— Сядь, Степан, на минутку, — попросила она, — что-то сказать хочу. Больше поговорить ни с кем не могу про это. Пьяный ты, конечно. Ладно. Все равно. — Говори, — потребовал он в нетерпении, — что? — Шатаешься даже. Нет. Ложись лучше, поспи. Я к Клаве уйду. Утром говорить будем. — Нет, давай сейчас, — и вновь он повел себя чрезмерно настойчиво. Наиля взглянула на него с опаской. — Зинка твоя меня при всех позорила, — сказала она, отворачиваясь, — а я чем виновата? Что я тебя — приваживала? Скажи. Он выдохнул разочарованно: — Бабские дела. Наплюй. Что ж, когда с девкой раз погулял, значит и женись? Не-е... Выбрать надо, чтоб по душе, как ты. Может, дашь ключа? Я с делами справлюсь, сам открою раненько и до тебя, под бочок. Она снова нахмурилась. — Иди, отдыхай. — Веселенький Новый год у нас получился. — У всех такой. Война. — Хоть поцелуемся. Наиля подошла и сама обняла его на пороге. — Страшно мне, Степан, — она на миг все же прильнула к нему, — все время кажется, ходит, следит за мной, прямо шаг ступить не дает... — Кто, кто? Но он уже и сам догадался. Он побрел к дому Зурабовых, сам не понимая зачем. Наверное, потому, что так было решено изначально. В сравнении с карой, которая грозила не только ему, но и Гале с Миколкой, нынешняя обида Зины и впрямь была пустяком. Лишь свернув в знакомый тупичок, присыпанный свежим снежком, на котором четко отпечатывались следы его сапог, догадался Скирдюк, что́ влечет его сюда: последняя надежда, опять — Мамед Гусейнович. Именно он, а не Зина (она, заплаканная, злая, убежала к себе), открыл дверь Скирдюку. — Ну, — сердито спросил он, раздувая заросшие черными волосами ноздри, — зачем стоишь? Раз пришел — заходи уже. Скирдюк (он выпил еще и по пути) пьяненько ухмылялся: — Поставили дежурить по командирской столовой, там же гуляли сегодня. — Набрался ты тоже, я вижу, в этой столовой! Мог бы совсем не приходить. Не нуждаемся. — Ну что ж, когда так. Выходит, надо мне поворачивать оглобли. Конечно, поговорить с вами хотелось опять же... — Со мной говорить не надо! Ты бы перед Зиночкой извинился лучше, если ты такой культурный стал. А то она ждет, ждет его, а он под утро приходит и еще пьяный. Давайте Новый год теперь встречать! Да? — Аа-а... Значится, с Новым счастьем вас, дорогой Мамед Гусейнович. И супругу, конечно, и Зиночку, — Можешь и сам ей это сказать. Ты слышал: заходи в дом, говорят тебе! — свирепо крикнул Мамед Гусейнович. На столе в полумраке тускло поблескивали бутылки с темным вином, горкой возвышался на блюде салат: селедка под «шубой» из свеклы и огурчиков, политых обильно сметаной, была нетронута. Скирдюк присел и увидел прямо перед собой на высоком буфете часы. Была половина третьего. Похмельное безразличие властно пронзила мысль: Ромка будет ждать у товарного склада. Сердито сопя, Зурабов наполнил три бокала. — Доча! Ходи сюда, родная, — позвал он как-то жалобно, по-бабьи. Не сразу появилась Зина. Нос и губы у нее припухли более обычного, но на лице застыло деланное безразличие. — Ты не серчай только, Зинок, — произнес заплетающимся языком Скирдюк, — я там с командирским ужином завозился. — Они, командиры твои, случайно по-татарски не разговаривают? — спросила Зина, храня все то же невозмутимое выражение. — Ты что это, Зинок? Ну, ей-богу. Когда только поспевают бабы плести! — Ладно, — прервал Мамед Гусейнович, — раз уже сидишь с нами — выпьем. — Ну что, Степа, с Новым годом? — Зина обняла пальцами тонкую ножку бокала. — А мамаша что ж? — спросил Скирдюк. — Она тебе мамаша, как я — папаша. Пей! — Зурабов хмыкнул. — С Новым годом вас всех, — Скирдюк поднялся, пошатнувшись. — С наступившим, — холодно откликнулась Зина. — За здоровье общее, значит, и чтоб победа скорей была. — Ты за нее особенно сильно стараешься, — Мамед Гусейнович крякнул и отправил в рот изрядный кусок холодца. — Не хуже прочих! — резко бросил Скирдюк. — Хоть единого фрица, да все ж прибил, наверное. Когда б каждый так, война бы кончилась уже. — На что намекаешь? — Зурабов жевал колбасу. Желваки ходили на его смуглых скулах. — Мне пятьдесят один год. — Папа, Степа! Сегодня же праздник все-таки. — Зина вскочила, забежала Мамеду Гусейновичу за спину, обняла его. Он примирительно похлопал пальцами по ее руке. Скирдюк в какой-то миг пожалел о своей дерзости, но тут же решил с пьяной упрямой беспечностью: «Ну и хрен с ним, со всем!». — Папуля, — сказала Зина, — я у Степана кое-что спросить хочу. — Пусть будет так, — Зурабов тяжело поднялся и хлопнул ладонями по столу. Скирдюк, как ни был пьян, все же вздрогнул: «Чи не дозналась, что я те документы взял?» — Так где же ты все-таки задержался, Степа? — Зина смотрела сквозь него. — Я же сказал и папаше, и тебе: дежурил, — у него отлегло от сердца. — Ах, Степа, Степочка... В голосе ее звучали и сомнение, и жалость. Он уловил это и прильнул к ее теплому плечу. — Погано мне, Зинка. Ой, как погано. Запутался — дальше некуда. — Опять недостача? Ну ладно, не переживай так сильно. Я с папкой поговорю. Он добрый. Только с виду такой строгий. Кавказская натура. — Боюсь, не поможет тут никакой твой папка, Зинок. Наливай. — Хватит тебе, наверное. — Не-е... Тут, тут горит все, — Скирдюк стукнул кулаком в грудь. Он выпил, уронил голову на руки, сперва еще поддерживал ее ладонями, но вскоре лег щекой на скатерть. Зина не тревожила его. Сидела рядом, перебирая пальцами волосы Скирдюка. Видно было, что он борется с тяжким хмельным сном. То и дело поднимал он тяжелый взгляд на часы, на миг в его покрасневших глазах мелькала тревога, но тут же он впадал в забытье вновь. Ненадолго. Снова начинал возить лицом по скатерти, бормотал непонятное, вскрикивал сдавленно, будто чьи-то сильные пальцы сжимали ему горло: — Ну и ...с ним! Катился бы он ко всем... Не пойду никуда! Нет... Зина терпела непристойности, которыми перемежалась больная речь Скирдюка, однако, как она и предвидела, на пороге спальни появился Мамед Гусейнович. — Ты почему безобразничаешь? — вопросил он гневно. — Мой дом тебе пивная, да? — Не надо, папа, — жалобно попросила Зина, — он же не понимает сейчас ничего. — Зато ты хорошо понимаешь! — еще раздраженней вскричал Мамед Гусейнович. — Это же надо: моя дочка сидит, слушает такую грязь! А ну, марш к себе в комнату. — Он же упадет где-то по дороге, папа. — Никто его пока не выгоняет. Мы, слава богу, люди. Пусть ляжет на кушетку, спит себе. Скирдюк поднялся. Он смотрел не на Мамеда Гусейновича, а на часы. Взгляд его был по-прежнему мутен, но произнес он решительно: — Не останусь я. Пойду. Извиняйте, когда что не так.