– Вот так бы всегда спрашивал! А то – отцы-командиры! Мнят себя небожителями. А в пароходе главное что? – Машина! И её обслуга. А остальное всё – придаток, – начал рассуждать дед, подставив трубку под стучащий на малых оборотах главный. Потом поднёс микрофон к губам и нравоучительно сказал: – Слышишь пульс? Вот таким макаром будем идти минут десять, а то и двадцать. Двигун прогреем, тогда переходи на средний и бери управление на себя. – Через двадцать минут!? – послышалось в трубке, – тогда, может, и ход уже не потребуется! До острова рукой подать! Сплошная каменная стена! – Палыч, – обратился ко мне дед, – сходи наверх, выясни обстановку. Эти штурмана-капитаны вечно паникуют. Потом отзвонишь мне по телефону. А мы с Володей здесь побудем. Надеюсь, второй раз душить Дездемону не придётся. Из-под заплаты, правда, фильтрует малость. Шов, сам знаешь, не идеальный. Но, думаю, зарастёт. Масло не новое – забьёт мелкими фракциями, и будет всё, как доктор прописал. Я выбрался на ходовой мостик и увидел картину Эгейского моря, освещённую восходящим солнцем и умытую крепким северо-восточным ветром. Судно, проваливаясь в глубокие водяные ложбины с пенным подбоем на гребнях и утробно рыча ожившим, наконец, двигателем, медленно двигалось вдоль катящихся морских валов к возникшей вдруг каменной стене острова Пелагос. При таком ленивом ходе поставить нос судна на волну, чтобы хоть как-то противостоять натиску стихии, было невозможно. Руль и так был положен право на борт, но это нисколько не влияло на манёвренность парохода, а только слегка тормозило наше неуклонное приближение к возможной катастрофе. – До острова полторы мили, – сообщил Валера. – А кажется, совсем рядом, – поделился я. Думаю, минут, эдак, через десять можно увеличивать ход. И точно, через десять минут позвонил дед, сказал, чтобы переводили управление на себя, и дал добро на увеличение оборотов. Капитан тут же подскочил к пульту управления и перевёл рукоятку пневморегулятора на средний ход. Двигатель заурчал веселее, за кормой обозначился пенный бурун от винта, и мы стали медленно, под больно бьющую по скуле волну, разворачиваться носом на ветер. Скалистая гряда острова, о которую мы могли бы разбиться вдребезги, начала медленно удаляться, и шторм буквально на глазах терял свою силу. Волны постепенно сглаживались, а ветер потеплел и явно подобрел. Создавалось впечатление, что кто-то испытывал нас, но, увидев нашу непреклонность и выдержку, утишил свои старания и проявил к нам благоволение. Дед тоже поднялся на мостик. Боцман Толян в это время молча убирал спасательные костюмы – сворачивал их и вкладывал в довольно компактные торбы, закрывающиеся длинной застёжкой-молнией. – Ну, что, ковыляем помалёху? – прокомментировал дед обстановку. А костюмчики славненькие. Борис Иваныч, – обратился он к кепу, – говорят, на тебя размер не нашёлся? А? Так придём в порт, обратись к портному, он тебе надставит, где надо. – Да ладно, – отмахивался кеп, понимая всю иронию дедовского намёка, – костюмы больше для проформы. Я бы ещё поборолся… – Это каким же образом? – поинтересовался дед. – Якорями. Под островом отдал бы оба якоря. Там глубины позволяют зацепиться. – Глубины-то позволяют, – заметил наш старпом Валера, – да грунт каменистый, цепляться не за что. – Но скорость бы я погасил? – сам себя спросил капитан и тут же ответил, – погасил! Цепь бы до жвака-галса вытравил, тормознулись бы точно. – Ядрёный ты мужик, – заметил дед, – вылитый жвака-галс, такого за рупь двадцать не купишь. Капитан высоко задрал голову и, как Муссолини, оттянул нижнюю губу. Валера спросил у деда: – Ну, как, дедушка, до Кавалы доскребём? – А это уже спрашивайте у электромеха, он варил. Вся ответственность на нём. Если порвёт, придётся приносить его в жертву Нептуну. Но до Кавалы, я думаю, дойдём. А дальше, как Бог даст. Однако машинное масло уже заказывайте – 10 бочек. В порту будем менять. В двигун закачали что попало. Больше запасов нет. Идём на неучтённых резервах. До греческого порта Кавала мы, действительно, дошли благополучно. От прошедшей накануне бури и выпавшего внезапно снега не осталось и следа. Буря привнесла лишь чистоту и свежесть, подмела и вымыла улицы, дома, наполнила озоном окрестности. Зимнее солнце вливало сочную контрастность в очертания предметов и людей. Всё в городе казалось обновлённым и неотразимо привлекательным. В воздухе звучала какая-то тихая, неясная, но радостная музыка, что растворялась в сознании и вливалась в душу. Я поднялся по тихим крутым улочкам старого города к храму, стоящему на высоком каменном склоне, который обрывался ступенями в палево-зелёные воды небольшой округлой бухты. При входе в храм, в специальной каменной нише горкой лежали свечи. Я взял одну, опустил несколько драхм в щель большого жестяного ящика и подошёл к иконостасу. В храме, кроме меня, присутствовал всего лишь один человек. Это была женщина. Она тихо молилась, опустившись на колени перед иконой Богородицы. Икону Николы-Чудотворца, – покровителя моряков и всех путешествующих, – я нашёл в левом притворе храма. «Святый угодниче, Никола, помолись за нас, грешных, прости нас и сохрани на неведомых путях наших». Да ты уже сохранил нас до сего дня: и меня, и моего сына, и стареющего капитана, и Валеру-старпома, и толковую голову Виктора Ивановича – деда нашего, и безмятежного боцмана Толяна, и второго механика Володю, представленного тем же дедом к ордену Сутулова, и пожилого искусного повара Петериса, который после всех тревог вдруг объявил, что тоже неплохо владеет сваркой, и всю команду нашу в десять душ с некомплектной спасательной амуницией. Я зажёг свечку, низко поклонился образу и в строгом взгляде святого вдруг увидел доброту и сочувствие. – Дай нам силы на дальнейший путь. Если читателю вдруг захочется узнать, как прошёл наш дальнейший путь, то могу лишь сообщить, что хозяин парохода, почувствовав окончательно давление неподъёмного банковского процента и зыбкость своего детища, решился его продать. Мы перегнали «Тор» в Антверпен, где нас ждал чернокожий покупатель с острова Ямайка. Такого густого чёрного цвета лица, отливающего чернильной синевой, я ещё ни разу не видел. Он привёз с собой такую же команду. Все они были, как члены одного семейного клана. Я спросил у деда, будет ли он передавать своему коллеге с Ямайки о слабом звене, которое нам, механикам, в общем-то, не давало покоя за всё время нашего последнего перехода. Мы повесили под проблемное место ведро, и поначалу туда натекало из-под заплаты до пяти литров масла в сутки. Но потом невидимые поры в металле забило, и практически масло больше не проступало. Дед на это и рассчитывал. Поэтому он ответствовал мне так: – Знаешь, Палыч, я тоже принимал пароход, как кота в мешке. Мне старые механики в Питере тоже не всё сказали. Двигатель в целом работоспособен. Эти ребята будут болтаться в Карибском бассейне. Если что-то у них и прорвёт, – кстати, не обязательно в этом месте, – то воды там тёплые, не замёрзнут. Но я бы в тот Бермудский треугольник не пошёл бы ни за какие коврижки. Каждому своё. И у каждого свой вкус и свой образчик – кому-то нравится арбуз, а кому-то свиной хрящик. Я сейчас ему расскажу про наш случай, а он возьмёт и откажется от парохода или какие-нибудь претензии предъявит нашему хозяину. А хозяин мне при окончательном расчёте возьмёт и не доплатит причитающийся мне оклад жалованья. Вычтет из меня алименты за болтливость. Так? В итоге наш пароход продали без особых проблем, а хозяин не доплатил не только деду, но и каждому из нас, ссылаясь на бедственное положение фирмы. А уже через неделю я случайно видел бедного хозяина в «Лексусе» последней модели. Вот такие вот форс-мажорные обстоятельства, дамы и господа, которые происходили в сумбурное время смены эпох и формаций. Больше никаких сведений о теплоходе «Тор» я сообщить не могу. Он выпал из поля нашего зрения, и его дальнейшая судьба находится в информационном вакууме. Может быть, – и мы будем надеяться на это, – он благополучно отработал свой век в тёплых приэкваториальных водах и был переплавлен в металл, из которого в итоге сделали автомобиль, купленный вами накануне. В природе происходит не только круговорот воды, но и железа тоже. Боевая тревога по всему флоту Описываемый мною случай произошёл в конце шестидесятых годов на Северном флоте, на базе подводных лодок в Полярном. Называть точную дату я не буду, так как не знаю достоверно, лежит ли гриф секретности на том событии или нет. В тот день стояла совершенно замечательная погода. Крайний Север вступил в объятия полярного дня, и незаходящее солнце освещало, казалось, уже приевшуюся картину заполярного уголка, в котором притулилось одно из старейших соединений больших дизельных субмарин. Екатерининская гавань, закрытая со стороны Кольского залива большим скалистым островом, отливала чернильной синевой. Сопки, местами позеленевшие от распустившейся флоры, были свежи и будто вымыты каустиком после большого флотского аврала. Вся обозреваемая панорама буквально сияла и искрилась на солнце. Наш бывший гвардейский тральщик, полученный в далёком 42-ом году у американцев по ленд-лизу, стоял на третьем причале. Он давно отслужил свой срок как военная единица, и был переделан во вспомогательный транспорт, который обеспечивал нужды упомянутой мной базы. Назывался он «ВТР-21». В военные годы он прославил себя победами в морских баталиях, был хорошо вооружён и имел преимущество в ночных дозорах, так как был оснащён радиолокатором, что в начале сороковых считалось новинкой и, естественно, большой редкостью. Гвардейский флаг он получил после ночного тарана фашистской субмарины, которую пустил на дно, хорошо «запахав» место столкновения глубинными бомбами. Мы, экипаж ВТР-21, гордились геройским прошлым нашего тральщика и по старой традиции любовно называли «амиком». Название, видимо, шло от его американского происхождения, а все тральщики этой серии имели на борту литер «АМ». Итак, наш амик стоял на спокойной воде Екатерининской гавани у причала, подключённый к береговому электропитанию. Был воскресный день, обеденное время. Командир корабля со странным прозвищем Пиклер и командир БЧ-5 ФэПэ (аббревиатура от Фёдора Петровича) сочли уместным отобедать на своих береговых квартирах. Дежурным по кораблю оставался помощник командира младший лейтенант Синёв, имеющий кличку «поручик». После сытного флотского обеда я заступил на вахту у трапа. В полдень был максимальный прилив, и наш транспорт, выкрашенный в шаровую краску, поднялся над причалом на всю высоту своего надводного борта. (Разница в приливных уровнях в тех местах доходила до четырёх метров). Я потравил натянувшиеся было швартовы. Сбросив несколько шлагов с кнехта, увидел, как стальные концы с хрустом поползли вниз, снимая накопившееся в них напряжение от подошедшего прилива. Теперь вся база со стоявшими у причалов подлодками, город с разбросанными по сопкам домиками и знаменитым циркульным магазином с помпезной, но хорошо вписанной в скальный рельеф колоннадой, небольшое соединение минных тральщиков на основном выходе из гавани, – всё чётко просматривалось с высоты полубака. Я поправил также и деревянный трап, который встал почти перпендикулярно. – Если прилив пойдёт дальше, – подумал я, – надо будет перенести его на ют, где борт значительно ниже. Но для этого придётся вызывать «поручика», который наверняка сейчас завалился на свою койку, соблюдая неписаные морские традиции. А ему, в свою очередь, придётся поднимать с коек одного-двух матросов на помощь. «Не будем тревожить идиллию «адмиральского часа», – подумал я. Тем более что сам находился под впечатлением яркой летней картины нашего уютного уголка Заполярья и пребывал в некоем отрешённом состоянии тупого созерцания природы – в нирване послеобеденного пищеварения. Я бодро прошёлся по левому борту полубака, сделал несколько энергичных приседаний и сподобился три раза выжать нашу самодельную сорокакилограммовую сварную гирю, залитую внутри свинцом. Это было необходимо, чтобы отогнать от себя чары Морфея, плотно подступившие ко мне, согласно флотскому распорядку дня. Да и Пиклер мог нагрянуть нежданно-негаданно. А он жутко не любил полубодрствующих, полуспящих матросов и особенно на вахте у трапа. В таких случаях он обычно повторял свою любимую фразу: – Вы сегодня похожи на льва….которому всадили в задницу двойную дозу люминала. Таким «львам» надо не у трапа стоять, а в гальюне сидеть – в такой Вы пребываете прострации. Идите умойтесь холодной водой, а я здесь пять минут постою. Пусть Вам будет стыдно, что командир за Вас вахту несёт. Я делал всё возможное, чтобы не быть похожим на льва под действием люминала, и весьма в этом преуспел. Я представил себя художником, пишущим эпическое полотно, где природа Севера переплелась со второй, не менее мужественной природой подводного флота. Рукотворные силуэты застывших у своих плавучих причалов субмарин были строги и немы. Возвышающиеся над ними скальные сопки, слепленные матерью-природой намного раньше, стояли как бы в забытьи. И только выросшие на них отдельные дома, – особенно циркульный магазин с высокой и редкой балюстрадой и здание штаба с казармами подплава, где посередине над высокой готической аркой на самом верху фасада выпукло большими гипсовыми буквами проходила надпись «ПОМНИ ВОИНУ!», – оживляли суровый пейзаж. Делая очередной мазок кистью по развернувшемуся передо мной полотну, я увидел, что дремлющая статика пейзажа стала приходить в некое движение. На срезе ближайшей сопки, за которой находились столовые и казармы лодочных экипажей, вдруг появилась целая шеренга матросской рати. Она ринулась вниз по сопке, не разбирая торных путей, а за ней тут же встала другая, кинувшаяся вслед за первой. Шеренги всё сваливались и сваливались, пока вся сопка и ближайшие с ней каменные скаты не покрылись бежавшим опрометью вниз военно-морским людом. Лихие матросы, старшины и мичманы неслись вниз с невероятной скоростью с развевающимися от быстрого бега гюйсами и клёшами, придерживая на ходу свои бескозырки и «мицы», временами взмахивая для балансировки руками. «Точно ошпаренные, – подумал я, – но красиво». Ничего не скажешь – красиво и грациозно. Какой спуск! Картина «Суворов, переходящий через Альпы» бледнела перед этим представлением. Я на время замер у своего «мольберта», так и оставшись с поднятой для мазка кистью, оторопело глядя на пришедшую в движение натуру. Все ближайшие сопки запестрели и ожили от великого скопления красиво бегущих людей. Спускаясь ниже, на уровни причалов, военморы разбегались по своим боевым единицам: подводным лодкам, катерам и тральщикам. Сопки вмиг опустели, и началась видимая возня у всех боевых объектов флотилии. Заводились дизеля, задраивались люки, прокручивались механизмы. Судя по высоким «аэродромным» тульям фуражек у некоторых лодок появились офицеры высоких чинов. Я внимательно и с удивлением наблюдал картину происходящего. У одной из лодок, стоящих на понтонном причале, над ходовой рубкой появился лёгкий дымок, и она почти сразу, сбросив швартовы, стала отходить, взяв курс на выход из Екатерининской гавани. «Странно, – заметил я, – вышла вроде как под аккумуляторами, дизелей не слышно, а дымок идёт. Не командир же трубку на мостике курит». Дым через минуту-две прекратился, и к этому времени отчалила вторая лодка, пристроившаяся в кильватер к первой. Следом за ними сорвались со своих мест два торпедолова – небольшие и очень быстрые катера, обслуживающие лодки на учебных торпедных стрельбах. В воздухе стояла какая-то звенящая напряжённость. Она подтвердилась суровым приказным голосом снизу: – Вахтенный! Почему трап раком стоит?! Посмотрев с высоко поднявшегося полубака вниз на причал, я увидел там Пиклера и почти болтающийся в воздухе трап, прилипший к вертикальному борту нашего транспорта. Потравив концы, крепящие трап, я упёр его в причал, а Пиклер потянул его на себя. Таким образом, трап приобрёл некоторый угол, дающий возможность хоть как-то по нему взобраться на борт. Когда из-за борта показалась фуражка Пиклера, а потом его капитан-лейтенантские погоны, я подал ему руку, чтобы он, не дай Бог, не сорвался на последней балясине, а потом, приложив её к козырьку, бодро отрапортовал: – Здравия желаю, товарищ командир! За время несения вахты замечаний и происшествий нет. Вахтенный у трапа старший матрос… – Как это нет происшествий?! – заорал Пиклер, не дослушав до конца мой рапорт. – А Вы знаете, что объявлена боевая тревога по всему флоту?! Лодка с ядерным БэЗэО загорелась! А он мне: «… происшествий нет»! Да мы сейчас все взлетим к чёртовой бабушке, невзирая на отсутствие ваших замечаний! Вы что, не видите, что вокруг делается?! Если шандарахнет, мало не покажется. Достанется всем! Мне рассыльный уже успел конверт доставить с приказом немедля объявиться по месту службы и привести корабль в боевую готовность номер один! А Вы мне «батоны в уши толкаете». Почему до сих стоим на береговом питании?! – Приказа не было, – стал оправдываться я. – Сейчас над Полярным атомный гриб поднимется! А Вам приказ нужен?! К этому времени выскочил на палубу заспанный «поручик» Синёв. (Я успел дать три коротких сигнала по авральной сигнализации, означающие приход командира). Он на ходу застёгивал китель и поправлял фуражку. – Товарищ командир, дежурный по кораблю младший лейтенант… – начал рапортовать «поручик», но Пиклер не дал ему договорить. – Вам что, люминалу в зад вкололи? – начал выводить своё любимое командир. – Вы знаете, что проспали боевую тревогу?! Весь флот уже на ушах стоит! Мы на краю катастрофы, может быть, а здесь, видите ли, адмиральский час! Так мы и Апокалипсис со вторым пришествием проспим. К этому времени подтянулся и командир БЧ-5 ФэПэ. – В чём дело? Почему такая тишина? – засуетился он, – Почему кабель не на борту? – Проспали всё к ядрени фени! – махнул рукой Пиклер и приказал строгим голосом, – объявляйте боевую тревогу номер один! С минуты на минуту могут дать сигнал к выходу на Кильдинский плёс. Экипаж поднялся по тревоге быстро, завели дизель-генераторы, перешли на бортовое электропитание, провернули главные машины. Судно ожило, наполнившись внутренней дрожью скорого отхода. ФэПэ вышел на палубу с большим пожарным топором и направился ко мне. – Всё, – сказал он, – времени у нас ни на что нет! Все на боевых постах. Кабель сматывать некому. Не до того сейчас. Как только сбросим концы и дадим ход, руби его, гада, как врага народа. Чтоб с первого раза перерубил! А то искрой ещё шандарахнет, потом откачивай тебя. Сам виноват. Надо было в оба глядеть и обстановку сечь. Раз бежит братва сломя голову по сопкам, значит нелады где-то. Соображаешь? Вызвать дежурного по кораблю, обратить его внимание, сложно, что ли? Может быть, кому-то из вас и пришла бы в голову мысль позвонить дежурному по эскадре, справиться, в чём дело. Хотя и так ясно, что не первый акт «Лебединого озера» начался. Я взял топор на изготовку, встал, как палач перед плахой, и наметил удобное место для разруба. Кабель был толстый (три жилы по семьдесят квадратных миллиметров), новый, в негорючей резиновой оболочке. Такой разрубить с одного раза – нужно недюжинную силу иметь. «Вот и проверим себя, – подумал я, – зря я тягаю самодельную гирю в 40 килограммов или нет»? Стоял я так минут пять. Потом открылась вдруг дверь в надстройку и из неё показалась голова ФэПэ. Только и сказал он: – Руби!.. И сразу же закрыл за собой дверь. Я вспомнил свою подработку на железной дороге, где научился с одного удара загонять в шпалы костыли, замахнулся, подняв высоко лезвие топора над головой и, соединив обе руки в нижней части топорища, изо всех сил ударил по толстой шкуре кабеля. Как будто рубил я не кабель, а шею ненавистного всеми Змей Горыныча. «Змей» рассёкся сразу же, но при соприкосновении с токоведущими жилами произошло короткое замыкание, давшее яркую вспышку, которая меня буквально ослепила. Будто Горыныч на последнем издыхании пахнул на меня огнём и серой. Следующее, что я почувствовал, – это сильнейший удар по лбу. Потом уже выяснилось, что или от электрической дуги, или от амортизации о палубный стальной лист, топор тут же отскочил назад и обухом ударил меня по голове. Ничего не соображая и почти ничего не видя от ослепительной электрической дуги, я упал на карачки и уставился в закрытую туманом панораму дня. Когда туман в голове немного разошёлся, я услышал над собой тревожный мужской голос: – Ну, как, всё в порядке? Или помощь нужна? Надо мной стоял ФэПэ с топором, лезвие которого было выедено, будто электросваркой. – Всё в порядке, – ответил я, – боевая тревога по всему флоту. На себе это чувствую. Сначала подумал, что торпеда с атомной боеголовкой взорвалась. – Теперь будешь знать, что такое «готовность раз», – нравоучительно добавил ФэПэ. – Тяжело в ученье, легко в гробу». Мы вышли на середину Екатерининской гавани и тут же стали разворачиваться назад к причалу. Наша помощь не потребовалась. Да и какую мы могли оказать помощь в той ситуации? А уже через час дали отбой общей боевой тревоги. Подводники сами потушили очаг возгорания, который находился в носовом торпедном отсеке. Оказывается, лодка только что пришла из длительного автономного плавания с полным боевым запасом и стояла под разгрузкой. В обеденное время на ней самопроизвольно загорелся регенеративный патрон, служащий для поглощения углекислоты и выделения кислорода. За отсутствием командира управление лодкой взял на себя третий помощник. Быстро сыграли пожарную тревогу, заперли в горящем отсеке аварийную партию и отошли от причала на электромоторах, взяв курс подальше в открытое море.