– По улице шли – прятался, а тут негде, – продолжила свекровь, больше не оборачиваясь. – Ну-ка, проверим. Отстанет иль нет? Марфа, наддай! Взяла за руку, потянула, и Марта поняла: нужно идти быстрей. Полушагом, полубегом добрались до кустов. Те расступились, пропуская тропу, и показался узкий мосток, под которым журчала высокая и темная октябрьская вода. – Шпынь это! Беда! Spion! Вдали, на поле, маячил тощий, длинный человек в заломленной шапке. Видно, он сообразил, что разгадан. Повернулся к домам, свистнул в два пальца, что-то крикнул. Оттуда, от заборов, выскочили еще двое, оба в синих кафтанах, с саблями. – Что там, тетенька? – спросил Минька. – Бери Марфу за руку, бегите. Я преображенских малость подержу. Агафья повернулась назад, стоя посередине мостка. Правую руку держала за спиной. В руке – невесть откуда взявшийся нож. – Беги, дура! Чего встала? – рыкнула она на невестку. И Марта побежала, одной рукой держась за Миньку, другой прижимая младенца. Люди, которые убили мужа и свекра, теперь хотели сделать плохое и им с матушкой, это-то было ясно. Бежалось трудно. Каждый шаг отдавался болью, слепой спотыкался, несколько раз чуть не упал. Впереди снова начинались заборы. Прежде чем их достичь, Марта обернулась дважды. В первый раз увидела, как человек в заломленной шапке хватает Агафью за плечо, а потом с воплем падает в воду. Во второй раз, уже близ самых домов, посмотрела: свекровь пятилась по доскам, выставив вперед руку с ножом, а на нее, махая саблями, напирали синие. – Тута… где-то… яма… Я раз в нее свалился… Паренек задыхался, тыкал пальцем вправо. Марта увидела не яму, а канаву, заваленную мусором и по краю обросшую сухой, мертвой травой. Ясно: нужно спрятаться, потому что не убежать. Помогла слепому спуститься вниз, а сама, из-за того что держала дочку, потеряла равновесие и упала на кучу гнилых отбросов. Как больно! Но стонать было нельзя и некогда. Набросала всякой дряни на мальчика, зарылась сама. Только распластались – топот. – Зря ты ее зарубил! – говорил один бегущий. – Живьем надо было! Второй крикнул: – Она, стерва, Хрипуна насмерть положила! Младенец пискнул, но те, слава богу, из-за бега и пыхтения не услышали, а Марта поскорей зажала маленькое личико ладонью. Шаги удалились, но Минька шепнул: – Лежим, баба. Они тут теперь долго шастать будут. Шутка ли – шпыня преображенского порезали. Терпим дотемна. Раньше вылезать боязно. Что надо оставаться в канаве долго, до темноты, Марта поняла и кивнула. Лежать – это хорошо. Бежать и даже идти ей было бы трудно. По ногам текло горячее и всё не прекращало. Она оторвала от платья рукав, запихнула вниз. Хотелось спать. Марта прижала к себе ребенка – с ним было теплей. Начала задремывать. Уснула. Разбудил ее толчок в грудь – болезненный из-за накопившегося молока. Слепой не видел, куда тычет кулаком. – Эй, немая! От тя кровянкой несет, всё шибче. Ты это, не помрешь тут? Было очень холодно. Никогда еще она так не мерзла. Зубы стучали, пальцы одеревенели. Рукав под юбкой был весь мокрый. И уже смеркалось. В северной стране октябрьские дни короткие. – Один из тех давеча мимо прошлепал. Бормотал матерное, я голос узнал. Всё ищут. Темно уже или как? Ты кивни. Коснулся рукой ее лба. Марта немного наклонила голову. – Тогда пойду. Отсюда недалече. Кого-нито приведу с «корабля». Она полежала еще, мерзла теперь меньше, а сон все наплывал, тянул за собой. Марта покормила дочку, клюя носом. И сразу потом уплыла. Ей снилось ночное море, наверху звезды, и всё хорошо. Вода холодная, но мягкая, словно перина. Тонешь в ней, тонешь, а дна нет и нет. Так потом толком и не проснулась. То выныривала, то снова погружалась в мягкое. Куда-то ее вели в темноте, с двух сторон взявши под руки. Приговаривали: – Тихонько, милая. Тихонько, убогая. После зажегся огонек. Стол, на нем свеча, в озаренном круге бородатое лицо. Седой, но нестарый мужчина, читал вслух по книге загадочное, еще более непонятное из-за того, что шепелявил. В черном рту белел единственный зуб. Чародей, сонно подумала Марта. – …А в се лето от сотворения мира семь тыщ двести шестое возымел Антихрист облую силу, поселился в царском тереме и стал творить на Москве что ему восхотелось, и мнози погибоша, а иные мнози устрашась зашаталися и отдались рати сатанинской, погубив души своя. Но быша и те, кто, подобно спутникам праотца Ноя, погрузились на ковчеги непотопленные и пустились по волнам к Северной Звезде, чая мира и спасения… – Авенир, – сказал женский голос. – Стрельчиха немая отходит. Белая вся, крови в ней не осталось. – Завидуйте. Скоро будет с Господом, – сурово ответил чтец. – Как хоть звать ее? И дите. Кого поминать? Спознать бы. – Как же спознать, коли она немая? И снова Марта уплыла в синюю глубь, а вынырнув, увидела бородатого совсем близко над собой. – Ты слышать-то слышишь? Кивнула. – Тебя как звать, раба Божья? За кого отходную читать? Ты ведь не из простых? Вон, телогрея у тебя беличья, сапожки сафьян. Может, ты письму обучена? Она опять кивнула. Даже легкое это движение давалось с трудом. – Эй, бумаги листок! Грифель! Перед лицом у Марты возникла желтоватая поверхность. Кто-то согнул ей руку в локте, сунул стерженек. – Пиши имя, отечество. Еле-еле, криво вывела: «Марøа». И рука упала. – Ничего, хватит имени. Помянем рабу божью немую Марфу. А дочку покрестить успела? Покачала головой. – Ничто, покрестим. А там пускай и помрет, уже не страшно. – Спроси, Авенир, как дочку назвать, спроси, – донеслось откуда-то. – Напиши, как дочерь наречь. Имя какое дать? Очень медленно, большими буквами, белые пальцы вывели на листке «Ката» и разжались. Рука опустилась, грифелек выпал. Толмач Буданов Санкт-Петербург. Третий год эры Праведной Добродетели Старшего толмача Посольской канцелярии Буданова с утра вызвали в Преображенский приказ. Начальник сказал: «Они иноземца какого-то взяли, допрашивать будут. Ты, Артемий, перевод гаагской мемории пока отложи и не мешкая ступай на Троицкую. Сам знаешь, преображенские ждать не любят». Буданов был к таким делам привычный. В грозном приказе его ценили за трезвость, старательность и неболтливость. Что бы он там ни увидал, что бы ни услышал, нипочем не разнесет.