У морских окуней и груперов, невероятно толстых рыб с огромной, бездонной пастью, есть своя метода, быть может, самая лучшая. Я обнаружил это совершенно случайно, наблюдая за двумя золотистыми рыбками. Они медленно проплывали мимо логова морского окуня, как вдруг одна из них бесследно исчезла – просто взяла и исчезла, словно растворилась в воздухе, вернее сказать, в воде. У меня даже дух захватило от изумления: морской окунь не шевельнул ни единым плавником, и все же я готов был поклясться, что собственными глазами видел, как рыбка исчезла в его пасти. Я стал терпеливо выжидать, пока появится очередная жертва, и она вскоре появилась. Это была рыбешка с желтым хвостиком. Она прошла мимо норы на расстоянии трех футов, остановилась у морского веера и двинулась обратно. Это ее и погубило, ибо она слишком близко подплыла к норе; челюсти окуня разомкнулись, и желтохвостая рыбка была моментально втянута в его пасть. Тут только я понял, в чем дело: морской окунь действовал по принципу пылесоса! Я видел совершенно отчетливо, как он широко раздул свои огромные жабры, засасывая ртом воду, затем челюсти захлопнулись, и рыбки как не бывало. Между дном и поверхностью океана, среди коралловых деревьев плавали уже совершенно другие рыбы. Здесь было засилье «сержант-майоров»[57] – небольших рыб, испещренных черными и желтыми полосами наподобие красно-белых, окрашенных по спирали столбов, что можно видеть у нас возле парикмахерских. Они сновали между коралловыми ветвями вперемежку с лунными рыбами (этих было гораздо меньше), ярко-синими тангфишами (их было великое множество) и лазурными бо-грегори. Бо-грегори было очень немного, зато они были здесь самыми смелыми и боевыми рыбками и даже закрепили за собой некоторые участки рифа, защищая их как свою неприкосновенную территорию. Я видел, как один из тангфишей – эти рыбы удивительно напоминают плоские синие тарелки, которые каким-то чудом обзавелись плавниками и пустились вплавь по подводному царству, – отважился подплыть слишком близко к коралловой ветке, облюбованной маленьким бо-грегори. Распушив плавники, малютка яростно накинулся на рыбу-тарелку, значительно превосходившую его по размерам, и та, к моему удивлению, пустилась наутек. Несколько минут спустя я увидел, как тот же самый бо-грегори отважно атаковал испанскую макрель, которая была раз в двадцать больше его и имела на вооружении длинный ряд острых зубов. На морде макрели – я готов поклясться в этом – появилось обиженно-испуганное выражение, но и она, подобно рыбе-тарелке, постыдно оставила поле боя. Однако я удивился еще более, когда, скользнув наверх, макрель как ни в чем не бывало слопала сверкающую серебром атеринку[58], которая прохлаждалась у самой поверхности воды, занимаясь своими делами. Тем не менее урок на тему «что могло бы случиться», по-видимому, не оказал на бо-грегори никакого впечатления, ибо немного спустя он уже деловито изгонял из своих владений очередного захватчика. Наконец, третью группу рыб составляли те, что держались в слоях воды, непосредственно примыкающих к поверхности, – целая галактика живых организмов, висевшая между зеркальной крышей океана и его глубинной частью. Здесь каждому было отведено свое место, на определенном расстоянии от поверхности воды. Выше всех забрались сарганы[59] – свирепые хищники с длинным, обтекаемой формы телом и грозной пастью, оснащенной двойным рядом зубов. Хотя их активность ограничена сравнительно узким пространством, они никогда не страдают от недоедания благодаря своей подвижности и оснащенности всем необходимым для охоты за атеринками и летучими рыбами, разделяющими вместе с ними сферу существования. Сарганы – на редкость сильные рыбы – могут быть уподоблены живым стрелам, несущимся с огромной скоростью; впрочем, так оно и есть на самом деле: известны случаи, когда сарганы наносили тяжелые ранения рыбакам, залетая в лодку во время своих головокружительных скачков за летучими рыбами. Схватив добычу поперек живота, они прикусывают ее и, мотая пастью из стороны в сторону, буквально вытряхивают из нее дух, затем на мгновение выпускают изо рта и глотают, повернув головой вперед. Сверху весь этот текучий, льющийся мир был прикрыт зыбкой сеткой из находящихся в непрерывном сновании живых существ. Во всевозможных направлениях без конца проплывали небольшие рыбки – одни стремительно, словно сам черт гнался за ними, другие медленно, с частыми остановками, двигаясь по спирали или делая скачки вбок. Вокруг них вся масса воды кишмя кишела рыбьей молодью всевозможных пород. В каждом квадратном дюйме у поверхности океана находилась по крайней мере одна прозрачная рыбешка или ракообразное, видимое невооруженным глазом, не говоря уже о несметном множестве микроорганизмов, которыми питаются мальки. Это была не вода, а живая уха, и удивительные рыбы, чьи широкие пасти от природы снабжены решетами и неводами, деловито прочесывали океан, собирая манну небесную, которая, вместо того чтобы падать сверху, неподвижно парила на месте, словно закон тяготения потерял для нее силу. Тут я увидел великолепную кавалькаду, безостановочно прошедшую мимо рифа у поверхности воды. Шествие открывала стая из шести больших тарпонов[60], ослепительно сверкавших на солнце черным серебром своих крупных чешуй. За ними следовал огромный косяк макрелей, принадлежавших, насколько можно было судить по их резко расчлененным спинным плавникам и небольшим изогнутым хвостам, к роду Auxis, или фрегатовым макрелям. Рыбы достигали фута в длину, над боковой линией у каждой проходила ярко-желтая полоса, отливавшая на солнце радужным блеском. Макрели шли такой плотной массой, что в воде на время стемнело, и рыбы поменьше, взбудораженные надвигающейся тучей плавников, дождем посыпались вниз, ища спасения в глубине. После того как косяк скрылся из виду, поверхностные рыбы долго не могли успокоиться; то в одном, то в другом месте поднимался переполох, рыбы начинали ошалело метаться из стороны в сторону, паника широкими кругами распространялась дальше, и все вокруг заполнялось трепетным мельканием миллионов теней. Однако в общем жизнь на рифе производила мирное и спокойное впечатление. За исключением нечастых грабительских налетов сарганов и смешных наскоков опрометчивых бо-грегори на других рыб, ничто больше не говорило здесь о серьезной борьбе или подстерегающей опасности. Напротив, скорее казалось, что вы попали в мир, где безраздельно царят яркие краски и красота. Все тут легко колыхалось вместе с водой из стороны в сторону и, казалось, было отмечено печатью непринужденности и довольства. Я шел коралловым лесом по прозрачно-голубой аллее, окруженный большой стаей ярко-синих и золотистых молодых луфарей[61], которые бесстрашно сновали у меня под руками и между ног. Забавы ради я крошил ножом анемоны на мелкие кусочки, и рыбы жадно хватали их прямо из рук, теснясь ко мне ближе и ближе, как вдруг, нагнувшись за очередным анемоном, я инстинктом, шестым чувством, почуял что-то неладное и взглянул вверх: луфари покинули меня и, подобно тому как это сделали рыбы-попугаи несколько минут назад, попрятались в расщелины между коралловыми глыбами. Я стал озираться по сторонам и сначала не увидел ничего особенного, но вскоре заметил вдали ту самую неясную серую тень, которой незадолго перед тем испугались рыбы-попугаи. Набрав в рот воды, я сполоснул стекло шлема, чуть запотевшее от моего дыхания. Тень по-прежнему оставалась тенью, но одно было несомненно: она надвигалась все ближе и ближе, медленно и неторопливо всплывая из синих глубин по узкой подводной долине. Я взглянул на дно шлюпа, качавшегося надо мной на серебристом потолке; воздушный шланг и спасательная веревка кольцами уходили от него в воду. До шлюпа было слишком далеко, чтобы искать в нем спасения: кем бы ни оказалось то существо, оно добралось бы туда быстрее, чем я. Я сидел не дыша, одной рукой схватившись за морской веер, другую держа на спасательной веревке, в любую секунду готовый к подъему. Серая тень подплыла совсем близко, прошла над долиной и повернула к рифу. Хотя очертания предмета по-прежнему были расплывчаты из-за большого расстояния, я смог наконец разглядеть, что это такое. Это была громадная акула неизвестной мне породы. Мне вспомнилось предостережение капитана, и я жалко усмехнулся в пустоту шлема. В памяти у меня промелькнуло воспоминание о трупе десятифутовой акулы, найденном мною однажды на побережье Флориды; ее живот был вспорот зубами какого-то невероятно огромного чудища. Я словно прирос к морскому дну. Акула теперь плыла параллельно гребню рифа. Я был перед ней совершенно беззащитен: если бы ей вздумалось напасть на меня, прежде чем я успел бы пустить в ход нож, она сделала бы из меня котлету. Однако акула не обращала на меня ни малейшего внимания. Она прошла от меня на расстоянии двадцати шагов, и я видел, как она вращала глазами, высматривая добычу. Лишь однажды она сделала легкое движение в мою сторону – у меня в это мгновение душа в пятки ушла, – но затем повернула обратно и стала удаляться. Судя по размерам и глубокой впадине у основания хвоста, это была тигровая акула[62]. Инагуанец говорил правду: акула достигала по меньшей мере пятнадцати футов в длину. Спина у нее была дымчато-крапчатая, брюхо – жемчужно-белое с нежнейшим розоватым отливом и без единого пятнышка. Я видел, как буграми ходили под кожей ее огромные мышцы, приводящие в движение хвостовой плавник. Как ни странно, все рыбы, за исключением луфарей, рыб-попугаев и некоторых других крупных рыб, казалось, нисколько не были обеспокоены ее присутствием. Они как ни в чем не бывало продолжали кормиться, а пара очень глупых с виду кузовков[63] даже проплыла под самым ее брюхом, очевидно чувствуя себя в полнейшей безопасности в своих костистых панцирях. Вскоре акула исчезла из виду (впоследствии, во время повторных спусков, я обнаружил, что она постоянно патрулирует вдоль рифа в этом районе, и не менее десяти раз наблюдал ее с поверхности в подводный бинокль), и я, выждав некоторое время и убедившись, что рыбы-попугаи и тангфиши снова вышли на кормежку, поднялся наверх по спасательной веревке. Инагуанец встретил меня торжествующей улыбкой. – Ну что, не послушались? – сказал он. – Говорили же вам. На борту шлюпа храбрость вернулась ко мне, и я возразил, что, в конце концов, акула вела себя по-джентльменски. Я не раз слышал о случаях нападения акул на человека, и, несомненно, эти рассказы были правдивыми, однако из собственного опыта подводных исследований, сначала у Шип-Кея, а затем у барьерного рифа около Инагуа, а также из бесед с другими водолазами я вынес убеждение, что возможность нападения акулы на человека в шлеме или водолазном костюме, ведущего себя спокойно и не делающего резких движений, весьма незначительна. А большинство мелких акул даже боятся странной фигуры водолаза и сторонятся его. Отдохнув немного, я снова спустился под воду. На этот раз я приземлился на самом краю каньона и спустился на глубину. Я решил не возвращаться больше назад, к отвесной стене, а достигнуть ее основания и обследовать смутно темневшие там скалы. Подводная долина оказалась глубже, чем я предполагал, и давление на ее дне было весьма ощутимым, а волнообразное колыхание воды значительно ослабло; очевидно, действие прибойной волны распространялось не более чем на тридцать футов в глубину. Я испытал огромное облегчение, получив возможность стоять на месте, не опасаясь, что тебя унесет, и, хотя давление воды было неприятно и она была немного холоднее, я с интересом стал осматриваться вокруг. Долина имела такой вид, что казалось, будто ты попал на Марс или на один из лунных кратеров. Все здесь было подернуто сумрачной голубоватой дымкой, и пурпурные тени, перемежаясь с черными провалами подводных пещер, производили впечатление какого-то совершенно иного, неземного мира. Мне очень хотелось войти в какую-нибудь из этих пещер, и я несколько раз приближался к одной из них, пытаясь заглянуть внутрь, но каждый раз мужество покидало меня, и я отступал назад. Страшно становилось потому, что взор проваливался в пустоту и не находил ничего реально осязаемого, во что бы он мог упереться. Ведь неизвестности всегда боишься больше, чем конкретного. Итак, я отказался от своей затеи под тем предлогом, что у меня нет с собой фонаря; помимо того, у меня совершенно не было охоты вызывать на бой какую-либо разъяренную мурену или другого крупного хищника, который, возможно, скрывался во мраке пещеры. Уже самый вид этой подводной долины был способен умерить мою и без того начавшую таять отвагу. Нигде на свете мы не ощущаем ничтожество нашего человеческого «я» так, как в глубинах океана. Человек чувствует себя там совершенно беспомощным и затерянным. Долина была примечательна и в том отношении, что служила границей распространения очень многих морских животных: чем выше к поверхности, тем обильней и многообразней животный мир; внизу разнообразие компенсировалось размерами. Казалось, рыбы постарше предпочитают более спокойную, приглушенную жизнь глубин блеску и суете, царящим у поверхности. Долина являлась также пределом распространения растительности: ковер трав и водорослей здесь обрывался, так как им нужен для жизни свет, а долина хотя и освещалась, однако весьма слабо и тускло. Тут проходила граница растительной жизни, за которой обитали только животные. Я никогда раньше не думал, какую важную роль играет освещение и какое унылое впечатление может производить синий цвет. Вверху, на рифе, в синеве воды, насыщенной блеском солнца, чувствовалось что-то живое. Здесь, внизу, в ней было что-то угрюмое и угнетающее. Я совершенно уверен, что, если заставить человека постоянно жить при темно-синем освещении, он вскоре бы сошел с ума от тоски. Как раз посреди долины высился утес, на вершине которого росло небольшое коралловое деревцо. Этот ансамбль до смешного напоминал нелепые подводные замки, которыми аквариумисты-любители украшают аквариумы с золотыми рыбками, и, как и замки, снизу его испещряли резные гроты. В одном из гротов я обнаружил большое скопление тангфишей самых внушительных размеров, какие я когда-либо видел. Во всех книгах по ихтиологии говорится, что тангфиши не бывают длиннее двенадцати дюймов: однако эти были не меньше шестнадцати дюймов, а иные достигали и восемнадцати, если даже сделать максимальную скидку на рефракцию. Они теснились в гроте, буквально как сельди в бочке, и все как один располагались головой к выходу, вследствие чего вся стая имела донельзя смешной вид. Дело в том, что тело этой рыбы чрезвычайно сплюснуто с боков, и, если смотреть на нее спереди, она кажется всего-навсего тоненькой вертикальной черточкой. Когда я впервые заметил их, я увидел лишь множество темно-синих палочек, бледных губ и столько же пар золотисто-коричневых глаз. Тангфиши медленно открывали и закрывали рты, словно беззвучно восклицая «о!», и казалось, что они делают это уже целую вечность. Я попробовал вытурить их из грота, но они не двинулись с места, и даже когда я поболтал в пещере ногой, они лишь слегка посторонились, а затем снова сомкнули ряды. Возможно, они забрались в грот для отдыха, но, быть может, тут была и другая причина. Ведь мы так мало знаем о повадках обитателей морских глубин. Спасательная веревка резко натянулась, и я едва устоял на ногах. Оглянувшись, я обнаружил, что она уже размоталась на всю длину, так же как и воздушный шланг. Ориентируясь по ним, я двинулся обратно к рифу. Он смутно мерцал вдали рыжевато-коричневой полоской коралловых деревьев, нависших на краю подводного утеса. В этот момент из чащи массивных стволов выскочила большая стая желтых луфарей; они появлялись шеренга за шеренгой, ряд за рядом и потоком устремлялись в глубину. Достигая края утеса, они множеством светящихся точек вспыхивали на солнце, и казалось, будто целая армия ратников в золотых доспехах спускается в море. Это продолжалось какую-нибудь секунду, затем солнце закрылось облаками, и все вокруг меня погрузилось в унылый синеватый мрак. В защиту осьминогов Мне кажется, кто-то должен предпринять реабилитацию осьминогов, подобно тому как Марк Твен сделал это в отношении черта. О них писало множество авторов, начиная с Виктора Гюго и кончая пишущим эти строки, и в большинстве случаев они выставлялись в весьма невыгодном свете. Без всякой вины с их стороны осьминоги пали жертвой пространных и небеспристрастных писаний, где они изображались ужасными, крайне отвратительными существами. Однако еще никто не догадался предоставить слово самим осьминогам или оградить их от поклепа, который на них возвели. Мы вынесли приговор, не выслушав противную сторону, а это весьма пристрастный и несправедливый суд. Я утверждаю, что осьминоги и их ближайшие родичи кальмары являются чудеснейшими созданиями на свете и заслуживают всяческого уважения, если не восхищения. Моя личная заинтересованность в осьминогах восходит к тому моменту, когда я решил возвратиться к рифу из подводной долины. Я уже преодолел последний склон и хотел схватиться за желтый обломок скалы, чтобы удержаться на месте, как вдруг заметил на камне холодный черный глаз, который не мигая смотрел на меня. Напрасно я искал веки: казалось, глаз принадлежит самой скале. Затем я почувствовал, как по спине у меня пробежал холодок. На моих глазах каменный обломок стал таять и оседать, оплывая по сторонам, как оплывает разогревшаяся восковая свеча, – иначе я не могу это описать. Я был до того поражен этим феноменом, что не сразу сообразил, свидетелем чего я являюсь. Так я впервые познакомился с живым, взрослым осьминогом. Он медленно стек с каменного обломка, до того плотно его тело прилипало к камню, и затем так же медленно, слегка расставив щупальца в стороны, проследовал к находившейся поблизости трещине в скале. Голова осьминога была величиною с футбольный мяч, однако, когда он достиг расщелины шириной в каких-нибудь четыре дюйма, а то и меньше, голова сплющилась и втиснулась в нее. Осьминог, казалось, был раздражен тем, что я помешал ему, – он весь покрылся желтыми пятнами, затем стал коричневым и, наконец, мертвенно-бледным. Секунд через двадцать он из белого постепенно стал темно-серым с каштановым оттенком. Я стоял на месте как вкопанный, а затем, видя, что он не предпринимает никаких враждебных действий, осторожно стал пятиться назад. Кто знает, что может взбрести в голову этому субъекту со щупальцами в пять футов длиной? Возможно, вам покажется, что последняя фраза противоречит всему, что я говорил об осьминогах в начале этой главы, и, признаюсь, именно так я воспринял осьминога вначале. Однако после той встречи я собрал и наблюдал многих представителей этой породы, включая кальмаров, и считаю, что благодаря своему необычайному, разностороннему развитию они могут быть поставлены в один ряд с наиболее замечательными обитателями морских глубин. Весьма смышленые, осьминоги выработали особый, одним только им свойственный образ жизни и живут так приблизительно пятьсот миллионов лет[64]. Их предшественников мы находим уже в кембрийских отложениях палеозойской эры, и у нас имеются веские доказательства того, что когда-то предки современных осьминогов занимали на земле едва ли не господствующее положение. И если бы они сумели преодолеть береговой барьер и выйти из океана на сушу, как это сделали ранние амфибии, происшедшие от рыб, они, вероятно, заселили бы ее бесконечным множеством удивительнейших органических форм. Головоногие, как называется большая группа сходных с осьминогом моллюсков, весьма близко подошли к уровню умственного развития млекопитающих животных. Есть веские основания полагать, что они – самые умные из всех морских существ, и, если бы в процессе эволюции вместо присосок у них образовались пальцы, которыми можно было бы брать различные предметы, жизнь на Земле потекла бы совсем по другому руслу. Имеется удивительное сходство в развитии мозга у человека и у современных головоногих. Каждому пришлось на свой лад совершенствовать мозговой аппарат, так как в ходе эволюции они остались без действенных физических средств защиты от превратностей природы. Слабый и хилый человек, не имея когтей и клыков для единоборства с дикими животными и не обладая длинными ногами, чтобы спасаться от них бегством, был вынужден или набираться ума, или погибнуть. Его большой палец, противостоящий остальным пальцам, этот поистине чудесный придаток, давший ему возможность брать в руки предметы и пользоваться инструментами, явился таким мощным стимулом развития интеллекта, с которым не сравнится никакое другое ухищрение природы. Большой палец у человека – это самая замечательная особенность его анатомического строения. Именно ему мы обязаны литературой, музыкой, искусством, философией, религией – всем тем, что называется цивилизацией. Подобно человеку, головоногие также были брошены в мир голыми и беззащитными, утратив панцирь, которым обладали их предки, ибо головоногие – кровные братья устриц и улиток. Среди современных головоногих раковину сохраняют одни только наутилусы – прямые потомки древних форм, обнаруживаемых в окаменевших горных породах верхнекембрийского периода. Науке известно более трех тысяч ископаемых видов наутилусов – внушительная группа, куда входят крошечные, достигающие всего семи миллиметров в длину циртоцерасы и огромные, четырнадцатифутовые конические эндоцерасы! И от всего этого панцирного воинства до нас дошли только четыре состоящих в тесном родстве вида, обитающие в южной части Тихого океана. Утрату раковин, служивших им надежной защитой от врага, головоногие, подобно человеку, возместили развитием мозга. Из всех моллюсков у них одних крупные ганглии центральной нервной системы достигли такого совершенства, что могут считаться настоящим мозгом. Сбросив с себя скорлупу, они обрели свободу, выиграли в скорости и подвижности. Безопасность зачастую ведет к вырождению. Весьма любопытно, что моллюски, обладающие панцирем, очень хорошо защищены от внешних опасностей, но благодаря этому влачат весьма жалкое существование. Например, что может быть безопаснее, неподвижнее и глупее, чем жизнь устрицы в ее известковом домике? Утрата скорлупы спасла головоногих не только от подобного прозябания, но и, возможно, от полного вымирания. Самые красивые из головоногих всех времен, изящно украшенные завитками аммониты, получившие это название благодаря сходству с закрученными, как у барана, рогами древнего божества Юпитера-Аммона, достигли расцвета в течение верхнесилурийского периода, продержались вплоть до конца эпохи рептилий и вымерли оттого, что не смогли приспособиться к изменившимся условиям из-за громоздкости своей архитектоники и большого количества септ. Некоторые из этих фантастических аммонитов (нам известно до шести тысяч их видов) обладали спирально закрученными раковинами диаметром более чем шесть футов! Слово «головоногие», научное наименование осьминогов и кальмаров, характеризует их как в высшей степени необычайные существа, которые ходят на своей голове, и они полностью оправдывают свое название, так как «ноги», или щупальца, расположены у них между глазами и ртом. Больше ни одно животное на свете не обладает такой особенностью расположения органов передвижения. Однако поразительнее всего то, насколько совершенны движения этих фантастических существ во время плавания, когда они приобретают красиво обтекаемую форму и передвигаются удивительно быстро. В этой связи мне вспоминается одна моя вылазка в море на рыболовном траулере у мыса Виргиния. Я сидел в темноте на палубе, глядя на звезды и тихо качаясь в ритм движению судна, как вдруг мое внимание привлекли частые, следующие один за другим всплески в море, несколько напоминавшие шлепающий звук, производимый летучими рыбами при падении в воду. Однако мне было хорошо известно, что так далеко на север летучие рыбы не заходят, и я спустился вниз за электрическим фонариком. Когда его луч прорезал темноту и осветил гребни волн, я увидел, что мы проходим сквозь большой косяк мелких рыб, за которыми охотятся кальмары. Кальмары сновали в воде с невероятной быстротой, однако поразительнее всего был самый способ охоты: кальмары целыми группами плыли в одном направлении, бросались на массу рыб, быстро хватали и кусали их, а затем окончательно разделывались со своими охваченными паникой жертвами. Иные из кальмаров двигались столь стремительно, что, оказавшись слишком близко к поверхности, выскакивали из воды и, пролетев несколько ярдов по воздуху, с легким всплеском падали обратно в воду. Утром я нашел на палубе нескольких кальмаров – они случайно попали туда, подпрыгнув в высоту по меньшей мере на шесть футов! Мало того, у побережья Бразилии стая кальмаров залетела на палубу корабля, возвышавшуюся на двенадцать футов над водой, да к тому же защищенную высокими перилами, так что высота прыжка составляла по крайней мере пятнадцать футов! Десятки их были сброшены с палубы, когда наступил день. Головоногих, особенно кальмаров, можно назвать живыми авторучками или спринцовками, так как они плавают, засасывая воду в полость тела и с силой выталкивая ее обратно. Сходство с авторучкой становится полным, если вспомнить, что у некоторых головоногих есть и чернила и перо. И это еще не все, ибо природа, не довольствуясь сосредоточением всех этих чудес в одном существе, предписала им плавать задом наперед, хотя они могут плавать и головой вперед, как все морские животные, и даже боком! Перо этих подвижных авторучек – рудиментарный остаток раковины, которой обладали их предки, жившие в доисторические времена; подобно червеобразному отростку слепой кишки у человека, он сохраняется у них как ненужное, но непреложное свидетельство давно минувших эпох их развития. Перо, существующее у осьминогов в виде двух хитиновых палочек, а у кальмаров в виде узкого длинного рифленого пера, точь-в-точь напоминающего перья, которые в старину носили на шляпах, запрятано глубоко внутри тела животного. В этом смысле осьминогов и кальмаров можно назвать моллюсками, у которых не раковина окружает тело, а тело окружает раковину. Что касается чернил, то здесь мы сталкиваемся с настоящим парадоксом. Эти чернила используются животным для двух диаметрально противоположных целей: с одной стороны, для маскировки от врага, с другой – для поддержания связи со своими собратьями. При угрозе нападения эти чернила выбрасываются в воду наподобие дымовой завесы, под прикрытием которой животное спасается бегством. Как видим, это средство маскировки, широко используемое на войне, было открыто головоногими уже в юрском периоде, об этом говорят прекрасно сохранившиеся ископаемые отпечатки, относящиеся к той эпохе. И тем не менее, когда на море спускается ночь и его синие глубины наполняются непроницаемой мглой, при помощи этих же самых чернил плывущие стаей кальмары поддерживают связь друг с другом. Полагают, что чернила в ничтожных количествах выбрасываются животными в воду и их запах улавливается необычайно чувствительными органами обоняния. У осьминогов, отличающихся более замкнутым нравом, самки и самцы таким образом находят друг друга. Я и не подозревал об удивительных свойствах этой чернильной жидкости до моей третьей или четвертой встречи с осьминогами на коралловом рифе Инагуа. Я ежедневно спускался под воду в одном и том же месте и почти всегда заканчивал свою подводную вылазку, длившуюся обычно около получаса, прогулкой в дальний конец долины – насколько хватало длины воздушного шланга. Во время этих экскурсий я часто встречал осьминогов, как правило, гораздо меньших, чем тот, которого увидел в первый раз. Они жили в расщелинах скал, у основания рифа, и зачастую я обнаруживал их лишь по судорожно подергивавшимся и извивавшимся щупальцам, которые высовывались из трещин. Некоторых выдавали аккуратные горки раковин мидий, насыпанные перед входами в их убежища. Иные из раковин, к моему удивлению, были совершенно целы; очевидно, они откладывались про запас, на тот случай, если вдруг разыграется аппетит. Весьма примечательно, что в сколько-нибудь значительных количествах мидий можно было найти лишь непосредственно в полосе прибоя; вероятно, это объясняется тем, что их колонии в других, более спокойных, местах беспрестанно опустошались осьминогами. В порядке самозащиты мидии выбрали себе единственное место, где можно было жить спокойно, и этим местом оказалась самая беспокойная часть прибрежных вод. Спасаясь от одной опасности, они подвергали себя другой: опасности погибнуть от воздуха. Большинство из осьминогов были чрезвычайно пугливы и при моем приближении спешили забиться в свои расщелины – реакция, полностью опровергающая ходячие небылицы о свирепости и злобе этих животных. Я несколько раз пытался поймать некрупного осьминога, но они были слишком проворны. Что до большого осьминога, жившего на склоне долины, то хотя он как будто был не робкого десятка, при каждой встрече со мною заползал в свою щель, в которой не умещался целиком, так что наружу высовывалась часть тела и беспокойно шевелящиеся щупальца. На первых порах я оставлял его в покое, но в конце концов, заинтересованный переменчивостью его окраски, вплотную подступил к нему. Мне всегда казалось, что мое присутствие раздражает осьминога. Вполне возможно, что его нервозность объяснялась страхом – ведь он никогда не напускал на себя воинственного вида и постоянно проходил сквозь целую гамму чудесных цветовых превращений. Особенно горазд он был краснеть. Ни одна школьница в пору своей первой любви не краснела столь часто и внезапно, как этот осьминог. Наиболее обычными расцветками у него были кремово-белая, вандейковская крапчато-коричневая, каштановая, иссиня-серая и, наконец, светлая ультрамариновая, почти под цвет морской воды. В возбужденном состоянии он становился мертвенно-бледным, что, по моему мнению, являлось у него признаком страха. Меняя окраску, он иногда покрывался полосами; так, несколько раз он щеголял широкими каштановыми и кремовыми полосами, один или два раза – волнистыми бледно-лиловыми и густо-розовыми линиями. В его расцветку входили даже красные и пурпурные пятна, хотя эти кричащие вариации отличались быстротечностью. Я слышал, что уже при легком прикосновении к осьминогу он резко изменяет свой цвет, и горел нетерпением проверить это на практике. Захватив с собою длинную палку, я спустился на дно. Осьминог сидел на своем месте, и, приблизившись к нему с палкой в руке, я в последний момент заколебался. Животное вело себя настолько хорошо, что я совсем было хотел отказаться от своей затеи, но в конце концов любопытство взяло верх, и я, осторожно поднеся к нему палку, тихонько погладил его вдоль тела. События не заставили себя ждать. Палка была вырвана у меня из рук и стремительно взвилась вверх. Осьминог выскочил из расщелины и выпустил огромное облако фиолетового цвета. Я на мгновение увидел, как он проплыл мимо, гладкий и вытянутый в длину, затем меня окружил светонепроницаемый туман, напоминавший густой дым, висящий в сухом воздухе. Я до того растерялся и испугался, что думал лишь о том, как бы поскорее унести ноги. Под шлем пробился слабый, ни на что не похожий запах: мускус с рыбным привкусом – вот приблизительное определение, которое я могу ему дать. Однако более всего меня интересовал цвет облака, ибо я всегда почему-то думал, что чернила у головоногих – черного цвета. На самом же деле вначале они были темно-пурпурными, а затем приобрели тусклый лазурный оттенок. Помню также, что, когда облако уже порядком разредилось, я увидел смутные красные снопы света, лучи которого падали сверху под косым углом. Облако растеклось на пространстве в несколько ярдов и стало едва заметно относиться течением. Прошло немало времени, прежде чем оно полностью рассосалось в неподвижной воде. Несколько дней спустя я поймал сетью детеныша осьминога, который прятался в водорослях, росших в нескольких футах от берега, в том месте, где риф кончался, переходя в мелководье. Я поселил малютку – он был не более восьми дюймов в поперечнике, считая распластанные щупальца, – в луже возле моего старого дома, постоянно пополнявшейся водой во время прилива, и продержал его там несколько дней. Он быстро освоился на новом месте и не делал никаких попыток к бегству, зато мелким крабам и рыбам, делившим с ним лужу, пришлось очень туго. Он питался в основном крабами, за которыми охотился, осторожно подкрадываясь к добыче или терпеливо выжидая в засаде, когда жертва приблизится к нему. Терпение, по-видимому, было его основным достоинством, и, к моему негодованию, он мог часами сидеть неподвижно, глядя на мелькающие в воде живые существа. Крабов он ловил с необычайной сноровкой, облюбовав себе место, откуда можно контролировать целый угол лужи. Цвет скал здесь был кремово-коричневый, и тот же оттенок принимал осьминог, ожидая в засаде жертву. Он мог как угодно менять свою окраску и дал бы сто очков вперед хамелеону с его жалким дилетантством. Механика этого явления очень сложна и обусловлена расширением и сокращением так называемых пигментных клеток, или хроматофоров, расположенных в верхних слоях кожи осьминога, а также наличием другого рода клеток, способных отражать световые лучи; эти клетки желтого цвета и светятся странным радужным блеском, слегка напоминающим мерцание жемчуга. Хроматофоры, представляющие собой палитру самых разнообразных красок, могут открываться и закрываться произвольно, окрашивая тело осьминога в какой-либо один цвет или сразу во все цвета радуги. Они приводятся в действие высокочувствительными нервами, связанными с мозгом и глазами животного. Выбор той или иной окраски зависит главным образом от глаза, хотя немалую роль здесь играет и эмоция. От испуга осьминог обыкновенно бледнеет или окрашивается в светлые тона, от раздражения – темнеет. Ни одно другое существо на свете неспособно так быстро менять свою окраску, как осьминог. Человек краснеет от гнева, бледнеет от боли и страха. Но он не может произвольно изменить цвет своей руки так, чтобы, например, она стала зеленой в желтую полоску либо просто желтой или коричневой, не говоря уже о бледно-лиловом и ультрамариновом цветах. Художник может нарисовать картину, вот только осьминог может расцветить тело всеми оттенками своих эмоций или в точности воспроизвести окраску морского дна. Лишь существо, обладающее развитым мозгом и предельно слаженной нервной системой, способно на такое чудо механики – одновременно сокращать и расширять несколько тысяч клеток в строго определенном порядке. Помимо этого, головоногие отличаются еще и тем, что из всех животных, обладающих собственным свечением, они дают наиболее яркий свет. Это свойственно многим видам глубоководных кальмаров[65], которые люминесцируют гораздо интенсивнее светлячков. Световые органы располагаются у них по всему телу, а иной раз даже запрятаны глубоко внутрь! Последнее свойственно лишь кальмарам с совершенно прозрачным телом, свободно пропускающим свет. Строение этих световых органов весьма различно: в одних случаях это просто воронки, наполненные светящейся жидкостью, в других – сложные образования с линзами и отражательными зеркалами, роль которых играют особые ткани. Нам до сих пор почти ничего не известно об этой особенности глубоководных осьминогов и кальмаров, за исключением того, что немногие пойманные экземпляры ярко светились в течение нескольких часов. Надо полагать, в будущем, когда человек изобретет средства удобной и безопасной доставки исследователей в глубины океана, мы сможем узнать больше об этих удивительных существах. Мой малютка осьминог ждал в засаде, пока краб подойдет поближе. Тогда он либо набрасывался на краба и душил его своими игрушечными щупальцами, либо быстро выбрасывал щупальца и хватал свой обед, прежде чем жертва успевала опомниться. Он почти не знал промаха, а если и промахивался, то пускался в погоню и настигал добычу, не давая ей далеко уйти. Не прошло и суток, как дно лужи было сплошь усеяно пустыми панцирями крабов. Примечательно, что осьминог всегда начинал поедать краба снизу, прокусив его мягкое брюшко своим маленьким клювом, весьма напоминавшим клюв попугая, и выскабливал содержимое шершавым языком; ноги краба отрывались и почти всегда выбрасывались. Эти трапезы редко совершались в дневное время, и однажды в полдень я даже видел, как по расслабленным щупальцам осьминога прополз краб, не подозревавший, какой опасности он подвергается. Вечером же, особенно перед заходом солнца, осьминог хватал все, что только можно было схватить. С рыбами дело обстояло сложнее; я не раз наблюдал его попытки поймать рыбу, но лишь одна из них увенчалась успехом. Жертвой оказался маленький бычок, имевший неосторожность расположиться для отдыха всего в нескольких дюймах от облюбованного осьминогом уголка. Подобно крабу, он был оплетен массой гибких щупалец и погиб. Как правило, если осьминог успел присосаться к рыбе своими присосками, ей уже не спастись, ибо эти присоски действуют гораздо эффективнее когтей или зубов и уступают лишь человеческой руке с ее большим пальцем. Ощущение, которое испытываешь, когда присоски прилипают к коже, весьма своеобразно и отнюдь не неприятно. Я неоднократно брал в руки маленьких осьминогов, и при этом мне казалось, будто множество мокрых цепких пальчиков пощипывает меня за кожу. Цепкость присосок поразительна. Моего малютку осьминога невозможно было снять с руки, и даже когда я отвел все его щупальца, кроме одного, мне пришлось приложить значительное усилие, чтобы окончательно отлепить его. В иных случаях щупальца разрывались, прежде чем присоски ослабляли свою хватку. Присоски действуют по тому же принципу, что и маленькие резиновые чашечки, при помощи которых мы прикрепляем безделушки к ветровому стеклу автомобиля. Присоска, имеющая вид чашечки, плотно прижимается краями к предмету, затем ее центральная часть отходит от поверхности, создавая разрежение. Присоски легко скользят из стороны в сторону по поверхности захваченного предмета, однако оказывают значительное сопротивление, когда усилие прилагается в вертикальном направлении. У осьминогов присоски расположены на невысоких бугорках, у кальмаров они более подвижны и расположены на особых стебельках. У гигантских кальмаров края присосок даже снабжены мелкими зубами; известны случаи, когда китобои обнаруживали на головах выловленных китов множество кольцеобразных шрамов, полученных ими в битвах с этими океанскими колоссами. Некоторые из шрамов были более двух дюймов в диаметре. Насколько огромны должны быть обладатели таких присосок! Каких размеров достигают кальмары и осьминоги? В Северной Атлантике был пойман кальмар общей длиною пятьдесят два фута, из которых тридцать два приходилось на щупальца и семнадцать – на цилиндрическое тело, окружность которого составляла двенадцать футов. Глаз этого сказочного животного имел семь дюймов в ширину и девять в длину – самый большой зрительный орган из всех, созданных природой. Диаметр присоски равнялся двум и одной четверти дюйма. Кольцеобразные шрамы у некоторых китов превышают эти размеры, поэтому есть все основания заключить о существовании в бездонных глубинах Северной Атлантики еще более крупных кальмаров – в шестьдесят, а то и в семьдесят футов длиною. Тем не менее огромные кашалоты охотятся за кальмарами и разрывают их на куски своими длинными острыми зубами. Фрэнк Буллен дает яркое описание схватки кашалота с кальмаром в своем классическом, снискавшем всеобщую популярность «Путешествии кашалота». «Было около одиннадцати часов вечера, – пишет он. – Я стоял, опершись на поручни, и не отрываясь глядел на блестящую поверхность моря, как вдруг справа, там, где по воде протянулась лунная дорожка, море бурно заволновалось; памятуя о том, в каких широтах мы находимся, я хотел было поднять по тревоге экипаж, ибо мне часто приходилось слышать о вулканических островах, внезапно вырастающих из глубин океана и столь же быстро исчезающих. Я был очень обеспокоен происходящим. Не заходя в каюту, я достал через люк ночной бинокль, висевший на стене в постоянной готовности, и, направив его на возмущенный участок моря, уже после беглого осмотра с удовлетворением убедился, что все обстоит не так серьезно, как я думал вначале; тем не менее море сотрясалось с такой силой, что я имел все основания заключить о начавшемся извержении вулкана или землетрясении. На самом же деле я был свидетелем смертельной схватки огромного кашалота с кальмаром, не уступавшим ему по величине. Громадное тело кита было сплошь оплетено бесчисленными щупальцами головоногого, а его голова и вовсе казалась одним большим клубком извивающихся змей: кашалот, схватив моллюска зубами за хвостовую часть, деловито и методично вгрызался в него. Рядом с черной цилиндрической головой кашалота виднелась голова огромного кальмара – страшилища, какого не увидишь и в самом жутком кошмаре. Размерами он был с одну из наших бочек вместительностью по триста пятьдесят галлонов каждая, а может быть, и того больше. Замечательнее всего были его огромные черные глаза, выделявшиеся на мертвенной бледности головы и поражавшие своим выражением. Они имели по меньшей мере фут в поперечнике и смотрели невыразимо жутким и загадочным взором. Вокруг борющихся чудищ, как шакалы вокруг льва, сновали бесчисленные акулы, рвавшиеся разделить трапезу с кашалотом и, по-видимому, помогавшие ему разделаться с огромным головоногим». К сожалению, Буллен ничего не говорит о том, чем кончилась эта схватка, однако можно не сомневаться, что победителем оказался кашалот, питающийся исключительно кальмарами. Что касается свирепости и кровожадности, в которых так часто обвиняют осьминогов, на это можно возразить, что они живут в подводном мире, где господствуют примитивные инстинкты и где поневоле приходится следовать моде, для того чтобы выжить. Несомненно, что разъяренный осьминог представляет собой весьма грозного противника, однако в действительности осьминоги и кальмары настолько редко нападают на людей в воде, что такими случаями можно пренебречь, несмотря на обширную литературу, доказывающую обратное. Их «свирепость» проявляется главным образом там, где дело идет о добывании пищи, и в этом нет ничего удивительного. Щупальца осьминогов имеют и другое, совершенно удивительное предназначение: при помощи своих «рук» эти в высшей степени необычные существа воспроизводят самих себя. «Руки», осуществляющие эту функцию, называются гектокотилями, что значит рука, состоящая из ста присосок. Это название было ошибочно предложено Кювье, впрочем, с самыми добросовестными намерениями. Когда оторванная часть такой руки была впервые обнаружена под мантией самки осьминога аргонавта, она была принята за новый вид паразитического червя, который назвали гектокотилем; ошибка была обнаружена лишь в результате дальнейших исследований, предпринятых с целью выяснить способ размножения аргонавта. Оказалось, что в брачный период рука самца вытягивается в длину и приобретает вид червеобразного жгута; внутри жгута содержатся сперматофоры. При спаривании самка и самец тесно переплетаются щупальцами, а когда размыкают свои фантастические объятия, конец жгута остается под мантией самки и находится там до тех пор, пока яйца не созреют. По мере выхода яиц они оплодотворяются спермой. Вместо оторванного щупальца у самца вырастает новое, и так может повторяться много раз подряд. У некоторых пород осьминогов гектокотилизированная рука не отделяется, а, будучи особым образом видоизменена, помещает сперматофоры под мантию самки вблизи яйцевода. Сперматофор сам по себе является удивительнейшим приспособлением в этом сложном процессе оплодотворения. Это длинный трубчатый сосуд, наполненный спермой, снабженный специальным органом для ее извержения, а также особой железой для прикрепления ее к мантии самки. Им можно пользоваться по желанию, благодаря чему самка может не торопиться с кладкой яиц, выжидая благоприятных условий. У других видов осьминогов самец достает сперматофор у себя из-под мантии и кладет его под мантию самки или на особую перепонку вокруг ее рта, на которой происходит оплодотворение яиц. Некоторые из головоногих отличаются весьма развитым материнским чувством. Самка наиболее распространенного вида осьминога (Octopus vulgaris), помещенная в аквариум, зорко охраняла яйца, прикрепленные к каменной стене, и поддерживала постоянную циркуляцию воды вокруг них, чтобы обезопасить их от заражения паразитами и обеспечить приток кислорода. Она отлучалась лишь для кормежки, и то ненадолго, хотя инкубация длилась значительное время. В своем неистовом попечительстве она набросилась на другого осьминога, жившего в том же аквариуме и слишком часто приближавшегося к ее посту, и убила его. Материнским чувством объясняется и другая поистине парадоксальная особенность некоторых видов головоногих. Так, самки аргонавтов постоянно носят на себе красивую, завивающуюся спиралью раковину. На первый взгляд, это явно противоречит характеристике современных головоногих как моллюсков, сбросивших раковины. На самом же деле раковина у аргонавтов – это не настоящая раковина, а всего лишь очень прочное лукошко для яиц. Аргонавты ни в коей мере не привязаны к своей скорлупе и могут оставить ее, когда им вздумается, что они и делают в определенных условиях. Никакие другие моллюски не обладают подобным снаряжением. Представьте себе устрицу, которая раскрыла бы створки своего домика и пошла немного «проветриться»! Раковина удерживается в своем положении двумя специально приспособленными для этой цели щупальцами. Она имеется только у самок, которые наращивают ее не при помощи мантии, подобно другим моллюскам, а при помощи двух своих видоизмененных щупалец, снабженных широкими перепончатыми дисками. Рождаются они без всяких следов раковины и начинают сооружать ее, лишь достигнув недельного или двухнедельного возраста. Вразрез с естественной историей Аристотеля аргонавты не плавают по волнам наподобие корабликов, сложив парусом «руки», как ошибочно полагал этот великий философ и неутомимый естествоиспытатель древности, а ползают по морскому дну или передвигаются в воде при помощи своих сифонов, подобно прочим головоногим. Взрослое поколение аргонавтов вынуждено расплачиваться за то, что их яйца хорошо защищены раковиной: аргонавты не обладают подвижностью других головоногих, и, по-видимому, они самые медлительные из всех головоногих. Ничто на поверхности моря у побережья Инагуа не говорит о присутствии в нем осьминогов, крошечных кальмаров, укрывающихся в массах разросшихся саргассовых водорослей, непрестанно переносимых с места на место течением, и более крупных, устрашающего вида кальмаров, небольшими группами плавающих в воде. Не сразу обнаружит их и водолаз. В отличие от рыб, живущих в районе рифа, они – ночные животные. В светлое время они неподвижно сидят в расщелинах, в своих коралловых домах или неподвижно висят между дном и поверхностью моря, вытаращив свои круглые глаза и терпеливо дожидаясь, когда солнце наконец зайдет и через синюю глубину долины протянутся смутные тени. Тогда они выползут из своих укрытий и заскользят по коралловым глыбам или живыми стрелами понесутся в зеленой воде, набрасываясь на добычу и делая все те удивительные вещи, которые выпадают на долю головоногих. Всякий раз, когда я вспоминаю о большом барьерном рифе у побережья Инагуа, перед моими глазами всплывает сказочная картина самого рифа и его пастельные краски, а затем я вижу осьминога подводной долины с его резиновым телом и до жути неподвижным глазом. Ярче любых других обитателей моря осьминоги выражают дух рифа: нереальные сами по себе, фантастические и неправдоподобные, они как нельзя более на месте в этом мире, где общепринятые понятия уничтожаются, где животные прикидываются растениями, а черви красивы, где растут хрупкие каменные деревья, где крабы притворяются тем, чем они не являются на самом деле, где цветы пожирают рыб, а рыбы маскируются под цвет песка и скал и где опасность рядится в самые невинные и красочные обличья. Их приверженность к мрачным и тенистым местам – последняя, заключительная черта их характера. В природе они занимают место, на которое не может претендовать никто другой, и они приспособились к нему в совершенстве. Чудо приливов