* * * На «оживление» сведений ушло еще три дня. За это время Момус произвел следующие действия. Превратившись в ищущего место лакея, подружился с Прокопом Кузьмичом, дворником фандоринского усадьбовладельца. Выпили вместе казенной, закусили солеными рыжиками, поговорили о том, о сем. Побывал в театре Корша, понаблюдал за ложей, в которой сидели чиновник особых поручений и его дама сердца, беглая жена петербургского камергера Опраксина. Смотрел не на сцену, где как нарочно разыгрывали комедию господина Николаева «Особое поручение», а исключительно на надворного советника и его пассию. Отлично пригодился цейссовский бинокль, по виду как бы театральный, но с двадцатикратным увеличением. Графиня, конечно, была писаная красавица, но не в момусовом вкусе. Он этаких хорошо знал и предпочитал любоваться их красотой на расстоянии. Мими тоже внесла свой вклад. Под видом модистки познакомилась с графининой горничной Наташей, продала ей новое саржевое платье по выгоднейшей цене. Заодно попили кофею с пирожными, поболтали о женском, посплетничали. К концу третьего дня план ответного удара составился. Получится тонко, изящно – то, что надо. * * * Операция была назначена на субботу, 15 февраля. Боевые действия развернулись согласно разработанной диспозиции. Без четверти одиннадцать утра, когда в окнах флигеля на Малой Никитской раздвинули сторы, почтальон доставил срочную телеграмму на имя графини Опраксиной. Момус сидел в карете чуть наискосок от усадьбы, следил по часам. За окнами флигеля наметилось какое-то движение и вроде бы даже донеслись женские крики. Через тринадцать минут после доставки депеши из дома поспешно вышли сам господин Фандорин и графиня. Сзади семенила, завязывая платок, румяная молодка – вышеупомянутая горничная Наташа. Мадам Опраксина пребывала в несомненной ажитации, надворный советник ей что-то говорил – как видно, успокаивал, но графиня успокаиваться явно не желала. Что ж, ее сиятельство можно понять. Доставленная телеграмма гласила: «Адди, прибываю в Москву одиннадцатичасовым поездом и сразу к вам. Так более продолжаться не может. Вы или уедете со мной, или же я застрелюсь на ваших глазах. Ваш обезумевший Тони». Именно так, по полученным от горничной сведениям, звала Ариадна Аркадьевна своего хоть и брошеного, но законного супруга, тайного советника и камергера графа Антона Аполлоновича Опраксина. Совершенно естественно, что мсье Фандорин решит избавить даму от неприятной сцены. При эвакуации он, разумеется, будет ее сопровождать, поскольку нервы у Ариадны Аркадьевны тонкие и утешать ее придется долго. Когда приметные фандоринские сани с пушистой полостью из американского медведя скрылись за углом, Момус неспеша выкурил сигару, проверил в зеркальце, в порядке ли маскарад, и ровно в двадцать минут двенадцатого выскочил из кареты. Он был в камергерском мундире с лентой, при звезде и шпаге, на голове треуголка с плюмажем. Для человека, который только что с поезда, наряд, конечно, странный, но слугу-азиата должен впечатлить. Главное – быстрота и натиск. Не давать опомниться. Момус решительно вошел в ворота, полубегом пересек двор и громко заколотил в дверь флигеля, хотя отлично видел звонок. Открыл камердинер Фандорина. Японский подданный, имя – Маса, хозяину беззаветно предан. Эти сведения, а также проштудированная накануне книга господина Гошкевича о японских нравах и обычаях помогли Момусу определить линию поведения. – А-а, мосье Фандорин! – заорал Момус на косоглазого коротышку, кровожадно вращая глазами. – Похититель чужих жен! Где она? Где моя обожаемая Адди? Что вы с ней сделали?! Если верить господину Гошкевичу (а почему бы не поверить уважаемому ученому?), для японца нет ничего хуже постыдной ситуации и публичного скандала. К тому же у них, желтолицых сынов микадо, очень развито чувство ответственности перед сюзереном, а надворный советник для этого кругломордого и есть сюзерен. Камердинер и в самом деле переполошился. Закланялся в пояс, забормотал: – Избиниче, избиниче. Я биновата. Вася дзина украра, адавачи нердзя. Момус не понял, что бормочет азиат и при чем тут какой-то Вася, однако было ясно: как и положено японскому вассалу, камердинер готов взять вину господина на себя. Хороса Маса, да жаль, не наса. – Убивачи меня, я биновата, – кланялся верный слуга и пятился внутрь, маня за собой грозного гостя. Ага, хочет, чтоб соседи не слышали, догадался Момус. Что ж, это вполне совпадало с его собственными планами. Войдя в прихожую, Момус как бы пригляделся получше и понял свое заблуждение: – Да вы не Фандорин! Где он? И где она, моя ненаглядная? Японец допятился до двери в гостиную, не переставая кланяться. Поняв, что за господина выдать себя не удастся, выпрямился, сложил руки на груди и отчеканил: – Гаспадзин нету. Уехари. Сафсем. – Ты лжешь, негодяй, – простонал Момус и рванулся вперед, оттолкнув фандоринского вассала. В гостиной, испуганно вжав голову в плечи, сидел лопоухий, прыщавый заморыш в потертом сюртучке. Для Момуса его присутствие сюрпризом не было. Звать Анисий Тюльпанов, мелкий служащий из Жандармского управления. Таскается сюда каждое утро, да и в лотерее был. – А-а, – хищно протянул Момус. – Так вот вы где, господин развратник. Ушастый вскочил, судорожно сглотнул, залепетал: – Ваше сиять… Ваше превосходительство… Я, собственно… Ага, вычислил Момус, стало быть мальчишка в курсе личных обстоятельств своего начальника – сразу понял, кто пожаловал. – Чем, чем вы ее заманили? – простонал Момус. – Боже, Адди!!! – заорал он во всю глотку, озираясь. – Чем этот урод тебя прельстил? От «урода» заморыш побагровел и набычился, пришлось на ходу менять тактику. – Неужто ты поддалась этому порочному взгляду и этим сладострастным губам! – завопил Момус, обращаясь к невидимой Адди. – Этому похотливому сатиру, этому «кавалеру хризантем» нужно только твое тело, а мне дорога твоя душа! Где ты? Молокосос приосанился. – Сударь, ваше превосходительство. Мне по чистой случайности известны деликатные обстоятельства этой истории. Я вовсе не Эраст Петрович Фандорин, как вы, кажется, подумали. Его высокоблагородия здесь нет. И Ариадны Аркадьевны тоже. Так что вы совершенно напрасно… – Как нет?! – упавшим голосом перебил Момус и обессиленно рухнул на стул. – А где она, моя кошечка? Когда ответа не последовало, вскричал: – Нет, не верю! Мне доподлинно известно, что она здесь! Вихрем пронесся по дому, распахивая двери. Мимоходом подумал: славная квартирка, и обставлена со вкусом. В комнате с туалетным столиком, сплошь заставленным баночками и хрустальными флаконами, замер. Всхлипнул: – Боже, это ее шкатулка. И веер ее. Закрыл руками лицо. – А я все надеялся, все верил, что это не так… Следующий трюк посвящался японцу, сопевшему за спиной. Ему это должно было понравиться. Момус вынул из ножен шпажонку и с искаженным лицом процедил: – Нет, лучше смерть. Такого позора я не вынесу. Прыщавый Тюльпанов ахнул от ужаса, зато камердинер взглянул на опозоренного мужа с нескрываемым уважением. – Самоубийство – тяжкий грех, – заговорил агентик, прижимая руки к груди и очень волнуясь. – Вы погубите свою душу и обречете Ариадну Аркадьевну на вечные страдания. Ведь тут любовь, ваше превосходительство, что уж поделаешь. Надобно простить. Надо по-христиански. – Простить? – растерянно пролепетал несчастный камергер. – По-христиански? – Да! – горячо воскликнул мальчишка. – Я знаю, это тяжело, но потом у вас будто камень с души упадет, вот увидите! Момус потрясенно смахнул слезу. – И вправду простить, все забыть… Пусть смеются, пусть презирают. Браки заключаются на небесах. Увезу ее, мою душеньку. Спасу! Он молитвенно возвел глаза к потолку, по щекам заструились качественные, крупные слезы – был у Момуса и такой чудесный дар. Камердинер вдруг оживился: – Да-да, увозич, увозич домой, сафсем домой, – закивал он. – Очень курасиво, очень брагародно. Зачем харакири, не нада харакири, не по-фрисчиански! Момус стоял, смежив веки и страдальчески сдвинув брови. Те двое, затаив дыхание, ждали – какое чувство возьмет верх: уязвленное самолюбие или благородство. Победило благородство. Решительно тряхнув головой, Момус объявил: – Ну, так тому и быть. Уберег Господь от смертного греха. – Он сунул шпажку обратно в ножны и размашисто перекрестился. – Спасибо тебе, добрый человек, что не дал пропасть душе христианской. Протянул заморышу руку, тот со слезами на глазах стиснул Момусу пальцы и отпустил нескоро. Японец нервно спросил: – Везчи гаспадзя домой? Сафсем домой? – Да-да, друг мой, – с благородной печалью кивнул Момус. – Я в карете. Тащи туда ее вещи, платья, без… без… безделушки. – Голос его дрогнул, плечи затряслись. Камердинер с готовностью, будто боясь, что скорбный муж передумает, кинулся набивать сундуки и чемоданы. Прыщавый, кряхтя, таскал поклажу во двор. Момус снова прошелся по комнатам, полюбовался японскими гравюрками. Попадались и презанятные, со скабрезностями. Парочку попикантней сунул за пазуху – Мимочку повеселить. В кабинете хозяина прихватил со стола нефритовые четки – на память. Вместо них кое-что оставил, тоже на память. Вся погрузка не заняла и десяти минут.