Она вторично почти скрылась из виду и опять вернулась, словно ее что-то беспокоило. Не знаю, что было причиной беспокойства, – быть может, шум в лодке над нами или какой-нибудь запах; возможно, ей просто что-то взбрело в голову. Неожиданно она вложила в движение всю свою энергию, с чудовищной силой работая хвостом, пронеслась мимо меня с невероятной быстротой и пропала вдали. Неторопливо плывущая рыба вмиг превратилась в превосходный механизм, специально созданный для развития скорости в среде, где это осуществимо только при полной согласованности нервной системы и мускулатуры. Неудивительно, что акула достигла такого совершенства – у нее было для этого больше времени, чем у других рыб. Род акул древен, как сам мир. Окаменелые останки их предков обнаруживаются уже в палеозое. Казалось бы, что общего между летучей рыбой с ее длинными многолучевыми плавниками, пунцовым морским попугаем, питающимся наскальной растительностью, и хищницей акулой? Однако есть основания полагать, что все современные рыбы происходят от одного акулообразного предка. Акулы больше, чем какая-либо другая рыба, внушают мне почтительное уважение. Их род, почти не изменяясь, существует в течение бесконечного ряда столетий, и отдаленные потомки столь же многочисленны и сильны, как их отдаленные предки. Подумаешь об этом и поневоле проникнешься к ним почтением. Четыреста миллионов лет – нешуточная цифра для любого вида живых существ. И мы не можем не удивиться, узнав, что они гонялись за добычей и занимались всем тем, чем они занимаются сейчас, еще тогда, когда вся теперешняя суша представляла собой необозримые пространства грязевых болот и песчаных пустынь, где еще ничто не двигалось, не шевелилось и ни один голос не нарушал тишины. Земля покрылась растительностью, наступила эпоха процветания диковинных амфибий, которые уступили место не менее фантастическим рептилиям – гигантским динозаврам, ихтиозаврам и птеродактилям; океан приютил в своих недрах свирепых мозазавров, спустившихся в воду со скал, – акула же продолжала жить, как жила с незапамятных времен. Вымерли в свою очередь и рептилии, началась эра млекопитающих, которые сейчас идут к своему быстрому закату, а упрямая акула достигла такого процветания, что мы бы только подивились, будь мы свидетелями этого процесса. Первые окаменелости, найденные мною, были акульими зубами. В Мэриленде, по берегу Чесапикского залива у подножия скал, относящихся к миоцену[77], на участке протяженностью в несколько сот ярдов я за один день нашел в песке и глине тысячу акульих зубов – должно быть, океан здесь в свое время кишел акулами, если в одном месте оказалось столько зубов. Среди них были мелкие, в четверть дюйма длиною, и большие треугольные, в пять дюймов от верхушки до корня. Реконструируя животное по его зубам, ученые пришли к заключению, что оно имело в длину от ста до ста двадцати футов. Не крупнейшее ли это животное за всю историю земли? В открытой пасти такого чудовища мог свободно поместиться человек. Эти акулы, очевидно, просуществовали до самого недавнего времени – сотни таких зубов были найдены на дне океана. Мы не знаем, какие силы и какое стечение обстоятельств привели к их исчезновению. Быть может, из-за собственной прожорливости они уничтожили в районе своего распространения все живое, а потом стали пожирать друг друга. Возможно также, что их поразила какая-нибудь неизвестная болезнь или столь же жадные, хотя и меньшие по размеру хищники уничтожили их молодь. Наконец, усложненность развития могла затруднить их размножение. Нам ничего об этом не известно. Возможно, одной из причин, почему акулий род в целом оказался таким жизнеспособным, является их примитивность. Наиболее безотказные машины те, что наименее сложно устроены. Каким-то невероятным образом акула ухитрилась сохранить свою примитивность, оставаясь удивительно жизнеспособной. Многие из животных, появившиеся одновременно с акулой, стали чрезвычайно усложненными, но и чрезвычайно неустойчивыми, склонными к вымиранию. Древняя акула, родоначальница различных рыб, успела развить все основные формы, на которых строятся типы сложения других рыб. Сами акулы тоже эволюционировали, но незначительно, проявив себя в этом отношении консерваторами. В этой связи на память невольно приходит архитектура Древней Греции. Она служила источником вдохновения для многих поколений зодчих, но среди современных зданий мы едва ли найдем хотя бы одно столь же изысканное, как Парфенон с его удивительной простотой. Акулы и поныне встречаются всюду, где для них есть достаточно морской воды. От пронизанной солнцем поверхности до иссиня-черных толщ воды на глубине в тысячу морских саженей, от покрытых льдами арктических морей до тропиков – всюду живут и благоденствуют акулы. Людям, незнакомым с морем, акулы представляются чем-то нереальным, но на расстоянии суточного перехода от любой гавани Атлантического побережья, находящейся вблизи Нью-Йорка или Филадельфии, акул несметное множество. Однажды зимой мне довелось провести неделю на траулере, базировавшемся в Норфолке, в штате Виргиния. Траулер занимался ловом скапов[78] и тому подобной рыбы для Нью-Йорка. В течение недели мы прошли несколько сот миль, все время таща за собой сети. Каждые полчаса сеть поднималась и опорожнялась. Понадобилось семь дней, чтобы нагрузить наше маленькое суденышко съедобной рыбой, потому что сети всякий раз буквально кишели акулами, их были сотни. Мы ходили по колено в акульих трупах. Рыбаки пинали акул ногами, били дубинами и резали ножами, так что кровь заливала всю палубу, ругались и проклинали эту нечисть, ибо каждый подъем сети с бросовой рыбой означал убыток. Но все было напрасно: сеть снова, как и в прошлый, и позапрошлый, и позапозапрошлый раз, поднималась полная акул. Семь дней мы метались по океану, пытаясь ускользнуть от них, но их количество стало уменьшаться лишь после того, как мы отошли далеко на юг к мысу Гаттерас. Дно океана, должно быть, было буквально устлано их гибкими телами. Большинство животных ест для того, чтобы жить, акулы живут для того, чтобы есть. Именно прожорливость снискала им всеобщую антипатию. Я часто наблюдал за песчаными акулами, пасшимися на склоне морского дна. С берега казалось, будто они просто играют и скользят в воде. Час за часом неустанно продолжалась эта гонка, и темные тени непрерывно мелькали в прозрачной воде на фоне желто-белого песка. В поисках ракообразных и падали акулы доходили до самого берега. Я нередко видел, как в нескольких ярдах от береговой полосы из воды высовываются их плавники и лопасти широких хвостов. Они никогда не торопились, но когда я кидал в них раковинами, пускались наутек и с быстротой молнии пересекали мелководье. Обычно же они двигались, медлительно колыхаясь из стороны в сторону, – акулам свойственно экономно расходовать силы. Особенно они хороши, когда наблюдаешь их снизу, сквозь глазницы водолазного шлема. На фоне песка песчаных акул и не заметишь – окраска их подходит под цвет дна, около которого они держатся. Иногда даже легче разглядеть тень, чем саму акулу. Замечательно, что эти рыбы могут останавливаться на полном ходу. Мне так и не удалось проследить, как им это удается. Грудные плавники, выполняющие роль тормоза, при внезапной остановке широко расставлены, но этого явно недостаточно, чтобы разом остановить стофунтовое тело мчащейся рыбы. Они умеют также поворачивать кругом на месте. Правда, мне один только раз удалось видеть этот маневр, потому что обычно они поворачивают, слегка наклонившись набок и описывая длинную плавную дугу. Однажды я собрал на подводных скалах недалеко от берега кучку колючих морских ежей, искрошил их своим копьем, разбросал по дну, а сам отступил на двадцать или тридцать шагов. Мне пришлось долго ждать, но ничего особенного не произошло – стайка мелкой рыбешки почуяла добычу и расклевала ежей по кусочкам. Тогда я снова набрал ежей и измельчил их камнем в сплошную липкую массу. Через несколько секунд густая стая мелкой рыбешки нависла над приманкой. Отогнать их было невозможно, и я отошел в сторону, вопреки всему надеясь, что акулы почуют добычу раньше, чем рыбки успеют ее растащить. Так и случилось: в голубой, пронизанной солнцем дали появились очертания двух песчаных акул. Их обычной медлительности как не бывало. Нельзя сказать, чтобы они мчались, но плыли они быстро и энергично. Одна из них явно шла на добычу, но не по прямой, а то и дело виляя из стороны в сторону. Мне это показалось интересным. Вероятно, в выборе направления она руководствовалась обонянием, пользуясь поочередно обеими ноздрями. Чуя запах с одной стороны, акула все более уклонялась в эту сторону, пока и другая ноздря не начинала улавливать запах. Как только акулы увидели приманку, всякое виляние прекратилось. Быстрым рывком они приблизились к цели и закружились над месивом из морских ежей, разгоняя стаю рыбок, которые отплыли на некоторое расстояние и выжидательно застыли на месте, очевидно надеясь еще поживиться крохами. Обе акулы несли на себе прилипал[79], вопреки распространенному мнению, будто эти своеобразные паразиты селятся только на акулах-одиночках. Прилипалы немедленно оторвались от своих хозяев и, пока они разгоняли рыбешку, деловито уткнулись носами в ежей. Времени у них было немного – акулы вернулись буквально через секунду, схватили добычу и, несколько раз яростно встряхнув ее, проглотили. Колючки ежей их ничуть не смутили, они сожрали все целиком. Прилипалы деловито шныряли перед самым рылом акул, перехватывая крохи, которые те роняли, но в то же время следя за тем, чтобы самим не попасть на закуску. Когда приманка была съедена, акулы в величайшем возбуждении принялись кружиться над местом недавнего пиршества. Убедившись, что там больше ничего нет, они расширили свои круги и начали приближаться ко мне, очевидно привлеченные запахом морских ежей, исходившим от моих рук. Мне стало немного не по себе, но, подбодрив себя сознанием, что песчаные акулы безвредны, я не двинулся с места. Акул явно беспокоила тень от моей лодки, и они тщательно ее сторонились. Дважды они обошли меня по кругу, двигаясь в противоположных направлениях и не сводя с меня крохотных глаз, но все время держась от меня на расстоянии в двенадцать футов. Я стоял не шелохнувшись, зачарованный их грацией. Единственное, что портило их внешность, – это усики, по одному с каждой стороны рта. Усы – отличительная особенность песчаных акул – придавали им презрительный, даже издевательский вид. Когда они пошли по третьему кругу, я решил, что с меня хватит, и резко взмахнул рукой, надеясь, что им не придет в голову откусить ее. Могучим рывком акулы сорвались со своих орбит и скрылись в толще воды. Хвостовые плавники их работали с такой силой, что я телом ощутил толчки воды, а у моих ног поднялись облачка ила. Как ни странно, прилипалы, неутомимо выискивавшие последние крохи морских ежей, даже не подумали догонять своих хозяев. Минут пять они еще продолжали поиски, а затем поднялись и растаяли в лазурном пространстве. По-видимому, они даже не подозревали, в каком направлении скрылись акулы, и уплыли совсем в другую сторону. Казалось бы, какая может существовать связь между акулой и бифштексом? И однако, я убежден, что, не будь акул, у нас не было бы и бифштексов. Ведь честь изобретения зубов, как полагают, принадлежит акулам, а без зубов наши бифштексовые возможности были бы весьма ограничены – пришлось бы их глотать и давиться! Что касается акулы, то можно без преувеличения сказать, что она вся – от головы до хвоста – покрыта зубами. Или, если употребить точный термин, – кожными зубами. С виду шкура у акулы гладкая и бархатистая, на самом же деле она вовсе не мягкая, а жесткая и шершавая, как напильник. У меня есть знакомый краснодеревщик, человек старого закала. Обычно он пользуется для полировки истертым обрывком акульей кожи, а не наждачной бумагой. До изобретения наждака шкура акулы использовалась для полировки дерева. Своей шершавостью она обязана сотням тысяч крошечных «зубов», торчащих из кожи. Они известны под названием «шагрень» и по своему строению в точности схожи с зубами всех прочих животных. Подобно подлинным зубам, эти кожные зубы имеют пульпу с кровеносными сосудами, нервы и соединительную ткань, а также дентин – похожее на слоновую кость вещество, без которого не обходится ни один зуб. Наконец, снаружи кожные зубы акулы прикрыты слоем твердой эмали. При таком количестве зубов счастье акулы, что она не подвержена зубной боли. Кожные зубы акулы помогают нам понять, каким образом возникли жующие, перетирающие и режущие зубы у млекопитающих. Переход от кожных к настоящим зубам можно проследить на эмбрионах некоторых акул. Если рассматривать через увеличительное стекло челюсть эмбриона, двигаясь от наружного края внутрь, мы увидим, как кожные маленькие зубы, все более видоизменяясь, постепенно переходят в настоящие, большие зубы со всеми свойственными им функциями. Своеобразные зубы на «пиле» пилы-рыбы, близкой родственницы акулы, тоже развились из клеток кожи – это сильно разросшиеся кожные зубы, расположенные по обеим сторонам пиловидного рыла. В пасти акулы зубы растут обычно в несколько рядов. Их бывает до четырехсот. Они растут постоянно, заменяя стершиеся или потерянные. Акула пользуется только внешними рядами. Зубы акулы и родственных ей рыб отличаются величайшим разнообразием форм, в зависимости от того, для чего они употребляются. Некоторые похожи на крошечные тонкие и острые иглы, другие – тупые. Есть даже шестиугольные и треугольные с острыми как бритва гранями. Такие зубы режут мясо на куски. Как ни странно, у одного из крупнейших видов – у китовой акулы[80] – зубы крохотные, в четверть дюйма длиною. А сама она достигает сорока футов в длину, ее рекордный вес – 26 500 фунтов. У этой акулы нет никаких орудий защиты. Несмотря на свои великанские размеры, это одно из самых безобидных созданий на земле. Однажды по пути с Инагуа на Гаити мне довелось увидеть такую акулу; лежа на поверхности, она грелась на солнце. У нее был клетчатый рисунок на коже, состоящий из крапинок и полосок, пересекающихся под прямым углом. Судно чуть не наткнулось на нее. Чудовище с шумом и плеском ушло в глубину и исчезло. Об этой акуле почти ничего не известно, и видели ее очень немногие. Предполагают, что она питается планктоном, крошечными организмами, которые носятся по океану по воле ветра и волн. Животные, питающиеся планктоном, в зубах не нуждаются; этим, вероятно, и объясняется, почему у такой великанши они такие крохотные. У большинства рыб плавники служат рулем, стабилизатором, тормозом или элероном. Акулы используют его еще для одной важной цели. Брюшные плавники самца превратились в длинный трубкообразный отросток, полый внутри. Через эти видоизмененные плавники, или, как их называют, птеригоподии, в тело самки вводится животворная сперма. Это исключительно разумное приспособление. Оно обеспечивает не только оплодотворение яиц, но и их экономию, не допуская того чудовищного, но характерного для жителей моря расточительства миллионов клеток спермы, которые уносятся водой, так и не выполнив своего предназначения. Соответственно нет и потери яиц, погибающих неоплодотворенными. Это тоже одна из причин, почему численность акул не уменьшается и почему род акул уцелел, хотя несравненно более сложно организованные существа вымерли. Жизнь и арифметика тесно связаны между собой. Шансы акулы на сохранение рода, как и других рыб, прямо пропорциональны численности ее потомства. Акулы в этом отношении придерживаются почти таких же норм, как люди. Живородящие приносят обычно двух-трех детенышей; дюжина считается для них максимумом. Сравните эти цифры с девятью миллионами яиц, которые мечет треска, чтобы ее род не угас. Оплодотворение у большинства видов акул происходит так, как я только что рассказал, но способы деторождения различны. Многие виды живородящие, но и не меньшее количество видов откладывает яйца. При кладке неизбежны потери, поэтому самка, чтобы обеспечить потомство, мечет огромное количество икры – опять применение законов математики к жизни. Яйца акулы, как и родственных ей скатов, заключены в твердую роговую оболочку; они обычно прямоугольные с длинными, волокнистыми щупальцами, при помощи которых укрепляются на водорослях или твердых предметах, чтобы их не унесло течением. Но существуют яйца и другой формы – закрученные в спираль, подобно некоторым морским раковинам. На берегах Атлантического океана в определенные периоды можно обнаружить массы черных оболочек от этих яиц. Интереснейший пример того, насколько могут видоизмениться плавники в своем развитии, дает прилипало, назойливый и непрошеный спутник акулы. Прилипалы используют акул, как бродяги – товарные поезда: прицепляются, вернее, присасываются к ним овальным диском, находящимся у них на верхней, плоской стороне черепа. Диск состоит из мясистых подушечек; сокращение мускулов создает полувакуум. Диск этот не что иное, как спинной плавник, в результате удивительного превращения ставший присоской. Однако морская лисица[81] превзошла в этом отношении всех: верхняя лопасть ее хвостового плавника равна по длине всему ее телу. Зачем нужен такой длинный плавник? Мы этого не знаем, но высказывается предположение, что эта акула пользуется им как цепом, чтобы сбивать в кучи стаи мелких рыб, которыми она питается. Общераспространенная версия, будто хвост служит морской лисице для того, чтобы убивать дельфинов, совершенно несостоятельна. Возможно также, что здесь мы имеем дело с одним из капризов природы. Мы ничего не узнаем наверняка об этих рыбах, пока не найдем способ наблюдать их в их естественной среде. Океан будет последней границей, которую предстоит взять человеческому разуму. Тема об акульих плавниках далеко не исчерпывается упоминанием о морской лисице. Остаются еще скаты, включая огромных мант[82], которые, в сущности, тоже акулы, приспособившиеся к существованию на дне. Скаты – это, можно сказать, грудные плавники акулы, насаженные на весьма скромное по размерам тело. Эти рыбы как бы сплошь состоят из плавников. О том, что скаты – это видоизменившиеся акулы, свидетельствуют морские ангелы[83] – уже не акулы, но еще и не скаты. В водах Инагуа водится множество скатов. Около поселка они часто подходят почти к самому берегу, чтобы поживиться отбросами, которые рыбаки, обрабатывая свой улов, бросают в море. Один из скатов сильно меня напугал. Я разгуливал по мелководной лагуне за барьерным рифом, собирая раковины, как вдруг почувствовал под ногами что-то напоминающее резину. От испуга я высоко подпрыгнул и тут же увидел хвостовой плавник ската, известного под названием хвостокол; еще немного – и я бы наскочил на него. Распустив широкие крылья, скат быстро ушел на глубину. Мне повезло, что я не наступил на его хвост – он снабжен опасными острыми и зазубренными шипами, которые могут причинить серьезные, болезненные ранения. Раны не заживают иногда месяцами, потому что шипы покрыты слизью, насыщенной микробами, вызывающими длительную инфекцию. Эти шипы представляют собою не что иное, как унаследованные ими от акул кожные зубы, превратившиеся в грозное орудие защиты и нападения. Если бы мне пришлось составлять каталог необычайных, диковинных рыб, первое место в нем заняла бы рыба-молот, представшая передо мной как-то под вечер во время одной из подводных экскурсий. Я уже около часа находился под водой, где-то на полпути между участком, который патрулировали песчаные акулы, и коралловым замком донной акулы. Глубина в этом месте около сорока футов. Меня интересовали огромные, торчавшие из песка раковины. Среди выброшенных на берег раковин не встречалось таких крупных экземпляров. Хотя моллюски сидели в мягком песке, они настолько прочно закрепились в нем своими биссусными нитями, что выковырять их было не так-то легко. Убедившись, что голыми руками их не возьмешь, я поднялся в свою плоскодонку за железным крюком. Погревшись на солнце, я спустился на дно и нашел место, где окопалось несколько огромных моллюсков. Осторожно, чтобы не повредить хрупкую раковину, я подрывал крюком песок, пока не достиг переплетающихся нитей биссуса, а затем дернул. К моему огорчению, раковина раскололась, и кончик крюка зацепил лишь комок студенистого мяса моллюска. Я повторил ту же операцию с другой раковиной, соблюдая величайшую осторожность, но с тем же результатом. Еще две раковины, одну за другой, постигла та же участь, пока мне не пришло в голову, что нужно выкапывать моллюска со всеми нитями. Я снова принялся скрести дно своим железным крюком и так взбаламутил воду, что оказался в густом облаке ила, в котором ничего не было видно. Но это меня не обескуражило. Стоя на четвереньках, я копал плотное меловое дно, пока раковина, освобожденная от пут, не подалась. Я поднялся на ноги, держа ее в руках, и ничего не мог разглядеть в окружавшей меня мути. Течение было слабое, и облако ила висело вокруг меня как занавес. Я хотел подняться наверх по спасательной веревке, как вдруг обнаружил, что, возясь с раковинами, выпустил ее из рук и ее куда-то отнесло. Это не страшно, потому что в случае необходимости можно было подняться и по воздушному шлангу. Но не лучше ли все же найти веревку? Я стал ходить на ощупь кругами, махая вытянутыми руками. Не прошло и нескольких секунд, как веревка была найдена. Заткнув раковину за пояс, я полез вверх и, поднявшись футов на десять, заметил внизу смутную серую тень, двигающуюся в толще воды. Не зная, что это такое, я счел за благо поскорее выбраться на поверхность. Под килем лодки я задержался, положил раковину и снова опустился футов на шесть. Я взглянул вниз. Дно казалось очень далеким – обман зрения, возникающий благодаря рефракции света в воде. В центре моего поля зрения висело облачко поднятой мною мути. Оно медленно рассеивалось, окруженное по периферии снующими рыбами. Они явно были чем-то возбуждены, и из голубой дали прибывали все новые рыбы и вливались в беспокойно двигающийся круг. Мне стало интересно, что же случилось – ведь когда я спустился под воду, вблизи не было ни одной рыбы и казалось, что здесь обитают лишь несколько наполовину ушедших своими раковинами в песок моллюсков. Внезапно круг движущейся рыбы разорвался, и из облака мути показалась голова небольшой рыбы-молота. Мелкая рыбешка разлетелась во все стороны и, когда рыба-молот отплыла на несколько ярдов, снова сомкнула круг. Но их покой длился недолго: акула сделала неожиданный поворот и вернулась обратно. Тут только я догадался, что ее сюда привлекло. Она почуяла запах моллюсков и, рассчитывая на легкую поживу, явилась на место моих раскопок. То, что она приплыла первой, свидетельствует о том, насколько развито у нее чутье. До того как я взбаламутил воду, она была такой прозрачной, что можно было видеть на сотню футов в любом направлении. Акула почуяла запах раздавленных моллюсков и добралась до места их гибели максимум за четыре минуты. Такая скорость кажется невероятной, особенно если учесть, что течение там очень медленное. Даже если предположить, что акула находилась непосредственно за полем моего зрения, все равно скорость, которую она развила, огромна. Хорошо, что я находился в замутненной воде. Ведь иначе я мог случайно взглянуть наверх и увидеть страшную рыбу, низвергающуюся на меня как гром среди ясного неба. Это было бы уж слишком. Ил начал оседать, и теперь видна была эта акула. Она сновала над самым дном, обнюхивая то место, откуда торчали раковины, выказывая поразительную энергию и ни секунды не оставаясь неподвижной. Положив палец на палец, чтобы все обошлось благополучно, я скользнул вниз по веревке, задержался на полпути и с силой продохнул воздух через нос, чтобы ослабить давление, от которого внезапно заложило уши. Вскоре внутри шлема что-то пискнуло или скрипнуло – и давление пришло в норму. Проскользнув по веревке оставшиеся шесть футов, я спрыгнул на песок и постоял некоторое время, набираясь духу. Поскольку рыбина не достигала в длину и шести футов, я чувствовал себя более или менее уверенно. Будь она крупнее, пожалуй, не стоило бы рисковать. Но я впервые в жизни видел живую рыбу-молот, и мне не хотелось упускать случай познакомиться с ней. Нельзя себе представить более фантастического существа. От жаберных щелей до хвоста это обыкновенная акула, гибкая и грациозная. Но от жаберных щелей к кончику носа – это что-то совершенно несообразное, не рыба, а пародия на рыбу. Нелепейшая голова, на крайних точках которой посажены маленькие глаза; длинные узкие щели спереди – это ноздри, каких нет ни у одной акулы. При таких огромных органах обоняния неудивительно, что она так быстро почуяла моллюсков. Когда рыба повернулась, я разглядел, что рот находится значительно позади того, что называется молотом, то есть наростов по бокам головы. Снизу рыба была светло-желтого цвета, сверху – темно-коричневого со слегка проступающими крапинами. Мне ужасно хотелось понять, какой цели служит эта удивительного строения голова, но никаких указаний на этот счет я не нашел. Каковы бы ни были функции молота, ясно, что он моему чудовищу ничуть не мешал: такой подвижной акулы я еще не видел. Если в семействе акул песчаных акул можно уподобить жителям наших южных штатов – ибо ничто, кроме страха, не заставит их двигаться в ускоренном темпе, – то рыба-молот своим темпераментом похожа на жителей Нью-Йорка. Брызжа энергией и нетерпением, они неустанно снуют с места на место, работая как дьяволы, чтобы заработать на хлеб, мчась сквозь жизнь, как будто самое их существование зависит от скорости. Взбудораженная тем, как легко ей достался обед из моллюсков, рыба-молот с невероятной быстротой сновала над местом недавнего пиршества. Аппетит у нее, вероятно, только разыгрался, ибо она принялась охотиться за маленькими губанами; привлеченные запахом моллюсков, они легкомысленно покинули свое убежище – одинокий коралловый куст, еле видный в толще воды. Одному из губанов удалось спастись. Он стремглав юркнул в щель на дне, вырытую каким-то животным, ибо вокруг входного отверстия была возведена насыпь из ила. Другому не повезло: он совершил ошибку, бросившись напрямик к своему коралловому дому. На моих глазах акула продемонстрировала неслыханный акробатический трюк – ничего подобного я не видел за многие часы пребывания под водой. Она бросилась за губаном. Хвост преследуемой рыбешки вибрировал с такой быстротой, что расплывался в одно пятно. Губан мчался что было мочи, спасая свою жизнь. Но силы были слишком неравны. Большая рыба стремглав пронеслась над своей крохотной жертвой, на какую-то долю секунды повисла в воде, а затем нырнула вниз. Губан, чувствуя трагедию, нависшую над его головой, резко остановился и, извернувшись всем телом, бросился назад – увы, слишком поздно. Акула сделала великолепный иммельман, перевернувшись спереди назад по всей длине тела. Затем снова нырнула и, сделав пол-оборота, раскрыла пасть и сомкнула ее над губаном. Без малейшей передышки акула сделала еще один вираж и прошла буквально в нескольких дюймах над дном, подняв небольшой песчаный вихрь. Затем понеслась по широкой дуге, постепенно замедляя движение, остановилась на половине пути между дном и поверхностью и провисела неподвижно по крайней мере минуту. Я увидел, как она глотнула раз или два, и из ее пасти выпала маленькая серебристая чешуйка. Крутясь и покачиваясь в воде, чешуйка медленно пошла ко дну, поблескивая в лучах солнца. Замедленное падение крошечного серебристого мотылька после столь бурных событий произвело на меня ошеломляющее впечатление. С чем это можно сравнить? Пожалуй, только с серебристым звоном осколков, падающих на землю после леденящего душу грохота автомобильной катастрофы. Я живо помню это ощущение. Какой-то безрассудный лихач сбил с дороги машину, в которой я ехал, она врезалась в телеграфный столб и сшибла его. К счастью, обошлось без жертв. И вот в памяти у меня почему-то ярче всего запечатлелся не грохот самого столкновения, а тоненький звон мельчайших осколков ветрового стекла, скатывающихся по измятому металлу в неожиданной тишине, воцарившейся после катастрофы. С тех пор всякий раз, когда я слышу звон разбитого стекла, я непроизвольно моргаю. А если мне случается вспомнить рыбу-молот, перед глазами тотчас возникает серебристая чешуйка, падающая на дно сквозь толщу лазурной воды. Акула постояла минут пять на месте, повиснув между дном и поверхностью, затем, плавно работая всем своим сильным телом, уплыла в голубую неизвестность. Прежде чем окончательно скрыться из виду, она отклонилась в сторону, чтобы обследовать что-то, чего я не мог различить. У меня было такое чувство, будто передо мной существо из какого-то чуждого мне мира. Казалось, оно явилось из глубин прошлого, чтобы провести один быстролетный час в настоящем. Тем не менее весьма вероятно, что акулы, ныне живущие в океанских безднах, будут в изобилии населять воды земного шара и тогда, когда воздвигнутые людьми города превратятся в осыпающиеся курганы, и что они будут продолжать пожирать ракообразных и рыб, как они делают это сейчас и делали в течение бесчисленных веков. Ночью на дне океана Должен признаться, что 14 мая в половине десятого вечера мне было немного не по себе. Меня мучило щемящее чувство под ложечкой, как бывает при сильном голоде. Уже давно переступил я тот возраст, когда явления природы пугали меня. Хороший шторм и сейчас внушает мне благоговение; я отношусь к нему с уважением, в то же время стараясь укрыться от него подальше. Но я его не боюсь. Пауки и змеи не вызывают у меня ни малейшей дрожи; я достаточно долго их изучал и знаю, что в большинстве своем эти твари совершенно безвредны. Я отношусь к ним с интересом и способен оценить их красоту. Точно так же смотрю я и на прочих представителей животного царства, – ведь я рассказал читателю о своем отношении к акулам и осьминогам. Я вышел в море на лодке и до наступления темноты уже находился за полосой прибоя. Солнце садилось, придавая небу золотые и малиновые тона, отбрасывая багровые тени на темную линию берега и окрашивая обычно белый песчаный пляж в пурпур; пассат улегся, и белые барашки волн, весь день стремившиеся на запад, исчезли. Из открытого моря накатили валы, и, когда темнота, надвинувшись с востока, одеялом прикрыла землю, море притихло, и только легкая зыбь напоминала о том, как оно волновалось днем. Воспользовавшись коротким промежутком между сумерками и полной темнотой, когда на небе стали одна за другой появляться звезды, я разобрал водолазное снаряжение, положил шлем на планшир, присоединил шланг к воздушному насосу, закрепил спасательную веревку и присел, ожидая, когда ночь полностью вступит в свои права. Вода из светло-голубой стала синевато-серой, потом темной и, наконец, непроницаемо черной. Берег, еще недавно отчетливо видимый, превратился в черную полоску, которая скорее угадывалась, чем различалась в неверном сиянии звезд. Луны не было и не ожидалось еще неделю – она пряталась на той стороне Земли. Я посмотрел на поверхность океана: абсолютная тьма. Опять защемило под ложечкой. Ведь я решил спуститься на дно и выяснить, что происходит в океане ночью. Оставалось только привести свой замысел в исполнение, но я колебался. Даже днем человек – явно чужеродное тело в подводном мире, и даже при полной видимости его часто охватывает чувство беспомощности. Что же тогда сказать о ночи, когда собственные глаза мало помогают ему, а кругозор ограничен глазницами водолазного шлема! В последнюю минуту, проверяя свою готовность к спуску и собираясь с духом, я ощупал крепления моего фонаря. Это был обыкновенный прожектор в резиновом чехле с линзой, зацементированной в ободок, и устроенный таким образом, что его можно было включать и выключать на ощупь, не снимая чехла. Убедившись, что фонарь в полной исправности, я, уже не находя для себя никаких отговорок, дал последние инструкции своему помощнику негру. Что бы ни случилось, сказал я ему, пусть он не перестает накачивать воздух. Задержавшись на планшире, я успел услышать, как на берегу кричит петух, – неохотно, словно понимая, что час его утренней песни еще далек. Вдохнув принесенный с берега волною теплого воздуха запах жасмина и лаванды, я переступил через борт. Холодная вода ожгла меня и заставила шевелиться проворнее; я выплыл на поверхность и нащупал в темноте планшир. Теперь, когда первый шаг был сделан, я уже не чувствовал страха, хотя мне все еще было не по себе. Нашарив спасательную веревку, я обмотал ее вокруг руки, затем еще раз удостоверился, что фонарь при мне, и тихо сказал своему помощнику, что я готов и можно надевать на меня шлем. С легким свистом воздух пошел по шлангу – насос действовал исправно. Слыша в ушах звон лопающихся пузырьков, я разжал руки и камнем пошел в бездну ночных океанских глубин. Опустившись футов на двадцать, так что между мною и дном еще оставалось десять футов чернильно-черной воды, я слегка сжал веревку пальцами и приостановил спуск. В течение нескольких секунд меня раскачивало из стороны в сторону, слегка поворачивая. Затем я неподвижно застыл на месте. Сколько я ни вглядывался в ночь сквозь стекло шлема, я ничего не видел перед собой. Я висел в центре пустого пространства, где нет ни света, ни движения, – только свинцовая, непроницаемая тьма. Должно быть, таким выглядел мир в первый день творения. Чувство ужаса опять овладело мною. Легкая дрожь пробежала по телу, словно какое-то шестое чувство предупреждало о неизвестном и неожиданном, надвигающемся на меня из глубины океанской ночи. Но сколько я ни вертелся, вглядываясь во все стороны, я не видел ничего, кроме все той же совершенной пустоты. Мои нервы шалили. Я снова вернулся в исходное положение и тут увидел нечто чудесное. Из мрака, наполнявшего водяную толщу, внезапно сверкнул крохотный огонек. Он горел какую-то долю секунды, достиг предельной яркости, подчеркиваемой царившим повсюду мраком, и угас. Это на протяжении нескольких секунд передо мной были вновь разыграны первые акты драмы сотворения мира – прелюдия ко всему тому, что последовало затем. Мои глаза уже свыклись с темнотой, и я начал различать другие вспышки, крошечные взрывы, возникавшие совершенно внезапно и тотчас пропадавшие из виду. Я снял фонарь с крюка, на котором он висел, и, вытянув руку во всю длину, нажал кнопку. Длинный луч, яркий и белый, пронзил тьму и ушел вдаль. Но напрасно искал я тех, кто зажег эти огни, – их нигде не было видно. Вода содержала небольшое количество твердых частиц и больше ничего. Для водной среды это все равно что тонкая пыль для воздуха, которая становится заметной, попадая в сноп солнечного света. Выключив фонарь, я дождался, пока мои глаза снова привыкли к темноте. Как и следовало ожидать, огоньки возникли опять, только на этот раз их было гораздо больше; на моей напряженной сетчатке мир отображался как галактика, полная мельчайших звезд, или космос бледных искр, разбрасываемых бенгальскими огнями, какие зажигаются на праздник Четвертого июля. Огоньки в воде были вспышками энергетических разрядов множества микроскопических живых существ. Их нельзя увидеть при естественном освещении, потому что они слишком малы, и они обнаруживают себя лишь благодаря выделяемой ими энергии. Я снова зажег фонарь и повел им вокруг себя. Неуловимо нежной дневной голубизны не было и в помине. Вместо нее сверкал длинный желтый луч, со всех сторон ограниченный красноватой тьмой. Вода и сейчас оставалась кристально-прозрачной, и, куда бы ни проникал луч, я видел все, что в ней находилось. Запрокинув голову, я направил луч прожектора на поверхность океана. Она оказалась такой же непроницаемой, словно вылитой из металла, как обычно. Потом я осветил средний слой воды и не спеша довел луч до дна. Ослепительная вспышка, во много раз ярче света, даваемого электролампой, блеснула мне в ответ. Она длилась всего лишь секунду и угасла. Источник находился очень далеко. За первой вспышкой последовала другая, и еще, и еще, пока не засияла вся вода. Носители световых зарядов двигались, словно направляемые невидимыми гелиостатами. Это были уже не микроскопические взрывы, а большие вспышки разноцветного огня. Огни подходили ближе, с быстротой молнии прорываясь через освещенное прожектором пространство; они вспыхивали и гасли, но неуклонно приближались, и наконец один из них остановился в нескольких дюймах от меня. Животное светилось по всей своей длине каким-то неземным, насыщенным ярко-лиловым светом. Присмотревшись, я узнал милую рыбку анчоус[84] длиной в три или четыре дюйма. Невозможно себе даже представить, что это светящееся диво употребляется для приготовления тошнотворной замазки, известной под названием анчоусного паштета. Но стоило бросить беглый взгляд на длинную, выдающуюся нижнюю челюсть рыбки, чтобы все сомнения рассеялись. Ни один опал не горит таким ярким огнем, а когда рыбка двинулась с места, лиловый цвет уступил место розовому и, наконец, серебристому. Я никогда не забуду этого чудесного появления анчоусов. Вероятно, луч прожектора неотразимо привлек к себе всю стайку. Ту же притягательную силу он имел и для атеринок, длинных рыбок с широкими, блестящими, как серебро, полосками по бокам. Прошло меньше времени, чем нужно, чтобы написать эту фразу, а я уже был окружен целым полчищем серебробоких рыбок. Тучей кружась вокруг линзы, они стремглав бросались на стекло, ударялись об него и, охваченные страхом, разлетались во все стороны, чтобы тут же вернуться снова. Отраженный от их боков свет рассеял мрак на несколько ярдов вокруг. Со всех сторон сквозь толщу воды пробивалась мерцающая рябь розоватых огоньков. В течение пяти минут около меня собралось, наверное, несколько сот рыбок, но они совершенно слились с массой других, когда с поверхности океана ко мне на огонек пожаловал огромный косяк в несколько тысяч анчоусов. Они двигались так быстро и такой плотной массой, что я невольно вздрогнул, когда они внезапно засверкали в луче прожектора. На много ярдов вокруг море было густо забито их серебристыми телами. Удивительнее же всего было то, что и они плыли, как одна рыба, поворачивая все разом – огромное, розово-лиловое, непрестанно кружащееся колесо. К несчастью, кружиться им пришлось недолго: несколько сарганов как стрелы вылетели из темноты и, врезавшись в косяк, стали хватать и глотать рыбок без разбору. Анчоусы рассыпались во все стороны. В течение нескольких минут вся вода была пронизана разноцветными сверкающими полосами, отмечавшими путь метавшихся в испуге рыбок. Пока сарганы расправлялись со своими жертвами, за ними следом неизвестно откуда появилось с полдюжины летучих рыб; вдруг осознав свою ошибку, они внезапно повернулись и стремглав понеслись вверх. Как ни соблазнителен свет, он все же не мог удержать летучих рыб там, где свирепствуют сарганы. Обезумев от ужаса, они трепетной сверкающей стайкой скрылись из виду. Побоище, учиненное сарганами, превосходило по жестокости все, что мне когда-либо случалось наблюдать. Утолить их аппетит было невозможно. Они шныряли взад-вперед, уничтожая, калеча, убивая все на своем пути, и часто, не успев проглотить одну жертву, уже кидались на новую. Они до такой степени нажрались, что их глотки раздулись от непроглоченной пищи. Но и после этого они продолжали калечить и убивать рыб. Это избиение анчоусов наглядно продемонстрировало мне жестокость и первобытное варварство, царящие в океане. В смутной дали, уже вне пределов досягаемости света прожектора, я вдруг заметил какие-то движущиеся тени. Одни из них отражали свет, другие оставались темными. Угрожающе большие, они сновали с места на место, исчезая и возникая, словно привлеченные суматохой на освещенном участке, но не смея приблизиться. У меня снова возникло странное, сосущее чувство под ложечкой. Стоит ли подстрекать неизвестных крупных рыб к участию в побоище? Нащупав пальцем кнопку, я выключил свет. Наступивший мрак превосходил по своей густоте тот, что царил тут прежде. Полчища анчоусов и атеринок, охваченные паникой, бросились наутек, задевая меня по рукам и ногам и холодя тело крошечными подводными вихрями. Так продолжалось несколько секунд, затем щекотание их плавников прекратилось, и я снова очутился в безжизненной темноте. Разжав пальцы, охватывавшие веревку, я заскользил вниз, вниз, затем толчок – и я почувствовал под ногами твердое дно. Слегка подавшись вперед, чтобы противостоять течению, я сделал несколько шагов и снова включил свет. Луч побежал по дну, отбрасывая длинные тени, преобразуя борозды, оставленные приливом, в барельеф, выпукло обозначая предметы, которых я раньше не замечал, хотя десяток раз бывал на этом месте. Все дно было испещрено глубокими воронками, в дневном свете совершенно незаметными. Они зияли в песке, как круглые, черные провалы, и можно было видеть, как некоторые из них, словно пульсируя, то вбирают, то выталкивают струнки воды, насыщенной частицами ила и мельчайшим планктоном. Обитатели этих кратеров, моллюски и ракообразные, были заняты своим делом: они всасывали и выбрасывали воду, добывая из нее кислород и пищу. Чтобы получше разглядеть какой-нибудь из этих подводных вентиляторов, я опустился на колени и лег на живот, выгнувшись с таким расчетом, чтобы вода не забралась под шлем. Едва я мало-мальски устроился, как предо мною предстало невиданное существо. Голова у него защищена панцирем из небольших пластинок, на которых выгравирован необычайный орнамент, напоминающий снежинки или кристаллы с гранями, расходящимися из центра, а еще точнее – карикатуру, изображающую взрыв бомбы – десятки прямых линий проведены из одной точки. Броневые плитки, в свою очередь, утыканы короткими диковинными шипами, и это все вместе делает морду невиданного «зверя» угловатой и костлявой. Казалось, что у этой бронированной средневековой головы нет тела и она разгуливает на шести паучьих ногах. Гибкие конечности лишены суставов и передвигаются по очереди с удивительной элегантностью и в строгой последовательности. Фантастические тени, которыми было покрыто это таинственное существо – гном, тролль или кем там еще оно могло оказаться, – подчеркивали его и без того нелепые формы. Лишь когда оно подошло ко мне вплотную и частично повернулось, я опознал в нем морского петуха, или триглу рода Prionotus. Шагающую рыбу видишь не каждый день, и одного этого достаточно, чтобы она вызывала любопытство. Мой новый знакомый в совершенстве овладел искусством ходьбы. Он даже не пытался плыть и чопорно изогнул свои крылообразные, широкие крапчатые грудные плавники под прямым углом к телу. К тому же они были несоразмерно велики для такого маленького хозяина. Любопытство морского петуха не знало пределов. Он на цыпочках подошел прямо к линзе и остановился, разглядывая иллюминацию. В противоположность анчоусам, морской петух не испытывал ни малейшего волнения при виде яркого луча. Наглядевшись на фонарь, он отступил назад, напоминая мне своими движениями балетного танцора, и вскоре наткнулся на спасательную веревку – она лежала на песке, свернувшись кольцами, как змея. Морской петух погулял по веревке и приблизился к моей руке, полузарытой в песок. Походив вокруг да около, он разыграл самый великолепный номер своей программы, вскочив мне на руку. Его плавники щекотали, а их кончики даже кололи при передвижении; когда он готов был соскочить на песок, я попытался быстро схватить его, но не тут-то было! Он мгновенно подобрал лучи, служившие ему для ходьбы, и, распустив плавники, использовал их по назначению – для плавания. Оказавшись вне пределов досягаемости, он воздушно опустился на дно и долго стоял, не сводя с меня глаз. Я поднялся и побрел к большим темным грудам камней, отмечавшим крайнюю нижнюю границу острова. Покрытые мхом скалы вздымались к небу, или, вернее, к поверхности океана. Водоросли и морские веера раскачивались и колыхались, как днем. Но весь этот мир выглядел совершенно иным в ночной темноте. Сразу бросалось в глаза существенное различие – сначала я приписал его темноте и длинным теням, которые отбрасывали все предметы при свете прожектора. Это, конечно, тоже играло свою роль, изменяя облик всего этого мира и превращая и без того странный пейзаж в другой, еще более фантастический. Днем казалось, что такие утесы могут существовать только на Марсе, а ночью они производили впечатление лунного ландшафта. Все очертания отличались четкостью и подчеркнутой контрастностью. Ярко-красные кораллы горгонии, обычно малозаметные среди буйства красок – зеленых, синих и желтых, сейчас сияли во всем своем великолепии на агатово-черном фоне. Нет более роскошного сочетания цветов, чем черное с красным. Старые китайские ремесленники давно поняли это, о чем свидетельствуют их несравненные лакированные изделия. Тонкие нити водорослей выглядели сейчас еще нежнее, одинокими силуэтами выступая на фоне скал, – они как будто исполняли какой-то призрачный танец, вздымая к небу умоляющие руки и снова склоняясь к земле. Темные входы в сотни подводных пещер зияли раскрытыми ртами между длинными неровными овалами ярко-желтого цвета. Каменные радуги, окаймленные белесыми стеблями гидроидов и инкрустированные красными и лиловыми губками, уходили в темную даль. Длинные ряды желтых морских вееров, росших вдоль гребней каменных хребтов, сгибались и наклонялись в такт колыханию воды. Они чуть светились, и литая поверхность океана, отражая их свет, отбрасывала на дно нежные бледные полосы, воспроизводившие движение бегущих волн. Сейчас все здесь было либо ярко окрашено, либо погружено в полную тьму. Полутона совершенно отсутствовали. Ничто не смягчало контрастов. Между освещенной полосой полной видимости и абсолютной чернотой почти не было перехода, разве что в полдюйма. Лишь отсветы с поверхности смягчали тени, но и они не разрежали, а скорее подчеркивали темноту. Как ни поражали сдвиги в цветовой гамме, не они вызвали чувство новизны и неожиданности. Причиной тут была резкая смена фауны. Сейчас я почти совсем не видел рыб, которых наблюдал днем. Напрасно водил я лучом по скалам, стараясь обнаружить своих дневных знакомых. Их нигде не было видно. Их место заняли другие рыбы, которые раньше встречались мне только в темных норах и глубоких расщелинах. Первенствующую роль среди них играли холёцентрусы, ярко-красные рыбки с широко открытыми, темными, словно чересчур подведенными глазами. Они оживленно сновали между скалами, сопровождаемые другими, тоже красными, рыбками, круглобокими и с такими большими, печальными глазами, будто они вот-вот разрыдаются. Эту рыбку в просторечье зовут большеглазка – прозвище вполне к ней подходящее. Я очень удивился, обнаружив здесь большеглазок, ибо всегда полагал, что они относятся к глубоководным рыбам. И тем не менее они жили здесь, в нескольких ярдах от полосы прибоя. Странно также, что они связаны с холёцентрусом, но более всего меня удивило то, что оба этих вида, явно принадлежащие к ночным рыбам, были окрашены в красный цвет. Впрочем, как мне помнится, многие глубоководные рыбы и ракообразные, обитающие в царстве вечной ночи, окрашены в этот же цвет. Я обнаружил и синих тангфишей, но они не проявляли никакой активности. Сбившись плотной массой в широкой расщелине, они висели в воде сплошным живым клубком. Клубок лениво покачивался то вниз, то вверх в такт болтанке прибоя, но каждая рыба с точностью до десятой дюйма сохраняла свое место в стае. Рыбы были обращены головой в одном направлении, и у меня на глазах все до единой, как по команде, медленно повернулись в другую сторону. Задержав луч моего фонаря на их неподвижных телах, я перевел его на иссеченное трещинами подножие скалы и, проведя им вверх по склону, осветил вход в небольшую пещеру. Вздрогнув от испуга, я увидел там семь пар челюстей со сверкающими зубами, парящие в воде без всяких признаков тел. В двух первых парах челюстей зубы были голубовато-зеленые, в следующих четырех парах – белесые и в последней – явно розоватого оттенка. Наверное, такие галлюцинации видят зубные врачи на грани белой горячки. Челюсти постепенно удалялись вглубь пещеры и почти скрылись из виду. Тогда я взобрался на огромную губку и направил луч света прямо в их убежище. Тут челюсти обросли телами, и передо мной предстали семь крупных морских попугаев – четыре оливково-зеленых, длиною в добрых два фута каждый, два красных с отчетливо обозначенными чешуями и один пестрый. Наглядевшись на морских попугаев, я занялся другими расщелинами и пещерами. Почти каждая оказалась набита рыбой. Иные неподвижно висели в воде, лишь изредка шевеля грудными плавниками; другие, включая рыб-сержантов, которых легко узнать по ярко-желтым полосам, беспокойно двигались взад-вперед, не выплывая, однако, за пределы своих ночных убежищ. Оригинальнее всех устроилась на ночлег стайка в одиннадцать рыб-бабочек[85]. Они соблаговолили спрятаться в темную нору и устроились под каменной аркой. Здесь они образовали нечто вроде витой колонны между подножием и сводом. Самая нижняя рыба смотрела на север, следующая над ней – на северо-северо-восток, третья на северо-восток, и так далее по картушке снизу вверх. В результате получилась изящная спираль. Рыбы-бабочки, как живые шары, ритмически покачивались в такт течению, сохраняя при этом свою конфигурацию. В чем смысл такого расположения? Очевидно, морские бабочки делают это с целью самозащиты, иного объяснения я придумать не могу. Ведь при таком построении в каждую сторону смотрит одна из рыбок, и откуда бы ни приближался враг, кто-нибудь да увидит его и предупредит остальных. Но если это так, почему же все скалозубы смотрели в одном направлении?