— Ты еще и хитрить-то не умеешь. Почему же тот человек, который попался нам навстречу, все время оглядывался на тебя и сильно ругался? — Ну и пусть ругается. Я же все равно его не слышу. — Ты хочешь сказать, что не знаешь его? Внутри у меня похолодело. Я не знал, что ответить, и молча шел за ними. Люди, ехавшие за караваном, тоже стали на меня поглядывать с опаской. Я решил сменить разговор: — Отец, как называется вон та яркая звезда? — Хи-хи!.. Не хочешь ли ты гадать по звездам? — сказал он и, высоко подняв голову, посмотрел на яркую звезду. Видимо, старик был добродушный и спокойно заговорил: — Вот эта? Ее называют Зухро. Зухро была дочерью одного бедняка. После смерти ее родителей хан послал к ней сватов. Зухро ответила им, что у нее есть любимый и выйдет замуж только за него. Хан отыскал того джигита и велел его повесить. Столбы виселицы были очень высокими. Девушка пришла сюда ночью и стала взбираться на виселицу. Добралась она до перекладины, смотрит, а до неба уже рукой подать. «Когда на земле исчезнут ханы, цари, я спущусь», — подумала она и взлетела на небо. Вот с тех пор каждый день на рассвете она смотрит на землю, освещает лица тех, кто уже проснулся. — Старик стал водить рукой по воздуху. — Вон та звезда, на севере, — это ось неба. Она помогает путнику идти по правильной дороге. А вот эта светлая полоса, словно дорожка, усыпанная белыми плодами тутовника, называется Млечный Путь. Вот под этой дорожкой тысячелетиями ходили наши деды и прадеды. И я уже состарился в пути под этой небесной дорогой… Когда в пути беседуешь, дорога кажется короче. Мы так и не заметили, как оказались у ворот города Чагатай. На шее верблюда, шедшего впереди, звенел колокольчик. Этот звон на узких улицах города будто ударялся о заборы, дробился и рассыпался. Когда мы приблизились к мечети Тухтажанба́я, с ее башенки, похожей по форме на колодец, кричал муэдзин: — Хайна, хананхола!.. Хайна, хананхола!.. Пес старика вздрогнул. Он, видимо, за всю свою жизнь не слыхал такого «приятного» завывания даже среди своих сородичей. Пес стал подвывать муэдзину. Старик одним ударом палки пресек этот вой. — Знаешь ли ты, сынок, о чем кричит муэдзин? — спросил у меня старик. — Видно, бедняга этот не может слезть с башни, — пошутил я, и мы с юношей рассмеялись. А старик сердито посмотрел на нас и погрозил своей палкой. Когда подошли к торговому ряду, мы попрощались и разошлись. Я свернул на мясной ряд. Мясник носился по базару, увлекая за собой свору собак. Заметив меня, собаки оскалились. Я, как бы извиняясь перед ними, повернул к мыловарам. Там было ничуть не лучше. Собаки кольцом окружили меня. Что делать? Бежать?.. Они все погонятся за мной и, чего доброго, еще растерзают. Я осторожно, не раздражая их, завернул на Гончарную, затем на хлебный базар. Куда я шел, и сам толком не знал. Вела меня слепая судьба. Всюду меня подстерегали собаки. Допустим, что на мясном базаре собаки рычат на людей, боясь того, что кто-нибудь отберет у них кости. «Ну, а что они и здесь зубы показывают?» — удивлялся я. Идя все вперед, я вышел к мечети Хасти́ Укко́ша. Уккоша — это имя человека, который пришел сюда во главе арабских войск и был убит стрелами наших предков. Затем арабские правители, воздвигнув на могиле Уккоша мечеть, решили увековечить его память. Как ни странно, но к мавзолею этого человека, разорившего наши города, сгубившего столько наших людей, верующие ходят на поклонение. У подножия мавзолея образовался пруд от подпочвенной воды. Мавзолей и пруд стали святым местом для жителей. Этот молится, тот пьет святую воду из пруда или купается, чтобы излечить всякие болезни и смыть болячки. Хромой якобы здесь исцеляется, слепой становится зрячим. Когда от Хасти Уккоша идешь к востоку, выйдешь к пекарне. Все знают, что такое «огромный рот, а во рту красный огонь». Это тандыр-печь, где пекут лепешки. Здесь стоят огромные-преогромные тандыры, в которых пылает огонь. Люди в бязевых распахнутых рубашках, с повязкой на лбу, по пояс влезают в пылающий горящими углями тандыр и срывают горячие лепешки. Лепешки, словно круглая луна, выкованные в кузнице солнца, были для меня милее всего на свете. Вот если бы усесться у звонкого арыка, поставить перед собой целую корзину лепешек, макать в воду, есть и есть, чтобы ни лепешки в корзине, ни вода в арыке не убавлялись!.. Наевшись, можно и растянуться на траве. К тому же если и деньги за это не попросят, просто можно сказать пекарю спасибо и идти своей дорогой. Однако такие люди, как я, могли довольствоваться только ароматом лепешек. Я делаю вид, что греюсь у тандыра; сам же вдыхаю теплый вкусный запах, от которого кружится голова. Ходжи-бобо В пекарню вошел, слегка согнувшись, старик лет за шестьдесят, в до блеска начищенных кавушах и ичигах. Он купил много лепешек, завернул в поясной платок и направился к выходу. Проходя мимо, он внимательно оглядел меня с ног до головы и сказал: — Сынок, помоги мне отнести это до дома. — Хорошо, — сказал я и взял у него узел. По дороге старик то и дело кончиком своей палочки прощупывал всякие там бумаги, тряпки, затем подбирал и всовывал в трещины забора, чтобы они не валялись под ногами. На моей спине теплые лепешки. «Достанется ли мне хоть кусочек?» — думал я, идя следом за ним. — И зачем этому старику столько лепешек? И куда он ведет меня в такую рань — еще и куры не оставили своего насеста?..» Мы свернули к обрыву и пошли вдоль речки. Старик оказался разговорчивым. — Ты что, сынок, в такую рань бродишь по улице? — Я пришел издалека. — Я так и подумал. Воробей, изведавший ташкентского зерна, даже из Мекки возвращается. У тебя есть родители? Чтобы долго не объяснять, я сказал: — Умерли. — И так бывает. Родители всегда хрупки. Ну ничего. Говорят, ласковый теленок двух маток сосет. Если сам будешь проворным, послушным, и отца найдешь. А коль уж отец найдется, мать своими ногами придет. Хорошо, что благополучно выбрался из большого Чор-Су. Тебе повезло. Сейчас плохих людей развелось много. А ты, оказывается, босой! Но для бегающих ног кавуши найдутся. Лишь бы ноги были быстрые. Вот так! Уже больше года, как началась война. С тех пор цены растут на все, и на обувь тоже. Вот как, сынок! А царям лишь бы воевать. Будто жены с ними разведутся, если они перестанут воевать. Я говорю о нашем, белом царе. Мирно жил бы, тихо в своем дворце, в свое удовольствие! Чего ему не хватает? Покорные слуги у него есть. Словно острые сабли полицейские. Состояния тоже хватает. Каждый день ишаны и муллы по пять раз молятся за увеличение его казны, в деньгах он не нуждается. Словом, богачи всегда его поддержат. Что еще ему нужно? Воюет, убивает народ. Над кем потом будет властвовать? Над покойниками и развалинами? — так ворчал старик всю дорогу. Я молчал. Потом старик стал напевать себе под нос: У кого отец не умирал, У кого не умирала мать, Кто не становился странником, Покинув родные места? Да буду я жертвой шейхов! Покойный отец два раза посетил Мекку. Последний раз брал и меня. Мы тоже, сынок, испытали все, что выпадает на долю странников. «Человек не станет мусульманином, пока не побывает на чужбине», — говорили наши пророки. Это действительно так. Ты сам из какого кишлака? — Из Учкурга́на, — ответил я. — Вот как?! Если бы ты не встретил меня, был бы тебе такой Учкурган!.. Ты хоть учился у муллы? — Когда дошли до Суфи Аллаяра[14], я сбежал. — Вот как?! Ай-ай-ай! На самом интересном месте сбежал. Ты хотел сбежать от «Ада», сынок? — Да. Старик стал напевать оду «Ад» Суфи Аллаяра. Я решил отделаться от старика: — Отец, подержите узел. Я хочу напиться. Очень пить хочется. Старик вздрогнул. — Ах! Пить захотел? Что у тебя внутри, жир кипит? Ты что, колбасу из конины ел? Идем, идем, чай у меня попьешь. Вот бесенок, даже мурашки пошли по спине. В осеннее утро даже руки помыть боишься, а он с утра натощак хочет пить ледяную воду. О аллах, что ты, от уток, что ли, произошел, несчастный? Старик шел и все бранил меня. У обрыва мы повернули в тесный переулок и остановились у ворот ветхого домика. Я, озираясь, остановился. Старик оглянулся: — Ты что пятишься назад, заходи! Это не бойня и не медресе. Вот тут-то и сказывается твоя темнота. Боясь, осторожно вошел я в почерневшую от копоти дверь. От едкого дыма защипало в глазах. Среди домашнего скарба на сундуке стоял небольшой грязный самовар и чадил. Посреди комнаты на сури[15], поджав под себя ноги, сидели шесть человек. В жаровне пылал огонь. Вокруг огня стояли треснувшие и небрежно склеенные чайники. Хотя на улице давно светило солнце, здесь еще продолжала гореть семилинейная лампа с закоптевшим стеклом. Из отверстия в стене, заклеенного промасленной бумагой, падает тусклый свет. Над лампой склонился человек средних лет, с обросшей кудлатой пожелтевшей бородой. Он, нацепив очки, читал толстую книгу. Остальные в разных позах сидели вокруг него и слушали. Нашему приходу очень обрадовался человек, который сидел у очага и помешивал угли. — Сам дедушка Ходжи пришел! Спросим у него, — сказал человек в тюбетейке. Читавший книгу поднял голову: — Ходжи-бобо, тут нам не совсем понятна одна вещь. В книге написано, будто во время кровавого боя в хорасанских степях Насирусайя́р ударил по голове Абу́ Муслими́ булавой, которая весит девяносто шесть тысяч батманов. Скажите нам, Абу Муслими ушел в землю по колено или по пояс? Когда мы читали в прошлом году, говорилось, ушел по колено, а сейчас читаем — по пояс. — Верно то, где написано по колено, — ответил старик Ходжи. — Потому что истинный богатырь бьет три раза. С первого удара вгоняет противника в землю по колено, вторым ударом — по пояс, третьим, — по плечо.