Уже не оставалось сомнений в том, что старшину Скирдюка и экспедитора Зурабова связывали не только предполагаемые родственные узы, но главным образом — совместные махинации с мясом и маслом, самыми дефицитными и дорогими продуктами во время войны. Становилось понятным («более-менее», — все же уточнил для себя Коробов) и то, почему Скирдюк сам ищет смерти. Он понимает, что все равно погиб, и потому не хочет, как говорят преступники, «топить» сообщников. Возможно, того же Зурабова, которому он многим обязан. Зурабов, очевидно, спасал его от разоблачения во время нежданных ревизий, а к тому же не исключено, что именно Зурабов выкрал для него у жены документы умершего Назара и, наверное, даже постарался обеспечить Скирдюку побег под именем своего приемного сына. Возраст Скирдюка примерно тот же, что у Назара. Они даже внешне похожи и, не умри Назар Зурабов от гангрены, он прихрамывал бы так же, как Скирдюк. Однако все это снова же — только догадки. Тем паче, что по-прежнему остается неясным главное: почему была убита Наиля Гатиуллина? Уж коль скоро решил Скирдюк бежать под чужим именем, то делать это следовало как можно тише. Единственно разумное предположение — Наиля знала, что ее ненадежный дружок давно обворовывает и без того не очень жирный курсантский котел, а теперь вот решил и вовсе исчезнуть. Она могла разоблачить его, значит, по всем воровским законам, ее следовало убрать. Но могла ли Наиля знать о преступных делах Скирдюка? Неужто он, в минуту мужского благодушия, а может, и впрямь чтоб пробудить, наконец, ее нежность, похвалялся своими барышами? Выходит, весь этот роман с Наилей — всего лишь спектакль, подготовленный Скирдюком и не очень умело исполненный им с использованием таких наивных деталей, как книжонка о любовной драме, разыгравшейся когда-то между пресыщенными людьми на фешенебельной французской вилле? Но выстрелы, выстрелы... К чему они? Ведь Скирдюк был намерен поначалу отравить Наилю, усыпить ее огромной дозой люминала, значит — совершить все безо всякого шума. Впрочем, и здесь существует логическое объяснение. Даже ребенка невозможно заставить что-то выпить насильно. Следовательно, исчерпав все средства, Скирдюк дошел до исступления, тем паче, что был он изрядно пьян, и тогда застрелил Наилю. Уже не владея собой, как говорится в подобных случаях. И вновь прервал себя Коробов. Есть, есть слабое место и в этих его рассуждениях. Для того, чтобы быть посвященной в махинации, Наиля должна была стать сообщницей Скирдюка, неважно — в какой именно роли. В этом случае, по тем же обычаям преступников, и ей причитался свой куш, пусть небольшой. Однако окружающие, та же Клава Суконщикова хотя бы, неизбежно заметила бы признаки этого неожиданного достатка: ну, какую-то тряпку, шляпку, золотую безделушку... Не говоря уже о продуктах. Ничего подобного и в помине не было. Итак, главный вопрос остался по-прежнему невыясненным, а Коробов уходил все дальше в глубь преступления, именуемого в юриспруденции хозяйственным. «Эмка» его между тем подкатила к сложенному из бурых от сырости, выкрошившихся кирпичей зданию, в котором помещалась контора холодильника. Он ожидал увидеть юлящего дельца, угодливо заискивающего перед следователем, бегающего масляными глазками в надежде найти «подходец» к нему. А может — наглого типа с каменной маской величия на дородном лице, нахала, разыгрывающего оскорбленную добродетель. Труса, который сразу же начинает по-бабьи причитать, сморкаясь в несвежий платок. Мамед Гусейнович Зурабов не походил ни на одну из распространенных разновидностей темного жулья. Едва Коробов назвался, как широкоплечий седеющий брюнет кинулся навстречу ему, чуть ли не по-братски раскрыв объятия. — На один час, всего лишь на один час вы меня опередили, дорогой! — заговорил он с чрезмерной горячностью, как только остались они вдвоем; каким-то людям, мужчине и женщине в заношенных комбинезонах, очевидно, грузчикам, сидевшим прямо на полу, прислонясь к стене, Зурабов резко указал на дверь, и они тут же удалились. — Я уже в Ташкент собрался, вас искать, только не знал, как найти. Не будешь же ходить по улицам спрашивать, где находится секретный военный отдел, да? — Он говорил о появлении Коробова, как о нечаянной радости. — Что же вам помешало, Мамед Гусейнович? — спросил Коробов. Ему неприятен был этот нежданный пыл. — Дела. Что нам всегда мешает? — с той же театральной приподнятостью Зурабов вздохнул. — Понимаете, замучили ревизии. Три дня назад — опять. — Он вдруг перешел на шепот: — У меня же все документы в полном ажуре, клянусь! Причем, только в начале месяца была проверка из Ташкента, и тут — на тебе, налетная ревизия. Опять всё поднимают, перевешивают, пересчитывают... Даже — тару. Ну и, конечно, как чего не хватает — сразу в экспедицию. Кто вывозил, что, когда? — Вы, конечно, не ждали ревизии, Мамед Гусейнович, не предполагаете, чем может быть она вызвана? Зурабов только руки на груди сложил. — В экспедиции всё — в идеале, — произнес он скромно и подал Коробову папку. Коробов однако лишь бегло взглянул на страницы, исписанные химическим карандашом, и отодвинул папку. —Так зачем же понадобился вам особый отдел? Зурабов резко вскочил на сильных коротких ногах, плотно прикрыл дверь, предварительно выглянув в коридор, и, обдавая Коробова горячим табачным дыханием, зашептал: — Я не могу сказать, конечно, что искал именно вас, мы, к сожалению, не были знакомы с вами раньше, но я понимал, клянусь отцовской могилой, понимал, что обязан сообщить про одного человека... Про его сомнительное поведение. А он — военный. Короче говоря, читайте сами. — Зурабов энергичным движением открыл сейф, извлек пакет, достал из него несколько листков и подал Коробову. — Вот, пожалуйста, и обратите, между прочим, внимание, что написано это сразу после Нового года, — и Зурабов умолк, опустив глаза. На листках, аккуратно вырезанных из конторской книги, было написано после не очень правильного наименования особого отдела: «Считаю крайне важным сообщить о подозрительном поведении военнослужащего Скирдюка С. О., находящегося, насколько мне известно, на воинской службе в училище танкистов в должности начальника столовой и одновременно — склада продтоваров. Вышеупомянутый Скирдюк С. О. в течение известного периода регулярно посещал мой дом, где я проживаю со своей второй семьей, в которую входит моя вторая жена, носящая после замужества мою фамилию, а именно — Полина Григорьевна Зурабова, украинка по национальности, уроженка города Баку, моя дочь от этого брака Зинаида Мамедовна, 1923 г. р. и сын Сергей Мамедович, 1927 г. р., обучающийся в ремесленном училище. Находясь в одном из военных лазаретов, вышеупомянутый Скирдюк С. А. познакомился с моей дочерью Зинаидой Зурабовой, которая совместно со своей матерью приезжала проведывать своего сводного брата Назара, рожденного женой от ее первого мужа. Назар Зурабов, носящий также мою фамилию, лечился после обморожения ног. Спустя некоторое время после знакомства, Скирдюк начал появляться в моем доме, имея недвусмысленное намерение, как мы предполагали, жениться на моей дочери Зинаиде, против чего я не возражал до той поры, когда мне стали известны нижеследующие факты, о которых и нахожу своим патриотическим долгом сообщить Вам. Перед встречей Нового года между Скирдюком и моей дочерью было условлено о совместном проведении этого праздника, ввиду чего Зинаида с моего согласия пригласила компанию в составе шести человек, считая себя и Скирдюка парой. Мы с супругой также находились в доме, однако, чтобы не мешать молодежи, сидели тихонько в спальне. В зале играл патефон, пели разные песни, и вдруг возле двенадцати часов, когда людям под Новый год, кажется, больше всего полагается веселиться, стало вдруг тихо, как на кладбище, а потом мы слышим — все уже уходят, а Зиночка наша не более не менее — плачет. Как сделали бы любые папа и мама на нашем месте, так сделали и мы: пошли узнать, что там еще такое случилось? И вот оказывается, что этот самый Скирдюк ни много ни мало — не явился встречать Новый год с любимой, как он сам говорил, девушкой! Он появился, конечно, но в доме уже никого из гостей не осталось. Начал извиняться, объяснять, что его заставили дежурить... Ну, военный есть военный. Кто что может сказать? Мы сели с ним за стол и тут он начал пить — я такого еще в своей жизни не видал: буквально один стакан за вторым. Сперва вроде бы опьянел. Ругался и говорил одно и то же: «Не пойду никуда... Нехай себе провалится!» Потом посмотрел на часы и как будто сразу стал трезвый, подскочил и начал одеваться. Зиночка окончательно на него обиделась и ушла к себе спать, а я все-таки вышел провожать Скирдюка, хотя он мне и говорил, чтоб я сидел на месте. Во-первых, собаки были уже спущены, а во-вторых, я же хорошо видел, что он совсем пьяный и может по дороге упасть в канал или еще что-нибудь такое. Но я все-таки шел сзади незаметно, чтоб он на меня не ругался. И вдруг вижу, что идет он совсем не к казармам, а как раз наоборот — к станции. Хотя было темно, но выпал снег и фигуру я различал хорошо. И вот как раз возле товарного склада к нему навстречу выходит еще один человек. Я, конечно, подойти слишком близко не посмел, все слова, которые они говорили между собой, не слышал, но все-таки понял, что тот человек очень злился на Скирдюка, почему он сегодня от какой-то женщины ушел. Ту женщину называл не по имени, а нецензурным словом и еще добавлял — татарка. Я подумал, что это, наверное, какое-то объяснение между мужчинами: не поделили любовницу или еще что-нибудь такое, и тут этот человек говорит, теперь я услыхал хорошо: «Выбирай: или — ее, или — тебя... И не одного, ты знаешь, кого я имею в виду». Скирдюк начал так оправдываться, что мне показалось — он прямо плачет. Что-то про то, что у него рука не поднимается, а тот обругал его бабой, потом взял и потащил за собой. Больше я ничего не видел и не слышал, но даже этого, по-моему, вполне достаточно, чтобы вызвать подозрение, о чем и нахожу необходимым довести до сведения соответствующих органов». Следовала подпись с замысловатой закорючкой на конце. Коробов сложил листки. Так вот оно что: появился, наконец, этот, присутствие которого Коробов смутно угадывал с самого начала! Однако следовало продолжить допрос Зурабова. — Что же все-таки вызвало у вас подозрение, Мамед Гусейнович? Зурабов, теперь уже в самом неподдельном изумлении, уставился на Коробова: — Как? Он же, может, всего через какой-то час-два застрелил эту татарочку Нельку. Весь город говорит об этом. — Именно поэтому, Мамед Гусейнович, вы, как единственный человек, который мог пролить свет на преступление, обязаны были сообщить сразу же о том, что вам стало известно. А вы молчали. Почему? — Я же сказал: писал сразу, но только не знал, кому отдавать надо. Держал заявление здесь у себя, в своем сейфе. Чтоб я так жил. — Не надо клясться зря, Мамед Гусейнович. Поведение ваше понятно. Вот оправдать вас только нельзя. Вы боялись обнаружить, что связаны со Скирдюком. Ну — знакомством, хотя, предполагаю, ваши связи более серьезны. Заявление лежало у вас в сейфе на всякий случай: авось следствие доберется и до вас. И, как видите, оно добралось. И потому еще один вопрос, Мамед Гусейнович. Только прошу — по правде. Писали вы сами? Зурабов прижал руки к сердцу в знак предельной искренности. — Мой же почерк! — произнес он с самым простодушным выражением на лице. — Чей еще? — Вы прекрасно понимаете, я — не о почерке. Я о том, кто вам диктовал это заявление? Потому что не ваши это фразы, Мамед Гусейнович. «...Я же хорошо видел, что он совсем пьяный и может по дороге еще упасть в канал или еще что-нибудь такое». Так говорят не на Кавказе, а где-нибудь на юге Украины. Может, в Одессе, а? Зурабов все еще изображал недоумение. — Времени у меня в обрез, Мамед Гусейнович. Прошу понять это. Не то я попросил бы вас написать такое же заявление сейчас вот здесь при мне. — Слушайте, дорогой, по существу все же правильно, так? — В том-то и дело, что здесь — не вся суть. Вы хотите всеми силами отмежеваться от Скирдюка. Он — убийца, у него какие-то темные связи, а знакомы вы с ним лишь постольку, поскольку он заходил к вашей дочери. И все. — Конечно, так! — обрадованно поддержал Зурабов. — Вы все правильно поняли, дорогой. Что еще может быть общего у меня с этим мерзавцем? — Понял я не это, — сухо возразил Коробов, — и не называйте меня, пожалуйста, дорогим. Мы ведем официальный разговор. — Коробов взглянул на часы. Оставалось минут сорок до того часа, когда он обычно докладывал полковнику о ходе следствия. Сегодня было чем обрадовать начальника: усилия потрачены не зря — появился из тьмы некто. Тот, кого, если верить Зурабову, так боялся Скирдюк. Может, отбросить прочь эту паутину жульнических махинаций на холодильнике, которая что ни шаг все больше липнет к тебе, и поискать другие пути к истине? Допросить для начала Скирдюка с учетом обстоятельств, которые открыл, пытаясь, разумеется, спасти свою шкуру, Зурабов. И все же (пусть Гарамов или кто-то другой называет снова это пресловутой коробовской интуицией или еще как-то пренебрежительней!) он чувствовал, что выйти во всеоружии на Скирдюка можно лишь отсюда, из этой унылой конторы, где творились гешефты, к которым, сомнений почти не оставалось, был причастен и старшина Скирдюк. Не исключено, что именно здесь и началось его падение. И Коробов потребовал: — Позовите-ка сюда ...ее. Несколько минут спустя перед ним предстала еще относительно молодая и не лишенная привлекательности дама — Эсфирь Марковна Нахманович. Была она коротко по-мужски подстрижена и это придавало ее розовому лицу волевое выражение. Белыми наманикюренными пальцами Эсфирь Марковна сжимала дорогую папиросу. «Северная Пальмира», отметил Коробов. — Вы не будете возражать? — спросила она спокойным грудным голосом. Коробов сам поднес ей огонек. — Курение вредит цвету лица,— заметил он при этом. — Надеюсь, вы позвали меня не для того, чтобы читать мораль? — Эсфирь Марковна усмехнулась игриво, но с достоинством. — Конечно же нет, — Коробов посерьезнел, — вы и сами знаете, что во время войны — не до пустой болтовни. А мораль нынче одна у всех: помогать фронту. Как кто может. Эсфирь Марковна понимающе кивнула. — Что же все-таки требуется от меня? — поинтересовалась она сухо. — Прежде всего — ответить: под вашу диктовку писал свое заявление Зурабов? Папироса чуть дрогнула в ее пальцах. Эсфирь Марковна молчала, что-то прикидывая в уме. — Ну, допустим, — ответила она, — но, скажите, что за преступление, если я оказала любезность человеку, не очень грамотному по-русски? Уверяю вас, в доме у него я не бываю и никакого отношения ко всей этой истории с женихом его дочери не имею. Но я видела, что человек хотел сообщить что-то очень важное. Почему же было не помочь ему? А? — Следовательно, вы оказали ему, как говорится, литературную помощь и на этом ваша миссия окончилась? — Пусть будет так, если вам это больше подходит. — И когда же вы продиктовали ему это? Эсфирь Марковна смяла папиросу в пепельнице и оглянулась мельком на дверь, за которой сидел Зурабов. — Точно не помню, у меня достаточно забот и без Зурабова с его женихами, но, конечно же, после Нового года. — Значит уже после того, как вам стало известно об аресте Скирдюка и об убийстве Гатиуллиной? Эсфирь Марковна в некотором раздражении вскинула лицо: — Неужели вы полагаете, что я прислушиваюсь ко всяким сплетням? Никогда не знала я эту Гантулину или как вы еще ее там назвали, и волнует она меня, как прошлогодний снег. У меня, к сожалению, собственных переживаний больше чем достаточно, — впервые в ее голосе прорвались искренние нотки, — папа и мама остались в Одессе. Каждую ночь вижу их, бедных, во сне. Кто знает, есть они еще на свете или нет?.. Коробов терпеливо выждал паузу.