— Ты был так смел, — воскликнул писец, — что подтвердил все твои преступления. Теперь сознайся еще, в каких сношениях ты был с Генрихом Стуре из Бальсфиорда? Афрайя обратился к Стуре, поднял руки и сказал: — Мир и благословение над тобой! Я был твоим другом, потому что ты добр и справедлив! — Не давал ли ты ему денег для уплаты долгов? — Я это сделал, потому что ты и Гельгештад хотели его погубить. — А чем он тебе заплатил за это? — Я ничего не требовал, я был ему благодарен. — Не лги, изменник! — воскликнул писец с дико блуждавшими глазами. — Он был с тобой в заговоре и продал тебе порох, который я нашел у тебя в избушке. Сознавайся! Или я тебя доведу до сознания! По его знаку один из экзекуторов снял красное покрывало с бокового стола. Как ни была груба и жестка окружавшая толпа, она невольно содрогнулась. Там лежали жомы, железные проволоки, острые колы и кляпки, хранившиеся в шкафу в канцелярии. — По закону дозволено, и теперь необходимо приступить к допросу пыткой, так как закоренелый злодей не хочет сознаться в истине. Экзекуторы, схватите лапландца и примитесь за жомы! — Стойте! — закричал голос вне круга. — Остановитесь во имя Господа Бога! Павел Петерсен сжал кулаки, глаза его горели, на лице отразилась дикая ярость; он узнал Клауса Горнеманна, которого всего менее ожидал здесь, и при виде пастора им овладело неописанное бешенство и сильный страх. — Суд Тромзое, — сказал благородный миссионер, — я требую от вас отложить судебное разбирательство. Я был болен, а то пришел бы раньше; но, слава Всемогущему Богу, еще не поздно! — Зачем я буду откладывать народное собрание? — спросил судья раздражительно и грубо. — Потому что в этом несчастном деле еще много остается расследовать. — Здесь надо расследовать только одно, — возразил писец, — знал ли Генрих Стуре о преступлениях этого лапландца. Афрайя же сам сознался, что он язычник и колдун. — Господи Боже! — воскликнул старый пастор. — Не осуди его. Да, он язычник, но разве мечом открывают глаза слепому? Безумный, как можешь ты сам себя называть колдуном? Если бы ты был им, ты бы не сидел здесь покинутый. А вы, господин судья, — продолжал он, обращаясь к высшему представителю власти, — вы, действительно, хотите применить эти жестокие средства, уцелевшие от варварских времен? Вы не можете и не смеете сделать это. — Тут стоит довольно достойных и честных граждан, — воскликнул судья, — и я спрашиваю их, имеем ли мы право судить этого изменника лапландца по существующим законам? — Так, судья Паульсен, так! — закричали голоса. Некоторые повскакали с мест и подняли руки; другие пришли в ярость и хотели стащить старого пастора с эстрады. — Именем Бога, именем Спасителя! — воскликнул старец. — Не препятствуйте мне! — Нарушение мира, нарушение суда! — кричали заседатели. — Выведите его, экзекуторы! — приказал судья. Старик стоял униженный и плакал. В скорби поднял он кверху руки; наступила тишина, и он еще раз мог сказать: — Если я не могу спасти этого несчастного, то, по крайней мере, свидетельствую в пользу Генриха Стуре. Не увеличивайте вашего преступления: его может судить только губернатор. — Прочь его! — кричал Павел Петерсен, — его свидетельство злонамеренное. Экзекуторы окружили его. — Я сам, я сам! — кричал он. — Меня вытолкали из народного собрания… Я буду жаловаться перед троном короля на это насилие. Посреди крика и беспорядка происходило совещание судей. Писец некоторое время лежал в изнеможении в своем кресле. Потом он вскочил и стал с жаром говорить, но заседатели, по-видимому, не разделяли его мнения. Когда собрали голоса, восстановилась тишина. Павел Петерсен обратился к Афрайе и громко произнес приговор: — Так как ты сознался, что ты идолопоклонник и колдун и совершил убийство и государственную измену, то сегодня же еще твое грешное тело будет сожжено и пепел развеян по ветру. Что же касается вас, Генрих Стуре, вы будете присутствовать при исполнении этого приговора, затем вы навсегда изгоняетесь из нашей страны, и для дальнейшего наказания вы будете в цепях препровождены в Трондгейм. Так решает высший суд Тромзое, во имя короля, на основании закона и прав страны. Вечерело. Солнце освещало красным отблеском высокие главы скал, возвышающихся по ту сторону Тромзоезуйда. Овраги окутывались синим тумайом, и в городе царствовала тяжелая тишина. Вдруг с холма послышался дикий крик многих сотен людей; он пронесся над страной и морем и замер. Поднялся столб дыма, тяжело и мрачно закрутился он кверху, и за ним взвилось пылающее пламя. Широкий круг людей задернуло черным облаком, как будто оно хотело скрыть их деяния; наверху светило еще солнце, там был еще день. Большие белые птицы полетели в голубые небеса; они взяли душу Афрайи и понесли ее в сады Юбинала. В доме судьи двое людей, услыхав крик, упали на колени и стали молиться, — это были старый пастор Клаус Горнеманн и Ильда Гельгештад. — Отче Всемилосердный! — молился старик. — Прими милостиво в руки Твои все, что в нем вечно и бессмертно. О, Господи и Боже мой! Помоги этому созданию в его страданиях, охлади пламя, призови страждущего к Себе, облегчи его муки так, как Ты облегчил муки Распятого на кресте! В эту минуту молитва их была неожиданно прервана выстрелом из пушки. Он заглушил крик толпы, возвращавшейся с холма. Два судна приближались на всех парусах с южной стороны порта; оба под королевским флагом. Крест Данеброга развевался, освещаемый лучами вечернего солнца, а на палубе толпились вооруженные люди, солдаты и матросы. Народ удивленно смотрел на корабли; подошел и судья со своей свитой. В некотором расстоянии от него следовал коронный писец Петерсен, его вел Гельгештад, он едва двигался. Но он пересиливал и боль, и страдания, и видя его с красным пылающим лицом и слыша его смех, нельзя было подумать, что он болен. Мимо них только что провели Стуре. Его окружали экзекуторы; цепь сковывала его руки; но он шел бодро, лицо его бесстрашно и спокойно. Поравнявшись со своими врагами, он с таким презрением взглянул на них, что Гельгештад отвернулся, а писец стиснул зубы. Как раз в этот момент раздался второй пушечный выстрел. Петерсен воскликнул: — Какой дурак сторож расходует так порох! Они достигли домов, когда судья вернулся к ним с очень расстроенным лицом. — Иди скорее! — сказал он. — У нас странные гости. Два военных судна бросили в гавани якорь и спустили лодки. Красные мундиры так и толпятся. — Они пожаловали ко мне на свадьбу, — засмеялся Павел. — Как это, дядя? Вы сами были офицером и боитесь солдат. — Добра они не принесут, — проворчал важный чиновник. — Ну, так пусть это будет зло! Разве у нас недостаточно рук для защиты. Идемте, идемте! Поднимите повыше голову, дядя. Я тотчас научу эти красные мундиры вежливости. Навстречу им несся барабанный бой. Когда они пришли в гавань, там стоял отряд солдат, только что высадившихся на берег. Несколько офицеров строили их. Кругом стояли любопытные. Даже экзекуторы остановились со своим арестантом и прислушивались. Судья с племянником приблизился к начальствующим. Судья снял треуголку, поклонился и вежливо заговорил: — Господа офицеры! — сказал он, — приветствую вас в Тромзое, но так как я не получил никакого уведомления, то позвольте спросить, отхода вы пожаловали и каковы ваши намерения? Старый сердитый капитан, по-видимому, не особенно был расположен разговаривать. Он посмотрел через плечо на судью и небрежно сказал: — Командир обо всем вас уведомит. — А где же этот господин командир? — Вот он едет, — отвечал другой офицер. От большого корабля отчалила лодка с вымпелом. Посреди нее стоял молодой стройный воин. Когда лодка пристала, раздался барабанный бой, и солдаты взяли на караул. Офицер быстро взошел на берег, он проницательно и мрачно посмотрел на кланявшегося ему человека, который вместе с племянником подошел к самой лестнице. — Вы судья Тромзое? — спросил он. — Да, сударь! — А вы коронный писец, его племянник? — Я самый, а вы кто? Офицер гордо улыбнулся. — Адъютант губернатора Норвегии и королевский комиссар. Прислан расследовать ваши деяния в этой стране. — Гейберг! — вскрикнул голос из толпы. Произошла давка, зазвенела цепь. Стуре оттолкнул экзекуторов и освободился. — Что это? — воскликнул комиссар, — офицер, каммер-юнкер короля, дворянин и в цепях. Кто осмелился покрыть тебя таким позором? — Я! — отвечал Павел. — Этот человек осужден как государственный изменник, и я приказываю вам чтить закон и приговор суда. — Государственный изменник! — сказал Гейберг, — так вот что они на тебя взвели, бедный мой друг! Снять цепи, — приказал он. — К сожалению, я опоздал и не спас старика, которого вы убили. Но трепещите перед следствием и перед гневом короля. Судья Тромзое и вы, коронный писец, я арестую вас именем его величества. — Вы меня, вы арестуете меня? — воскликнул Павел Петерсен. Глаза его горели, все тело тряслось. — Сограждане, друзья! — воскликнул он. — Неужели вы дадите солдатам надругаться над вашими правами? По знаку Гейберга несколько гренадеров окружили судью и писца. Остальной отряд наклонил вправо и влево штыки. Толпа отхлынула. Угроза королевского возмездия громом раздалась в их ушах, и ни один голос не решился противоречить. Тогда открылась дверь судейского дома, и старый Клаус вышел рука об руку с Ильдой. — Проклятие! — стонал Павел Петерсен. — Освободите меня, пустите меня; я этого хочу! Он старался вырваться из рук своей стражи. Ильда стояла подле пастора, Стуре опустился перед ней на колени. Девушка взяла его голову обеими руками, и слезы ее падали ему на лоб. — Ильда, — воскликнул он в восторге, — я свободен, я с тобою! — Бог да благословит тебя! — сказала она, — я никогда тебя не покину. Павел Петерсен испустил ужасный крик и упал без памяти. Через месяц следствие в Тромзое окончилось. Судью Паульсена препроводили на королевское судно и отправили в Трондгейм; там его заключили в Мункгольмскую тюрьму, где в одно утро нашли его в камере мертвым. Племянник его умер на второй день по освобождении Стуре в состоянии бешенства. Рана его воспалилась; последние часы его были ужасны. Ум Нильса Гельгештада совершенно помрачился; его отвезли в Лингенфиорд и окружили нежными заботами.