Увы, дверь в комнату «Тарик-бея» была нараспашку. Птичка упорхнула! Застонав, словно от зубной боли, Эраст Петрович метнулся обратно к вестибюлю. Анисий за ним. – Где она? – рявкнул надворный советник на вахмистра. Тот разинул рот, потрясенный тем, что индейский принц вдруг заговорил на чистейшем русском языке. – Живей отвечай! – прикрикнул на служивого Фандорин. – Где девица? – Так что… – Вахмистр на всякий случай нахлобучил каску и взял под козырек. – Минут пять как вышли. А ихняя провожатая, сказали, еще побудут. – Пять минут! – нервно повторил Эраст Петрович. – Тюльпанов, в погоню! А вы – смотреть в оба! Сбежали по ступеням крыльца, промчались садом, выскочили за ворота. – Я направо, вы налево! – приказал шеф. Анисий заковылял вдоль ограды. Одна туфля сразу же застряла в снегу, пришлось скакать на одной ноге. Вот ограда кончилась, впереди белая лента дороги, черные деревья и кусты. Ни души. Тюльпанов закружился на месте, словно курица с оттяпанной башкой. Где искать? Куда бежать? Под обрывом, на той стороне ледяной реки, в огромной черной чаше лежал гигантский город. Он был почти невидим, лишь кое-где протянулись редкие цепочки уличных фонарей, но чернота была не пустая, а явно живая – что-то там, внизу, сонно дышало, вздыхало, постанывало. Дунул ветер, погнал по земле белую труху, и Анисия в его тонком халате пробрало до костей. Надо было возвращаться. Может, Эрасту Петровичу повезло больше? Встретились у ворот. Шеф, увы, тоже вернулся в одиночестве. Дрожа от холода, оба «индейца» забежали в дом. Странно – жандармов на посту не было. Зато сверху, со второго этажа, доносились грохот, ругань и крики. – Что за черт! – Фандорин с Анисием, не успев отдышаться после беготни по улице, со всех ног кинулись к лестнице. В спальне все было вверх тормашками. Двое жандармов повисли на плечах у растерзанного, визжащего от ярости Масы, а вахмистр, утирая рукавом красную юшку, целил в японца из револьвера. – Где он? – озираясь, спросил Эраст Петрович. – Кто? – не понял вахмистр и выплюнул выбитый зуб. – Валет! – крикнул Анисий. – Ну, в смысле, старуха эта! Маса залопотал что-то по-своему, но седоусый жандарм ткнул его дулом в живот: – Заткнись, нехристь! Так что, ваше …. – Служивый запнулся, не зная как обращаться к странному начальсту. – Так что, ваше индейство, стоим внизу, смотрим в оба – как приказано. Вдруг сверху баба кричит. «Караул, кричит, убивают! Спасите!» Мы сюда. Глядим, этот косоглазый давешнюю старушку, что с барышней была, на пол повалил и, гад, за горло хватает. Она, бедная, «Спасите! – кричит. – Залез вор-китаец, напал!» Этот что-то по-своему бормочет: «Мусина-мусина!» Здоровый, черт. Мне вон зуб выбил, Терещенке скулу свернул. – Где она, где старуха? – схватил вахмистра на плечи надворный советник, да, видно, сильно, – жандарм стал белее мела. – А тут она, – просипел он. – Куда ей деться. Напужалась, да забилась куда-нибудь. Сыщется. Не извольте… Ой, больно! Эраст Петрович и Анисий безмолвно переглянулись. – Что, снова в погоню? – с готовностью спросил Тюльпанов, поглубже засовывая ноги в туфли. – Хватит, побегали, повеселили господина Момуса, – упавшим голосом ответил надворный советник. Он выпустил жандарма, сел в кресло и безвольно уронил руки. В лице шефа происходили какие-то непонятные перемены. На гладком лбу возникла поперечная складка, уголки губы поползли вниз, глаза зажмурились. Потом задрожали плечи, и Анисий напугался не на шутку – уж не собирается ли Эраст Петрович разрыдаться. Но тут Фандорин хлопнул себя по колену и зашелся в беззвучном, неудержимом, легкомысленнейшем хохоте. Гранд-операсьон Подобрав подол платья, Момус несся мимо заборов, мимо пустых дач по направлению к Калужскому шоссе. То и дело оглядывался – нет ли погони, не нырнуть ли в кусты, которые, слава те Господи, произрастали в изобилии по обе стороны дороги. Когда пробегал мимо заснеженного ельника, жалобный голосок окликнул: – Момчик, ну наконец-то! Я уже замерзла. Из-под разлапистой ели выглянула Мими, зябко потирая руки. От облегчения он сел прямо на обочину, зачерпнул ладонью снег и приложил к вспотевшему лбу. Чертов носище окончательно сполз набок. Момус оторвал нашлепку, швырнул в сугроб. – Уф, – сказал он. – Давно так не бегал. Мими села рядом, прислонила опущенную голову к его плечу. – Момочка, я должна тебе признаться… – В чем? – насторожился он. – Я не виновата, честное слово… В общем… Он оказался не евнух. – Знаю, – буркнул Момус и свирепо стряхнул хвойные иголки с ее рукава. – Это был наш знакомый мсье Фандорин и его жандармский Лепорелло. Здорово они меня раскатали. По первому разряду. – Мстить будешь? – робко спросила Мими, глядя снизу вверх. Момус почесал подбородок. – Ну их к черту. Надо из Москвы ноги уносить. И поскорее. * * * Но унести ноги из негостеприимной Москвы не сложилось, потому что на следующий день возникла идея грандиозной операции, которую Момус так и назвал: «Гранд-Операсьон». Идея возникла по чистой случайности, по удивительнейшему стечению обстоятельств. Из Москвы отступали в строгом порядке, со всеми мыслимыми предосторожностями. Как рассвело, Момус сходил на толкучку, закупил необходимой экипировки на общую сумму в три рубля семьдесят три с половиной копейки. Снял с лица всякий грим, надел картуз-пятиклинку, ватный телогрей, сапоги с калошами и превратился в неприметного мещанчика. С Мими было труднее, потому что ее личность полиции была известна. Подумав, он решил сделать ее мальчишкой. В овчинном треухе, засаленном полушубке и большущих валенках она стала неотличима от шустрых московских подростков вроде тех, что шныряют по Сухаревке – только за карман держись. Впрочем, Мими и в самом деле могла пройтись по чужим карманам не хуже заправского щипача. Однажды в Самаре, когда сидели на мели, ловко вынула у купчины из жилета дедовские часы луковицей. Часы были дрянь, но Момус знал, что купчина ими дорожит. Безутешный Тит Титыч назначил за семейное достояние награду в тысячу рублей и долго благодарил студентика, нашедшего часы в придорожной канаве. Потом на эту тысячу Момус открыл в мирном городе китайскую аптеку и очень недурно поторговал чудодейственными травками и корешками от разных купеческих болезней. Ну, да что былые удачи вспоминать. Из Москвы ретировались, как французы, – в унынии. Момус предполагал, что на вокзалах их будут стеречь агенты, и принял меры. Первым делом, чтобы задобрить опасного господина Фандорина, отправил в Петербург все вещи графини Адди. Правда, не удержался и приписал в сопроводительной квитанции: «Пиковой даме от пикового валета». Нефритовые четки и занятные гравюрки отослал на Малую Никитскую с городской почтой, и тут уж ничего приписывать не стал, поостерегся. На вокзале решил не появляться. Свои чемоданы переправил на Брянский заранее, чтоб их погрузили на завтрашний поезд. Сами же с Мимочкой шли пешком. За Дорогомиловской заставой Момус собирался нанять ямщика, доехать на санях до первой железнодорожной станции, Можайска, и только там, уже завтра, воссоединиться с багажом. Настроение было кислое. А между тем Москва гуляла Прощеное воскресенье, последний день бесшабашной Сырной недели. Завтра с рассвета начнутся говения и моления, снимут с уличных фонарей цветные шары, разберут расписные балаганы, сильно поубавится пьяных, но сегодня народ еще догуливал, допивал и доедал. У Смоленского рынка катались на «дилижанах» с большущей деревянной горки: с гоготом, свистом, визгом. Всюду торговали горячими блинами – с сельдяными головами, с кашей, с медом, с икрой. Турецкий фокусник в красной феске засовывал в белозубую пасть кривые ятаганы. Скоморох ходил на руках и потешно дрыгал ногами. Какой-то чумазый, в кожаном фартуке, с голой грудью, изрыгал изо рта языки пламени. Мими вертела головой во все стороны – ну чисто постреленок. Войдя в роль, потребовала купить ей ядовито-красного петушка на палочке и с удовольствием облизывала дрянное угощение острым розовым язычком, хотя в обычной жизни отдавала предпочтение швейцарскому шоколаду, которого могла умять до пяти плиток в день. Но на пестрой площади не только веселились и обжирались блинами. У богатой, торговой церкви Смоленской Божьей Матери длинной вереницей сидели нищие, кланялись в землю, просили у православных прощения и сами прощали. День у убогих нынче был важный, добычливый. Многие подходили к ним с подношением – кто нес блинок, кто шкалик водки, кто копеечку. Из церкви на паперть, грузно ступая, вышел какой-то туз в распахнутой горностаевой шубе, с непокрытой плешастой головой. Перекрестил одутловатую, небогоугодную физиономию, зычно крикнул: – Прости, народ православный, если Самсон Еропкин в чем виноват! Нищие засуетились, нестройно загалдели: – И ты нас прости, батюшка! Прости, благодетель! Видно, ожидали подношения, однако вперед никто не лез, все живехонько выстроились в два ряда, освободив проход к площади, где туза дожидались роскошные сани – лаковые, устланные мехом. Момус остановился посмотреть, как этакий щекан станет царствие небесное выкупать. Ведь по роже видно, что паук и живодер, каких свет не видывал, а тоже нацеливается в рай попасть. Интересно, во сколько он входной билетик расценивает? За спиной пузатого благодетеля, возвышаясь на полторы головы, вышагивал здоровенный чернобородый детина с лицом заплечных дел мастера. По правой руке, в обхват локтя, был у детины намотан длинный кожаный кнут, а в левой нес он холщовую мошну. Время от времени хозяин оборачивался к своему холую, зачерпывал из мошны монет и одаривал нищих – каждому по монетке. Когда один безногий старичок, не утерпев, сунулся за милостыней не в черед, борода грозно замычал, молниеносным движением развил кнут и ожег убогого самым кончиком по сивой макушке – дедок только ойкнул. А горностаевый, суя в протянутые руки по денежке, всякий раз приговаривал: – Не вам, не вам, пьянчужкам – Господу Богу Всеблагому и Матушке-Заступнице, на прощение грехов раба Божьего Самсона.