— Сынок, почему ты не уходишь? Ведь молебен кончился. — Почтенный отец, я нездешний. Позвольте мне остаться здесь до утра. Пришел я сюда издалека. Этот город мне совсем незнаком. Я просто не знаю, куда мне податься. В разговор вмешался мулла. — Откуда ты, сынок? — спросил он. — Я из Ташкента. — А зачем так далеко забрался от своих мест? — Вышел на заработки. — Чем же ты занимался до этого? — Учился в медресе, — соврал я. — В каком медресе ты учился? И кто твой учитель? Расскажи нам все, как было. Я понял, что попался. В Ташкенте не перечесть медресе. А учителей тем более. Поразмыслив, я изрек: — Господин мой, я учился в том, большом медресе. А учитель мой — тот самый большой учитель. Мулла рассмеялся. — Хорошо, тогда пойдем ко мне. Есть у тебя что-нибудь в желудке? Я смущенно опустил глаза. — Вставай… Будешь помогать мне по хозяйству и будешь сыт. И я последовал за муллой. Дома мулла дал мне два початка обжаренной на горячих углях кукурузы и глиняную чашу с гороховым супом. Я с жадностью принялся за еду. Только было повеселел от вкусной пищи, как мулла приносит большой нож, топор и веревку. Увидев все это в руках муллы, я, как вспугнутый олень, насторожился и приготовился бежать. Мулла заметил это и улыбнулся: — Не бойся. Положи все это под голову и располагайся спать. У меня в хлеве телка хворая. Если вдруг с ней станет плохо и она заревет, ты сразу же прирежь ее и позови меня. Смотри не проспи и не дай ей околеть. — Хорошо, хозяин, — сказал я и попросил чаю. — Что ты, что ты, ведь самая маленькая пачка чаю стоит пять копеек… Зачерпни в арыке воды и пей сколько хочешь. Мулла ушел. Я, довольный тем, что не остался на улице, растянулся на одеяле. Долго я лежал, устремив глаза в звездное небо. Перенесенные за день волнения не давали мне уснуть. Я встретил рассвет с открытыми глазами. Вдруг слышу, как что-то с грохотом рухнуло на землю, и послышался сильный хрип. Испугавшись, я помчался в хлев. «Вот проклятая телка! Наверно, подыхает». Скорее я почувствовал, чем разглядел, что животное билось на земле. Быстро вернувшись, я взял нож, топор, веревку и снова побежал в хлев. Я смело двинулся на телку, схватил ее за уши, пошептал молитву и, собрав все свои силы, ударил ножом в шею. Брызнула кровь, я весь выпачкался, но долго раздумывать не стал и, как человек, выполнивший очень трудную работу, спокойно добрался до постели, завернулся в одеяло и заснул крепким сном. Проснулся я от сильного удара в бок. Надо мной в одном белье стоял мулла с обезумевшими глазами. Я вскочил и тут же получил удар по спине. Меня взяла злость. — Только и знаете, что обижать сироту. Я работаю на вас, а вы… — И я расплакался. — Пусть будет проклята твоя работа! — взревел мулла. — Ты же, болван, осла загубил. Это был мой самый любимый осел, я купил его в Бухаре за три золотых. А телка, которую ты должен был зарезать, давно околела. У-у-у-у, проклятый! Я, как пойманная мышь, стал тоскливо озираться по сторонам. Увидев лестницу, приставленную к крыше хлева, я бросился к ней. На крыше были разложены для просушки сбруя и подушка от седла приконченного мною осла. Я решил отомстить мулле за нанесенную мне обиду. Схватив сбрую, я бросил на муллу. Но зацепившаяся за ворот моей рубашки уздечка потащила вниз и меня. Мулла был взбешен. Он схватил веревку, сложил ее в несколько раз и начал прогуливаться ею по моей спине. Я снова бросился к лестнице. Взобрался на крышу и побежал. Прыгая на соседнюю крышу, я не рассчитал, свалился вниз и угодил в большой глиняный сосуд и просидел там очень долго. Моя левая рука, вытянутая вдоль туловища, была прижата к стенке сосуда. Правой же я мог действовать свободно. Устав сидеть в таком неловком положении, я решил выбраться наверх. Но не тут-то было… Пока я тщетно пытался вылезть из этой проклятой посудины, откуда-то появилась женщина и стала разжигать очаг, рядом с которым я находился. Она начала жарить лук, у меня перехватило горло и засосало под ложечкой. Огонь в очаге разгорался все сильнее. От его пламени стала нагреваться стена сосуда. Меня стало припекать. Хорошо, что к тому времени обед уже был готов и женщина погасила огонь. А то я мог бы превратиться в шашлык. Я снова начал по-всякому вертеться, пытаясь освободиться от западни. Наконец мне удалось сесть поудобнее. Через некоторое время снова пришла женщина и стала накладывать в чашу еду. По запаху я определил, что она готовила плов. Женщина наполнила две чаши и одну понесла в дом. Как только смолкли ее шаги, я тихонько приподнялся, схватил чашу с пловом и начал молниеносно уничтожать его. Женщина возвратилась за второй чашей и стала испуганно озираться. — Куда делся плов? — проговорила она, все оглядываясь по сторонам. Потом заглянула в очаг и даже посмотрела в небо. Когда она побежала в дом, видимо, сообщить о пропаже, я решил, что сидеть здесь дальше опасно. Я отдохнул, подкрепился и, кое-как освободившись из проклятого сосуда, незаметно убрался со двора… Дервиши Пока я жив и здоров. Руки мои в моем распоряжении. Ноги тоже послушны. Но вот желудок что-то совсем мне не подчиняется. Над ним я не имею никакой власти. Мало того, и все другие части моего тела подвластны только желудку. Дошло до того, что глаза мои стали украдкой посматривать на вещи, которые не так положены хозяевами. Руки начинают тянуться к тому, что совсем не принадлежит мне. Ноги несут меня в самые неожиданные места. Тогда я начинаю читать грустные газели: Эти черные глаза слезы льют под сросшимися бровями, И мир видится перевернутым из-за слез, нависших на ресницах. Я, скиталец, томлюсь по доброте и теплу, Мне до рассвета покрывалом земля, а камень — подушка. Эй, сердце, не трепещи, может, придет тебе счастье в раннем рассвете! Рубин и жемчуг никогда не прячутся под камень, Словно мельничные жернова катятся над моей головой. Краюха хлеба мне — за мое терпенье. Великий наш поэт Навои говорил: счастлив человек тем, что он покидает жизнь, а не жизнь его. А что, если утопиться? Нет, не стоит. Может, счастье еще ждет меня впереди? И я решил жить. Я слышал, что древний таджикский поэт Саади сказал: если в стране ты чужеземец — ходи оглядываясь. В большом городе Ко́ктерак я заработал столько шишек, пролил столько слез, что иногда мне казалось: если я выкупаюсь в речке, то смою с себя не только пыль странствий, но и все обиды и всю печаль с души. Я действительно пришел к реке, выстирал свою одежду, искупался. Долго и тщательно делал я все это. А когда одел чистую рубашку, свежевыстиранные штаны, пригладил волосы — почувствовал удивительную легкость и радость. Говорят: что суждено, того не миновать! При мне было несколько монет. Сегодня пятница — базарный день. На базаре столько народу — нельзя даже протиснуться. Вспотевшие от жары маклеры подолгу торговались, усердно трясли руки покупателям и торговцам, пытаясь заставить их договориться. В море гвалта, пестрых халатов и тюбетеек я чувствовал себя беспомощным муравьем, попавшим в водоворот, и полностью отдался власти людского потока. Вот в ворота базара вошла шумная толпа странствующих монахов — де́рвишей. Их свалявшиеся волосы свисали чуть ли не до пояса, на головах торчат высокие колпаки. Одеты были они все в рубища, которые еле прикрывали их тела. Дервиши, брызгая слюной, будто верблюды, во все горло читали проповеди, и при этом, казалось, они ничего вокруг не видели и не слышали, словно отрешены от всего на свете. Впереди всех шествовал благообразный старец. На плече он держал сосуд для сбора подаяний. Сосуд по форме походил на большого черного жука. Посох старика был украшен разноцветными лоскутами. По поверью, этот посох является «племянником» слепого святого Мусы. Верующие целуют посох со слезами на глазах, а его владельцу подносят подаяния. Есть посохи-племянники и святого Баховатди́на и святого Гафсулаза́ма. В зависимости от того, к какому святому относился посох, определяется и размер подаяния. Иногда посоху жертвуют курицу, козленка, а иногда преподносят даже верблюда. За странствующими дервишами тащились их подручные. Они собирали подаяния и складывали их на арбу, которая поджидала за воротами базара. Судя по слухам, жилье дервишей каждую ночь посещает ангел смерти Джабраи́л и приносит повеления от аллаха. А глава дервишей — каланда́р-иша́н, который был в дружбе с аллахом, — делится с ним своими доходами и спасает души от ангела смерти. Впереди дервишей ехал на лошади усатый городовой. Он, размахивая кнутом, расчищал дорогу. Эта процессия ошеломила меня. Казалось, что прямо в мое сердце проникает что-то новое, непонятное. И сердце словно расплавилось и чуть не расплескалось в груди. Я невольно подошел к первому дервишу и, взяв его за руку, стал целовать ее и плакать. Дервиш посмотрел на меня добрыми, ласковыми глазами и погладил по голове: — Дитя, какое у тебя есть желание? Скажи, я вымолю для тебя милость аллаха! Я попросил дервиша, чтобы он незримыми узами привязал меня навсегда к жизни дервишей. Услышав мои слова, обступившие нас плотным кольцом люди воздели руки вверх и начали молиться. Их восторгу не было границ. С этого часа я должен был стать неземным человеком, зачислялся в хранители могущественной касты — слуг аллаха. Короче, я становился служителем божьего обиталища. Это меня вполне устраивало. Теперь я мог есть и пить вдоволь, а петь их песню «Ё алло, ё алло» я смогу. Во всяком случае, я оправдал бы поговорку: «Песня кормит». И вот я с непокрытой головой иду впереди дервишей и неистово выкрикиваю газели: Скачет, скачет лошадь, Ё алло, ё алло. Взгляните, кто идет? Е алло, ё алло. Если спросишь, кто твоя нареченная,