер Розенблюм, который у Гудмена работает. – Тот маленький старичок, который работает в скобяной лавке, дал тебе менору? – Я пошла туда покупать лампочки для елки. Он сказал, что Америка – свободная страна. И я могу отмечать столько праздников, сколько захочу. – С каких это пор мистер Розенблюм стал для тебя высшим авторитетом? – Не понимаю, из-за чего ты так расстроилась. Это же всего лишь подсвечник. Пускай даже и еврейский. Она слышит взрывы, один за другим. Всего семь. Семь синагог. Она их считала – или узнала это число из шепотков вокруг? На следующее утро люди вынуждены пробираться через развалины. Она спотыкается о канделябр, расплавленный почти до неузнаваемости. Она на секунду прикрыла глаза. А когда открыла их вновь, то видение исчезло и перед ней снова была Виви. – Это все не имеет никакого отношения к моим взглядам на религию, – сказала она. – Ну да, конечно. – Не имеет. Но у нас в семье секретов быть не должно. Она могла поклясться, что Виви при этих словах усмехнулась. * * * Полчаса спустя Шарлотт ждала в коридоре, и вот наконец из ванной появилась Виви, пахнущая мылом и мятной зубной пастой. Опустив глаза, она принялась бочком пробираться мимо. Этот маневр больно уколол Шарлотт. Она преградила дочери дорогу и взяла ее за подбородок, чтобы вынудить Виви посмотреть ей в глаза. – Тебе необязательно соглашаться со мной по религиозным вопросам, – сказала она. – Но ты должна пообещать мне никогда больше не играть с огнем. Виви, обмякнув, привалилась к стене и снова опустила взгляд. – Зажечь свечи на две минуты вовсе не значит играть с огнем. Мне не пять лет.