Роберт прошел через гранитный главный портал Дюрант-холла. Студенты Оппенгеймера славились умением передразнивать его походку и жестикуляцию; он знал, что они делали это не в насмешку, а напротив – из искреннего восхищения своим профессором. Но была одна очень важная область, в которой им больше не следовало подражать ему. Оппенгеймеру перед войной сошла с рук неудачная попытка создать профсоюз, а теперь Ломаниц снова взялся за то же самое. Оппи умолял всех своих бывших студентов отложить политику до окончания военных действий, но горячий и безрассудный Росси был одержим этой идеей. Оппи намеревался повидать Ломаница. Следуя по коридору, он прошел мимо кабинета лейтенанта Льялла Джонсона, бывшего агента ФБР, который служил сейчас в армейской контрразведке, следил за состоянием дел в кампусе и постоянно находился здесь. Точнее говоря, он должен был бы пройти мимо, но… Но дверь была открыта, открыто было и окно – хозяин кабинета пытался бороться с августовским зноем при помощи сквозняка. Да и, наверное, неплохо было бы сначала, так сказать, отметиться… Итак, он вошел в кабинет и обнаружил Джонсона за разгадыванием кроссворда. Бросив беглый взгляд на лист, Оппи произнес: – Шесть по вертикали – Рубикон, – и продолжил: – Я хотел бы поговорить с Росси Ломаницем, если вы не возражаете. Он ведь хороший парень и хороший физик. Уверен, что он прислушается к моим доводам. Джонсон благословил Роберта в его намерении наставить Ломаница на путь истинный. Оппи повернулся было, чтобы уйти, но вдруг подумал, что мороженое обязательно нужно украсить вишенкой, а мартини следует подавать с оливкой. Да, его старания образумить Росси наверняка покажут, что Оппи отрешился от своего красного прошлого. Однако, попав в Беркли, он неожиданно вспомнил о разговоре с Хоконом Шевалье, случившемся за несколько дней до того, как они с Китти уехали в Лос-Аламос. И сейчас, лишь для того, чтобы подчеркнуть, что он всем сердцем предан общему делу, он повернулся к Джонсону и добавил: – Кстати, в «Шелл девелопмент» – знаете, в Эмеривилле – есть один химик. Некто Джордж Элтентон. Возможно, к нему стоит приглядеться. Джонсон, уже совсем было вновь углубившийся в свой кроссворд, резко вскинул голову. – Да? – Я не знаю ничего определенного, – сказал Оппи, – но незадолго до отъезда в Пункт Y я краем уха слышал, что он может интересоваться теми работами, которые ведутся в Радиационной лаборатории. Элтентон вроде бы жил в России, так что… – Он предоставил лейтенанту возможность самому закончить мысль. – Спасибо, профессор, – ответил Джонсон и записал имя авторучкой на клочке крафт-бумаги. Оппи, читая так же вверх ногами, заметил, что Джонсон с первого раза записал фамилию правильно. – Я не сомневаюсь, что это просто ерунда, но… – Он приподнял шляпу в знак прощания и вышел в коридор, чтобы направиться дальше к Ломаницу. Из-за открытой двери было слышно, как Джонсон набирал номер телефона. * * * Ближе к вечеру Оппенгеймер получил от лейтенанта Джонсона приглашение посетить на следующее утро его кабинет. Ночевал Оппи в одиночестве в своем двухэтажном особнячке в испанском стиле, глядевшем на Беркли с вершины Игл-хилла в ожидании того времени, когда хозяин с женой и сыном смогут навсегда вернуться сюда. Он толком не уснул в эту ночь. Все время ворочался и путался в простынях. Бедняжка Джин была так близко, совсем близко… В окно он видел ярко сверкавший Альтаир. Фотону требовалось шестнадцать лет, чтобы со скоростью света долететь от альфы Орла до Игл-хилла, но Оппи видел звезду. А вот увидеть Джин он не мог. Утром он принял душ (из труб довольно долго пришлось спускать застоявшуюся за много недель воду), оделся и вернулся в Дюрант-холл. На сей раз дверь кабинета Джонсона оказалась закрыта. Чтобы не привлекать внимания к секретной работе, проводимой в университете, объекты охраняла штатная полиция кампуса, а не военная полиция. В это утро один из них дежурил у двери оперативного агента. Судя по всему, он ожидал появления Оппи, поскольку приветствовал его коротким: «Профессор», открыл дверь и жестом пригласил войти. Джонсон был в комнате не один. – Доктор Оппенгеймер, – приветствовал его подтянутый мужчина немного за сорок с редеющими светло-каштановыми волосами и в очках с круглой тонкой оправой. – Я подполковник Паш. Роберт уже слышал это имя. Паш командовал контрразведкой Девятого армейского корпуса, контролировавшего эту часть Западного побережья; его штаб находился в Пресидио. Оппи также знал, что его имя – Борис. От рождения он носил имя Борис Федорович Пашковский, хоть и родился в Сан-Франциско. Первую мировую войну он провел в Москве с отцом, священником Русской православной церкви. Когда большевики захватили власть и начались Гражданская война и жестокие гонения на церковь, восемнадцатилетний Борис вступил в белую армию, чтобы сражаться с ними. Оппи слышал, что его ненависть к коммунистам граничила с патологией. Паш поднялся из-за стола, за которым вчера сидел Джонсон; молодой лейтенант устроился на шатком деревянном стуле возле шкафа с бумагами. – Рад знакомству, – сказал Паш. – Я не отниму у вас много времени. – Не беспокойтесь, – ответил Оппи, выдержав сокрушительное рукопожатие. – Мое время в вашем распоряжении. Паш опустился в кресло и жестом предложил Оппи занять второй свободный стул – точно такой же, как и тот, на котором сидел Джонсон. Оппи сел, пристроив шляпу на костлявое колено. – Мистер Джонсон рассказал мне о вчерашней короткой беседе с вами, – сказал Паш. – И, знаете ли, я сразу встревожился. Вчерашний разговор Оппенгеймера с бывшим аспирантом не дал того результата, на который он рассчитывал. – Я хотел объяснить ему, что он ведет себя глупо, и предполагал, что он смутится, если прямо указать ему на это, но, откровенно говоря, он, похоже, не способен смущаться, так что… – Вы о чем? – нахмурился Паш. – О Росси Ломанице. Он… – Он меня не интересует, – перебил Паш и резко взмахнул рукой. – Мистер Джонсон сказал, что вы говорили о том, что нашими делами здесь могли заинтересоваться некоторые… зарубежные державы. У Оппи вдруг сердце екнуло в груди, а во рту внезапно пересохло. – О, это ведь только слухи. Я ничего точно не знаю. – Но вы все же слышали что-то о химике Джордже Ч. Элтентоне? Оппи не упоминал, да и не знал второго инициала, так что, несомненно, контрразведчики провели какую-то работу. – Ну, да, вероятно, Элтентон, хм-м… намекал, что может передавать без опасности утечки или скандала любую, э-э, техническую информацию, которую кто-либо мог бы ему предоставить. – И кому же он намекал? Оппи вынул сигарету, прикурил. Его пальцы дрожали. – Участникам этой программы. – Элтентон непосредственно обращался к кому-то из участников работы? – Нет, через посредников, – быстро ответил Оппи, пытаясь сместить направленность разговора. – А теперь позвольте сказать откровенно: если бы Верховный главнокомандующий решил проинформировать русских о том, чем мы здесь занимаемся, я всей душой приветствовал бы это – как-никак они наши союзники и тоже сражаются против нацистов. Но я ни в коей мере не приветствую попытки передавать информацию через черный ход. Оппи разглядел, что Паш записал в лежавшем перед ним блокноте «всей душой» и сопроводил их восклицательным знаком, а ниже добавил «черный ход» и обвел эти слова жирным кольцом. – Не могли бы вы подробнее рассказать о… об этом самом «черном ходе», как вы выразились? Вы, несомненно, понимаете, что такие вещи столь же интересуют меня, как весь проект – вас. Проклятье! Он смял лишь наполовину выкуренную сигарету в зеленой стеклянной пепельнице и закурил следующую, пытаясь выиграть несколько секунд, чтобы собраться с мыслями. – Что ж, – сказал он, глядя не на Паша, а в окно за его спиной на пожухшую от солнца траву, на Сатер-роуд и Уиллер-холл, – все разговоры заводились с людьми, которых эти попытки встревожили. Я думаю, что называть еще какие-то имена, кроме одного человека, которого уже упомянул, – Элтентона, – значило бы привлекать к делу людей, которые не принимали сделанных намеков, а, напротив, решительно отвергали их. – Да, но… – Нет, нет. Если и дальше копаться во всем этом, будут затронуты люди, которые не просто ни в коей мере не виновны, но благонадежны на все сто процентов. – Но к ним все же обращались. Когда? Где? Нам будет полезна любая информация. – Происходило это месяцев пять, если не шесть или семь, назад. Я слышал о трех случаях, и, кстати, двое из тех, к кому обращались, находятся вместе со мною в Лос-Аламосе, и мы тесно сотрудничаем. Непреодолимая сила, недвижимая масса… – Хорошо, профессор. Я понимаю, что вы хотите оградить невинных людей, к которым всего лишь обращались с предложениями. Но вы, несомненно, понимаете, что человек, делавший эти самые предложения от имени Элтентона, тоже виновен. Вы можете назвать его имя? Голос Оппи сорвался до писка. – Мне кажется, это будет неправильно. Я ведь сказал вам, от кого исходила инициатива. Повторяю: все прочее затронет людей, которых вовсе незачем вмешивать в эту историю. – Профессор, я все же вынужден настаивать. Этот посредник, пока не обнаружен, серьезно угрожает безопасности. Я просто обязан просить, чтобы вы сказали, кто он. – М-м-м… он… это человек крайне левых взглядов. – Это само собой разумеется. Итак?.. Оппи глубоко затянулся, надеясь, что это поможет ему хоть немного успокоиться. – Прошу прощения, – сказал он, – но я считаю, что это грязный трюк. И что вы пытаетесь привязать к делу человека, который – доллар против окурка! – никакой опасности представлять просто не может. – При всем уважении, вы не компетентны об этом судить. Оппи промолчал. – Профессор?.. – Никогда прежде название собственной должности не звучало для него столь издевательски. Оппи вздохнул: – Он преподает в Беркли, но не имеет отношения к нашему проекту. Вот, собственно, все, что я могу сказать. – И он обращался к троим ученым одновременно? Трое ученых. Вот же черт… Он сам это сказал. – Нет, нет. – Остается хвататься за соломинку. – Эти разговоры происходили с интервалом в несколько недель, и никто из них при разговорах с кем-то другим не присутствовал. Паш выразительно поднял указательный палец. – Послушайте, Роберт, – вы позволите называть вас так? – послушайте, Роберт, без вашей помощи нам придется потратить очень много времени и сил на вычисление этого посредника. И вы, конечно, понимаете, что мы из кожи вон вылезем, но его отыщем – дело-то очень серьезное. Итак, повторяю: вы согласитесь назвать имя этого человека? – Он и сам считал этот путь ошибочным. И сомневаюсь, что он был согласен с ним. – Оппенгеймер почувствовал, что к нему возвращаются силы. – Даже более того: я знаю это.