— А все-таки я хотел бы, чтоб Густав был здесь, хотел бы послушать, что он сказал бы на это. Павел поторопился положить конец этой сцене. Он говорил кротко, стараясь успокоить Гельгештада, уверяя, что крепкий сон укрепит его. Затем он поручил его заботам своего дяди и Ильды. Вернувшись в свою комнату, Павел с беспокойством стал ходить взад и вперед, бросился в кресло, снова вскочил, взял свечу и пошел в канцелярию. Там он открыл огромный, мрачный шкаф, почерневший от времени, и осветил его. На полках лежали всевозможные страшные орудия пытки: жомы и клинья, ржавые цепи и пыльные шнуры. Наконец, он выбрал одно из них — широгдгю полосу, которую, при помощи винта, можно было плотно свинчивать. — Как изобретателен человеческий ум, — пробормотал Павел, — когда приходится ему служить истине. Он услыхал шорох и, обернувшись, испугался: Ильда стояла перед ним. — Что это у тебя? — спросила она, прежде чем он успел оправиться. — Испытанное средство против лжи и измены. — Так вот что тебе нужно! — воскликнула она. — Завтра может быть и понадобится, — отвечал он. В величайшем испуге она сложила руки и неподвижно смотрела на него. — Я хочу говорить с тобой, — начала она, — это необходимо. — Ведь я с тобой всегда охотно болтаю, Ильда! — отвечал Павел любезно, — или ты мне хочешь сказать что-нибудь особенное? — Да, у меня до тебя просьба!.. — И я ее, наверно, охотно исполню, если только это в моей власти. Ильда тяжело перевела дух, некоторое время голова ее, как будто, склонялась под тяжестью давивших ее чувств; но потом она вдруг высоко подняла ее. — Спаси его, — прошептала она, — спаси Генриха Стуре от позора, который ему угрожает, и я буду благословлять тебя! — Как мне спасти его, дорогая Ильда? — Ты знаешь, что он невинен, — продолжала она. — О, ради милосердного Бога! Не улыбайся такой коварной улыбкой и не лицемерь!.. — Ты слишком дурного обо мне мнения, — насмешливо сказал Павел. — Нет, — отвечала она, взяв его за руку. — Я буду твоей, что бы ни случилось. Буду служить тебе, как раба, и ты не услышишь ни одной жалобы, только спаси этого невинного человека, на коленях молю тебя! Когда она опустилась перед ним на колени, злобная насмешка отразилась на его лице. Но он нежно поднял девушку и сказал ей с сердечностью: — Благородная душа, твоя первая просьба для меня священна, и я сделаю все, что от меня зависит, чтобы спасти того, которому ты покровительствуешь. Если только он сам, — прибавил он коварно, — не уничтожит возможности спасти его своими признаниями при допросе. А теперь ступай, дорогое дитя мое, ты, может быть, нужна твоему отцу; ему необходим отдых. С ободряющим рукопожатием проводил он свою неуспокоенную невесту до двери, а сам вернулся в кабинет. — Только недоставало, чтобы я дал себя смягчить просьбами этой дуры! — пробормотал он про себя. Он взял свечу, захватил из шкафа ключи и вышел в сени. В одной из боковых комнат сидел слуга, облокотившись на стол и положив голову на руки. Когда вошел строгий писец, он вскочил. — Отвори дверь, — сказал Петерсен. Слуга отодвинул тяжелый засов и впустил своего начальника в коридор, куда спускались с полдюжины ступеней. Дом судьи был построен из бревен, как и все другие дома, но он покоился на могучих обломках скалы, которые образовали крепкие своды. Писец спустился вниз в коридор. Направо и налево были толстые железные запоры. На одном из них висел большой замок. Он отворил его и вошел. В тесном низком пространстве, в котором Павел не мог даже выпрямиться во весь рост, сидело существо, похожее на тень. Павел поднял свечу и осветил бесформенную массу. Она не пошевелилась. В углу к стене была прикреплена цепь с железным кольцом, охватывавшим шею несчастного заключенного. Голова и лицо его были закрыты длинными исхудалыми руками и спутанными жесткими волосами. Писец сел на камень у двери, поставил свечу перед собою на пол и сказал кротким голосом: — Плохое местопребывание, Афрайя, для человека, который состарился на свежем воздухе в гамме. Завтра день суда, и Бог да сжалится над тобою! До сих пор ты не давал никакого ответа и упрямо презирал все увещания. Я пришел к тебе в последний раз спросить, смирился ли ты, раскаиваешься ли? Подумай, — продолжал он, не получив ответа, — может быть, я и найду средство помочь тебе. Быть сожженным заживо — ужасная смерть! А теперь осень, олени твои хотят в горы, где холодный ветер гуляет по равнине, и семь звезд блестят над Кильписом. Продолжительный глухой стон послышался в темном углу. Петерсен улыбнулся. — Лучше жить, — сказал он, — чем обратиться в пепел; лучше просить снисхождения, чем как животное бессмысленно ожидать своей судьбы. Ты мыслящий человек! Ты не можешь безумно надеяться, что твоя нога свободно будет попирать фиельды, что глаза твои снова увидят стада. Он приостановился и затем прибавил тихим шепотом: — Я могу тебя отпустить туда, я один только в состоянии возвратить тебе свободу, и я это сделаю, если только ты будешь благоразумен. — Ты сделаешь это? — спросил Афрайя. При этих словах он поднял голову и отбросил волосы с желтого осунувшегося лица. — Бедный старик! — сказал Петерсен. — Как ты побледнел; но сырой воздух помог твоим глазам, они стали больше и смотрят так, как никогда. Да, я это сделаю, повторяю тебе. Ты вернешься в свою гамму, к своим оленям; голова твоя будет покоиться вместо пламени на свежем снегу. Только будь благоразумен и открой уши. То, что я сделаю, конечно, я сделаю не даром, — отвечал он на неподвижный взор Афрайи. — Это само собою разумеется. Даю слово, что ты не сгоришь, если завтра ты будешь лежать на коленях и раскаешься; если признаешь свое колдовство за суеверие и обман; если откажешься от Юбинала и от всех остальных богов, попросишь святого крещения и будешь молить о помиловании за все содеянные тобой злодеяния: Тебя запрут, дадут тебе значительное число ударов, но спина твоя останется цела, и я сам отворю тебе эту дверь. — А ты? — спросил старик. — Я? Обо мне речь в конце; я потребую только одного. Ты стар, у тебя нет детей: храбрый Мортуно умер, Гула лежит на дне моря, я хочу быть твоим наследником; из благодарности ты должен меня им сделать. Вот все, чего я от тебя требую; это, конечно, немного. У тебя есть деньги, кому они останутся? Открой свое сердце, Афрайя, и доверься мне. Клянусь Богом! Ты в этом не раскаешься; будь откровенен, старый плут. Я знаю, что у тебя есть тайна, что тебе известны сокрытые шахты, серебряные жилы в пещерах, где блестит самый чистый металл. Не лги, у меня есть улики. Не так ли? — Да, господин, — сказал Афрайя, — кто тебе это сказал, тот говорил правду. Там так много серебра, что на всех оленях Финмаркена его не увезти. С потолков там свисают длинные блестящие кисти, издающие звон; из всех стен выступает оно; блестящие слитки глядят из всех расселин, выходят из глубины и свешиваются сверху. В доме Юбинала не лучше, и в морской глубине, где, как вы говорите, водяные нимфы лежат в гротах из блестящего камня и золотых сетей, нет того, чем я обладаю. Писец внимательно слушал; глаза его жадно открылись, он вытянул вперед голову, руки его дрожали, им овладело жгучее желание. — И ты знаешь не одну такую пещеру? — спросил он, робко озираясь, не подслушивает ли кто. — Много, много, — сказал Афрайя, — такие просторные и большие, что ни одна нога их не измерит. Они наполнены серебряными цветами и деревьями — это такой сад, которого не видел ничей взор. — Хорошо, — пробормотал Петерсен, — ты сведешь меня туда, ты ничего не скроешь от меня. Поклянись твоим Юбиналом, что сведешь меня, и я тебе помогу. — Правда, ты поможешь? — прошептал заключенный. — Можешь на меня положиться, у тебя не будет лучшего друга. — Ты мой друг? — Говорю тебе, что буду тебя охранять до самой смерти. Посмотри сюда, вот тебе целая бутылка нектару. Завтра же я выведу тебя из твоей ямы, и тебе будет хорошо. Каждый день ты будешь получать пищу и питье, какие захочешь. Не пройдет и двух недель, и ты будешь в своих горах. Афрайя поднялся, зазвенела цепь о железное кольцо; его старческое худое тело колебалось, но он гордо поднял голову, и в глазах его заблестело дикое восхищение. — Возьми и веселись, — сказал Петерсен. — Но сперва поклянись Юбиналом, такую клятву ты сдержишь. — Писец, — сказал старик, простирая свою руку, — я знаю горы серебра, горы; никто их не знает. Но если бы я мог жить до тех пор, когда настанет царство Юбинала, если б я должен был гореть до тех пор, пока Пекель уничтожит свет, ты ничего о них не узнаешь! — Одумайся, глупец! — отвечал Павел с мрачным смехом. — Одумайся! Ведь в огне больно гореть. — Мне будет хорошо в огне, мне будет хорошо! — закричат Афрайя, — потому что я вижу, как ты корчишься. Волк, твоя кровавая пасть мне не страшна. Огонь в твоих глазах, жгучий огонь в твоих жилах. Выть будешь ты, как дикое животное, а я смеюсь, смеюсь!.. И он захохотал как безумный. Писец постоял с минуту, с трудом стараясь подавить свой гнев. Потом он сказал: — Подожди до завтра, тогда мы посмотрим, будешь ли ты смеяться, жалкое существо! Образумишься ли ты? — Будь проклят! — закричал Афрайя. И в тюрьме отдалось страшное длинное проклятие. Павел в ярости толкнул ногой лапландца и тот упал. — До завтра! — вскрикнул писец подавленным голосом, грозя ему кулаком. — До завтра! Или тебе будет конец! Он захлопнул дверь, запер ее и ушел. Резкий, насмешливый хохот Афрайи проводил его. Взойдя наверх, Павел Петерсен остановился. Голова его лихорадочно горела, мозг тоже раздавался и давил на стенки черепа. Все вокруг него закружилось, а сердце было исполнено страха, жадности, злобной ярости. Ему хотелось знать и иметь то, чего он не имел и не знал, и это чувство было гораздо сильнее ощущения, что он болен. Он поднялся на одну лестницу, потом на другую и прислушался у потаенной каморки. Тихо отодвинул засов, отпер замок и вошел. Это была тоже тюрьма, но лучше той, которую он только что оставил. Маленькое окошко с решеткой пропускало свет и воздух, а на кровати в углу лежал Стуре, спокойно дыша. — Он спит, — пробормотал Павел, — он может спать, крепко спать! Он подошел к кровати; луч света упал на лицо Стуре. Спящий улыбался и, наконец, сказал: — Это ты, Ильда, ты пришла ко мне? — Вставайте, вставайте! — вскричал Петерсен, тряся спящего за руку. — Мне надо с вами поговорить. Стуре очнулся. — Зачем вы меня тревожите среди ночи? — спросил он с неудовольствием. — Если хотят кого-нибудь спасти, когда рушится дом и падают балки, тогда не спрашивают ни о времени, ни о часе, — отвечал писец.