Что мне делать, как мне быть. Кто мне ответит? Как мне парня полюбить Лучшего на свете? Он налил себе водки, выпил и налил снова. Григорий Григорьевич выключил на мгновение свет, давая сигнал к закрытию ресторана. Музыка умолкла. Бранчливо переговариваясь, оркестранты начали укладывать в футляры скрипки и трубы. Публика потянулась к выходу. Оставался лишь капитан в летной форме и с набором высоких орденов на груди. Он продолжал спокойно потягивать пиво. Что ему, герою, какой-то тыловой патруль! Скирдюк притворно улыбался, глядя на летчика, как бы намекая на мнимую свою близость с ним, но летчик словно не замечал старшину, однако вот-вот патруль должен был войти в зал. Оставалась единственная зыбкая надежда — пианист Рома, аккуратно причесанный на пробор шатен в роговых очках. Скирдюку казалось, что и Рома обратил внимание на то, в каком затруднении оказался нынче симпатичный старшина. Как каждый завсегдатай Скирдюк знал Рому по имени. Случалось, Скирдюк заказывал музыку, большей частью — украинские песни. Он обращался к Роме, подобно всем, фамильярно, протягивая при этом деньги, которых пианист никогда не принимал в руки. Он лишь кивал аристократически головой, давая понять, что оркестр понял и сейчас исполнит «Ой, дивчина, шумит гай» или «Жигуна», а то и рожденную в Ташкенте фронтовую «Темную ночь», под которую пьяно страдали, подпевая военным, даже мордачи, не нюхавшие пороха. Появился Рома в оркестре не так давно. Прежде за пианино сидел бледный мальчик с рыжими детскими кудрями. Однажды он пришел наголо остриженный, голова его казалась ржавой: он уходил на фронт, и в честь его оркестр, завершая программу, исполнил марш «Прощание славянки». Несколько вечеров пианиста замещал пожилой скрипач с брюшком, пока не поднялся как-то из-за столика интеллигентного вида молодой посетитель в роговых очках. Он решительно произнес: — Вы только мучаете инструмент, маэстро. Позвольте попробовать мне. Скирдюк оказался свидетелем этой сцены. Вместе со всеми, включая музыкантов, он аплодировал пианисту, когда тот на бис блестяще исполнил сюиту из популярных кинопесенок. Роман начал с той поры играть в оркестре постоянно, но, перейдя на эстраду из зала, он в какой-то мере все-таки оставался человеком из публики, тем более, что и сам в перерывах охотно подсаживался то к одному, то к другому столику. Пил, впрочем, мало, ссылаясь на то, что находится на работе, но слушал охотно, живо отзывался на шутки, а сам изредка, но смачно рассказывал анекдоты. Однажды Григорий Григорьевич громко спросил у буфетчицы: — Лиза, ты не видела сегодня этого старшину? Ну, того, хромого. — Не только я видела, вы его можете увидеть тоже, если, конечно, очень хочется, — откликнулась буфетчица и глазами показала на столик, за которым сидел Скирдюк. Он услышал этот разговор и по-свойски подмигнул Григорию Григорьевичу, пусть тот даже и назвал его во всеуслышание хромым. — Быть мне богатым, хозяин, никак не иначе: не узнали вы меня сегодня, — заметил он. — Только чует мое сердце, чего-то вам надо от меня. — Хороший человек всегда появляется кстати, — в тон ему ответил Григорий Григорьевич и зашептал ему на ухо, чтоб он подошел на минутку к шеф-повару. Есть небольшая просьба. Скирдюк слушал, согласно кивая головой, и вот тогда он впервые поймал на себе внимательный взгляд пианиста. Скирдюк не понимал, почему это так вдохновило его, но в тот вечер он сыпал байками — и слышанными от кого-то, и собственного сочинения, а то и вправду «из своей жизни», — с необыкновенным возбуждением, в чем, впрочем, немало была повинна и водка, а он хлебнул уже изрядно. Соседями по столику оказались двое энергичных лысеющих мужчин и с ними — совсем еще юная, смущающаяся девушка. В ресторанах она, по всему судя, бывала до сих пор нечасто; краска залила ее лицо, на котором даже веснушки не были припудрены, едва один из кавалеров, называли его странным сокращенным именем — Полик, — очевидно, от Аполлинария, — подал ей карточку и предложил выбрать. Скирдюк как-то сразу решил, что ни один из спутников этой девушке не нравится, и просто так, безо всякой цели, захотелось ему произвести впечатление на нее. Беседа завязалась не сразу. Лишь после нескольких рюмок (девушка, впрочем, заметил Скирдюк, пила только легкое вино, да и то — чуть-чуть пригубив) Полик вежливо осведомился, на каком же участке фронта был ранен бравый старшина? Можно было, конечно, наврать с три короба о боях под Киевом, собственной отваге, но Скирдюк даже несколько насмешливо ответил: — Под Ташкентом и покалечило меня. Километров двадцать всего только и будет от этого ресторана. На учениях командир приказал танк покинуть, ну, вроде бы, машина загорелась, а мне отличиться захотелось. Выбросился из верхнего люка и колесом, как акробат — на землю. А нога тут как раз — и хрусть... Прямым макаром меня — в госпиталь. Скирдюк мельком взглянул все же на девушку. Она, очевидно, оценила, как он и рассчитывал, скромность, с которой говорил он о себе. В темных глазах ее он прочел понимание, но это, наверное, как-то не понравилось Полику. — М-да, — произнес он, по-новому оглядывая Скирдюка, — счастье твое. У нас на Волховском тебя бы быстро в самострелы записали. — Это почему же — так? Теперь Скирдюка задело за живое, но уже из упрямства не захотел он рассказывать (прозвучало бы оправданием), как на самом деле было тогда на учениях, где он сам же исполнял роль командира экипажа. Как вдруг отказали тормоза, и тяжелая машина поползла вниз, к обрыву над галечным берегом, Он приказал двум товарищам-курсантам выпрыгнуть, сумел все же сманеврировать: танк лег на бок у самого края обрыва, но у Скирдюка подвернулась ступня, и кость хрустнула. — У нас даже обмороженных к самострелам приравнивали, — продолжал между тем Полик, а закончил совсем уж жестко: — И правильно делали! Иди разбери: по неопытности, расхлябанности обморозил ты ноги, или потому что кишка тонка оказалась? Воевать не хочешь — вот и снял на ночь портянку! Скирдюк так разволновался, что как-то даже не придал поначалу значения тому, что второй мужчина поднялся, прижал руку к сердцу, прощаясь, и ушел, а на его место сел, прислушиваясь к этой беседе, больше похожей из спор, пианист Рома. — Я, между прочим, уже повоевал, — произнес Скирдюк сквозь зубы. — Тогда вашего Волховского еще и в помине не было. От самого Бреста отступал — десяток патронов на троих. Немцев руками душили и автоматы отбирали у них. — Что ты завелся с пол-оборота? — уже примирительно произнес Полик. — Всякие бывают обстоятельства на войне. — Обстоятельства... — передразнил Скирдюк. — Не дай бог, к таким как ты на правеж попасть. Живо статью найдете. — Ну, а в самом деле, — мягко, с крайней уважительностью со стороны сугубо штатского к людям повоевавшим, спросил Роман, — как тут определишь: нечаянно человек покалечился или умышленно? Скирдюк повернулся к нему, не забывая, впрочем, держать в поле зрения и девушку. — Со мной — все чисто, не беспокойтесь. Я просто про все рассказывать не желаю. Кому оно интересно? — тут он взглянул опять на девушку, и она слегка кивнула. Мужской спор был ей, очевидно, неприятен. — Бывают и на самом деле случаи такие, что человеку сдохнуть легче, чем доказать, что он не верблюд. От лежал, например, со мной (меня в офицерской палате положили) один младшой — младший лейтенант, значит. Роман как-то очень вежливо наклонил голову, приготовившись слушать. — Фамилия у него какая-то нерусская — Зурабов, а на вид даже белявый скорее. Назарка звали. Потом уже я узнал, что он своему папаше неродной, только не в том, конечно, суть. А был он, тот Назар, хоть и молодой, а человек очень ученый. Еще до войны на химика выучился, ну, а когда в армию призвали, продолжал по той же специальности, чем там точно занимался он — не мое, понимаете, дело. Я про то и не спрашивал у него никогда. — И правильно делал! — строго вставил Полик. Он почему-то нервничал, слушая рассказ Скирдюка. — Ты бы покороче, если можно, — он указал на эстраду, где уже рассаживались музыканты, однако Роман жестом показал, что они, мол, подождут. — Сейчас, — согласился, не обидевшись, Скирдюк. Он понимал, что внимание популярного пианиста — большая честь для него. Вон даже из-за соседних столиков уже поглядывают на него с завистью и неким недоумением: что нашел Роман в этом простецком старшине? — Так вот: ехал, значит, этот младший лейтенант откуда-то с центра сюда к нам, с каким-то заданием в эвакуированную лабораторию (Полик тут поморщился и заерзал снова, хотя девушка и останавливала его осторожным движением руки: невежливо, мол)... — Да, — продолжал Скирдюк, смекнув что-то, — в общем, весь анекдот начался в поезде. Попался с Назаром в купе какой-то один — выдавал себя за матросика, а на самом деле — жулик. С кем-то он там внизу сидел, в карты резались, как водится, может, и выпивали, а тот, Назар, значит, все лежит себе на полке и читает свою химию. Смеялись, смеялись, снизу звали, чтоб с ними участвовал, он — ни в какую. Аккуратный такой. Носочки (не портянки!) чистенькие, а сапоги хромовые — под подушкой, чтоб не украли. Ну, время пришло — заснул и он, а матросик, значит, и говорит остальным: — Хотите, шутку над ним подшутим: я у него с-под головы сапоги вытяну, он и не почует. И на самом же деле вытянул! — А теперь, — говорит, — я в тамбур с ними выйду, а вы его минут через пять разбудите. Вот смеху будет, когда он туда-сюда в носочках забегает. Так и сделали. А вор тот, оказывается, все рассчитал как надо: поезд только от станции двинулся и только что семафор прошел. Ход еще тихий. Он и соскочил. Представить не мог, чтоб за ним босый да еще на ходу кинулся. А так и вышло. Вор тикать, Назар — за ним, даром что по снегу. И, хотя и не сразу, а уж в поселке, догнал-таки! Морду ему, конечно, набил, сапоги забрал, в комендатуру жулика сдал, все чин-чинарем. Вот только застудился и ноги опять отморозил. Они у него еще с финской войны, оказывается, были поморожены. — Ну и какой вывод? — не скрывая неприязни, спросил Полик. — Погоди, — возразил Скирдюк, явно намереваясь сразить соседа по столику дальнейшим своим рассказом, — главное — впереди будет. Так часом бывает, хлопцы, что человеку помереть легче, чем добиться, чтоб поверили. Приехал тот Назар в Ташкент, а у самого уже горячка. Ему попутчики говорят, мы тебя в госпиталь отправим, а он не захотел. Тут же неподалеку в поселке его родные: мать, сестра, батя, пускай не родной, хата у них здоровая, вообще живут, как в сказке: батя на холодильнике (я с ним, между прочим, тоже дело имею). Мог бы, конечно, Назар дома пожить, погулять как надо тоже, а вышло — воспаление. Мать его на кровать положила, спасать начала, а посеред ночи его (это он сам мне признавался, койки рядком стояли) как подкинуло прямо: где же документы мои? Он их в планшетке держал. Не снимал ее. — Заливай! — перебил снова Полик. — Он что же, и за воришкой гнался с планшеткой на боку? А иначе как же? Он же от поезда своего отстал? — Именно так! — сердито подтвердил Скирдюк. — Босой на снегу и планшетка болтается сбоку. Картина... — Полик засмеялся и даже залысины свои потер от удовольствия. Он явно не верил теперь Скирдюку и потому, кажется, успокоился. Роман тоже усмехнулся. — Комедия в самом деле получается, — сказал он. — Ну, а если не планшетка, а винтовка, к примеру, — с обидой возразил Скирдюк. — Тогда, выходит, ничего смешного? — он надулся. — Может, он документы за пазуху засунул, я не знаю, но это точно. Когда он домой пришел, документы при нем были. А уже в горячке, значит, он бумаги самые главные, удостоверение там, какой-то пропуск тоже достал и сховал куда-то. От так... А потом, уже когда его в госпиталь батя привез почти что бессознательного, он сколько лежал там — не мог вспомнить никак, куда же он их засунул? Поэтому и ходил завсегда, что та хмара. И признался мне раз: «Лучше бы я помер, — говорит. — Все едино за пропажу тех документов — трибунал». И накаркал-таки. Началась у него скоро гангрена, и помер... — Жалко, — произнесла единственное слово девушка, а ее спутник спросил, посерьезнев: — Ну, а документы те все-таки нашлись? — Откуда ж мне знать про то? — откликнулся мрачно Скирдюк. — Я ж рассказывал, чтоб дать понять тебе: честный человек, а черные думы — я по-другому и понять не желаю! — съели его. Ежели б не опасался, что доказать свою невиновность не сможет, и гангрена та проклятая не началась бы, а? — Да, печальная повесть, — заключил и Роман. Он поднялся. — Приходи еще, Рома, — Скирдюк опасался, не оттолкнул ли его этой невеселой историей, но она же вырвалась у него только в пику этому лысому Полику, который его перед девушкой едва ли самострелом не обозвал! — Я смешную расскажу: как женился. — А вы уже женаты? — спросила девушка. — Такой молодой. — Не только женатый, — с некоторой гордостью ответил Скирдюк, — у меня и хлопчик имеется. Миколка. Два года, а какой толковый! — Здесь они? Скирдюк погрустнел. — Нет, дорогая моя. Под немцами, в оккупации. Может, слыхали: Володарка? Есть на Украине такое село большое. — Слушай, друг, — Роман наклонился к Скирдюку и сочувственно заглянул ему в глаза, — не будем себе души травить. У всех сейчас печали. Время такое — война, одним словом. А потому — приглашай девушку на танго. — Где там мне, с моей хромой ногою! — Скирдюк развел руками, хотя и был доволен, но девушка, едва зазвучало «Утомленное солнце», сама позвала его танцевать. Ни девушка эта (Скирдюк даже имени ее не знал: не посмел спросить, а они тут же ушли), ни Полик с его приятелем в «Фергане» больше не показывались. Про то, как он женился на своей возлюбленной Гале Супрун, Скирдюк рассказывал уже только одному Роману. Были в тех рассказах и лирические признания («Как же было мимо пройти: наипервейшая дивчина на сто верст кругом! И разумна, — все книги, наверно, перечитала, даром что всего-навсего счетовод в заготконторе»), и с юмором преподносимые подробности («Я еще только чоботы свои начищаю, а володарская шпана уже дрючки готовит, чтоб ребра мне пересчитать»). Судьба возвела немало преград на пути скирдюковской любви. То, что был он из другого села, а Галины соседи в Володарке ревниво оберегали своих девчат от чужаков, можно было преодолеть терпеливостью к побоям и умением дать сдачи обидчикам. Непреходящей болью засела в груди у Скирдюка холодность Гали к нему. Он тронул ее своим упорством, преданностью, но, уступив ему, она полюбить его, как хотелось ему, как он любил ее сам, так и не смогла. И саднила эта рана, едва встречалась на пути женщина, которая сама к Скирдюку льнула, а он словно мстил в ее лице «всем им за Галю», за ее так и непреодоленное равнодушие. — Бывает, друг, не огорчайся, — утешил его Роман. — Ты же с ней и пожить-то как следует не успел: армия, потом — война. Все кончится, вернешься — заживете как надо. Увидишь. Тем более, что и она сейчас, там, в оккупации, с ребенком, одна, многое поймет... — И вдруг он спросил: — А ты сам, когда на той стороне остался, в Володарку так ни разу и не съездил? Скирдюк взглянул на пианиста, как на ненормального. — Ты что, Рома? Представляешь, что такое — оккупация, или нет? Да я ж носа боялся с того хутора показать, пока наши его назад, пусть там на сутки-другие не отбили! Шутка сказать: комендатуры, полицаи, собаки на каждой версте. — А-а, — протянул понимающе пианист и ушел играть «Огонек». Какое-то время он словно не замечал зазывных приглашающих взглядов, которые бросал на него Скирдюк, а тот, сам себе удивляясь, ревновал его, уже едва ли не как женщину, к тем, с кем Роман, бывало, смеялся за столиком и даже выпивал, впрочем — лишь пиво. Однако в тот вечер, когда нагрянул нежданный патруль с проверкой документов и когда Скирдюк, уж впрямь не видя выхода, устремил в отчаянии глаза на пианиста, тот сделал едва заметное движение пальцами: иди, мол, сюда. Скирдюк понял, вскочил и подбежал к эстраде. Сильной рукой Роман ухватил его под локоть и сунул ему футляр от какого-то инструмента.