— Все, что я вижу, изумительно! — воскликнул дворянин. — Я поражен… и ничего не понимаю… Но даже если бы все эти сокровища могли стать моими, я бы скорее отказался от них, чем решился на то, чего ты желаешь. — Так ты не хочешь? — спросил лапландец, и пытливо остановил на нем пристальный, блестящий взор. — Я не могу, — отвечал Генрих. — Я не совершу преступления. — Здесь тебя никто не накажет, — пробормотал Афрайя. — А моя совесть! Я человек, я христианин! Я клялся помогать тебе во всем добром. Я охотно поспешу в Копенгаген, брошусь к ногам короля, расскажу ему твою историю… Оставь твое намерение; оно погубит и тебя, и твой народ. Афрайя гневно покачал головой. При красном свете факела он казался одним из коварных колдунов-карликов, живших когда-то в северных пещерах и ущельях; Стуре взглянул на него и не мог удержаться от невольной дрожи. — Пойдем, — поспешно сказал он, — что мне тут делать посреди твоих сокровищ? — Ты хочешь предать меня, — воскликнул Афрайя, — но ты не уйдешь отсюда! — Что ты хочешь сделать? — спросил Стуре и схватил за руку лапландца, догадываясь по его дикому, угрожающему виду, что он замышляет недоброе. Но Афрайя с юношеской гибкостью отскочил в сторону и, разразившись ужасным хохотом, исчез вместе с факелом в ходах. Вокруг Стуре вдруг стало темно и безмолвно. Беспомощный Стуре сделал несколько неверных шагов и должен был оставить эту попытку. Ощупью он дошел до стены пещеры, и ему вдруг с неотразимой силой представилась мысль, что он здесь может погибнуть посреди всех этих сокровищ, если только жестокость Афрайи допустит это. Он не имел никакого понятия о том, где он находится, близко или далеко от Кильписа, в недрах ли этой священной горы, или в глубине какого-нибудь фиельда. — Я не знаю, слышишь ли ты меня, — сказал он, наконец, стараясь подавить в себе возрастающее чувство ужаса, — но я надеюсь на твою честность. Ты хочешь испугать меня, но ничего этим не достигнешь; лучше я тысячу раз погибну, чем погублю свою душу. Он замолчал; прошло некоторое время, и не было слышно ни звука. Покинутый, он не смел двинуться с того места, где находился. Он боялся, не упадет ли в пропасть, если сделает еще один шаг, или не заблудится ли окончательно в этих ущельях и ходах, если будет искать выхода. Чем более он размышлял, тем менее мог вспомнить, как он сюда попал; он был уверен только в одном, что Афрайя дал ему какой-нибудь одуряющий напиток, и, воспользовавшись его беспамятством, перенес в это скрытое место. Может быть, он был у самой долины, может быть, совсем вблизи Гулы, за стеной ее избушки, и она могла услышать его зов. Мысль эта овладела им, и он вдруг громко крикнул ее имя. — Гула! Гула! — звал он, и эхо гремело ему в ответ «Гула, Гула!» из расщелин и ходов. — Гула! — вскрикнул он еще раз в отчаянии. — Идем! — сказал Афрайя и взял его за руку. Должно быть, он стоял близко около него. Одно это слово оживило Генриха. Только в эту минуту он вполне почувствовал весь ужас быть покинутым и лихорадочно ухватился за вероломного лапландца. — Ты зовешь Гулу, — сказал старик, — я сведу тебя к ней, упрямец! Пусть она попробует смягчить твое сердце в пользу ее народа. Стуре последовал за своим путеводителем, который, несмотря на мрак, шел уверенно, но так долго, что, судя по времени, своды эти были обширны. Наконец, оба достигли ущелья, круто спускавшегося вниз, и навстречу им вдруг подул сквозной ветер. Стуре взглянул вверх и увидел над собой звезду. Он вздохнул свободно: перед ним снова небо и воздух! Первые лучи утренней зари проникали теперь сквозь мрак, но Генрих тщетно старался узнать, где он. Ущелье спускалось все глубже и глубже, и на дне его струился ручеек, который путники перешли вброд. Они поднялись на другую сторону, попали во второе ущелье и снова поднялись; за туманом ничего не было видно, хотя, по времени, был уже день. Вдруг ветер рванул свинцовое покрывало, разорвал его и разбросал по изрезанным скалам. Окрестность вдруг открылась, и изумленным взорам датчанина представились высокие снежные горы и блестящая багровая вершина Кильписа прямо напротив, на расстоянии нескольких часов ходьбы, между тем, как он думал, что находится совсем вблизи его. — Куда мы пойдем, Афрайя? — спросил Стуре, когда тот остановился. — К той, кто тебя ожидает… Ты ничего не слышал? — Нет, — сказал Генрих. — Крик! — пробормотал Афрайя. — Еще раз! Ты все еще ничего не слышишь? — Мне показалось, что раздался выстрел, но я мог и ошибиться. Большая коричневая чайка с белой грудью с криком пронеслась против ветра, покружила над их головами, поднялась все выше, выше, потом опять издала свой жалобный дикий крик и полетела по тому же направлению, откуда она явилась. Лапландец смотрел ей вслед. — Кто ищет меня? — спросил он. — Не душа ли это посылает мне прощальный привет? Стуре не удивился этому вопросу, он знал суеверие лапландцев, но неохотно пошел за Афрайей, когда тот, вместо того, чтобы идти прямо к Кильпису, последовал за улетавшей птицей и, не заботясь о его оклике, зашагал по тяжелому пути через высокий фиельд, усыпанный обломками. Все лапландцы сильные пешеходы; Стуре невольно убедился, что этот старик был гораздо выносливее его. Прошло с час времени: Афрайя сильно опередил Стуре и скрылся на вершине фиельда. Датчанин тоже, наконец, с великим трудом добрался до верха и увидел перед собой котловину, окруженную скалами. Посреди этой котловины сидел Афрайя и рассматривал человека, распростертого перед ним на земле. Это был Мортуно. Когда Генрих увидел кровавое лицо мертвеца, он испустил крик ужаса. Кто мог убить его? Кто совершил это дело? Как попал сюда Мортуно? Раздробленный череп, лужа крови и истоптанная вокруг него земля доказывали, что борьба и смерть совершились на этом месте. Им овладело предчувствие, но он не смел его высказать. Лицо Афрайи было строго и полно достоинства; горе его, по-видимому, было велико, но он умел выносить его. Рассматривая мертвеца, он, казалось, погрузился в раздумье; наконец, по обычаю своего племени, начал причитанье в честь умершего: — Вот ты лежишь здесь, — говорил он, — а еще вчера ты легко и бодро ходил по лугу, как молодой олень, которого разбудило утреннее солнце. У кого были такие ноги, как твои, у кого были глаза, как у тебя, у кого твое сердце, исполненное отваги и преданности? О, Мортуно! Зачем ты ушел от нас, зачем Юбинал не охранил тебя? Горе моей седой голове! Горе твоим ранам! Плакать будут по тебе все, у кого есть слезы; даже олени прольют слезы, только убийцы твои будут радоваться. Лети, лети душа в объятия Юбинала, он поведет тебя в вечно цветущий сад, где тебя обступят его дочери… О, не печалься, не печалься; те, кто убили тебя, будут побиты; тело их пожрут змеи, души их превратятся в лед! — На кого ты думаешь? Кто бы это мог быть? — спросил Стуре. Афрайя поднялся и указал на следы разных ног. — Смотри сюда, — сказал он, — это были мужчины с твердыми подошвами на сапогах, а здесь и копыта лошадей. Он замолчал и, нагибаясь над следами, пошел дальше, до той скалы, из-за которой целился Олаф. Вдруг он что-то поднял; это был маленький синий платочек, вышитый красными нитями. Афрайя сразу узнал, кому этот платок принадлежал. Посох упал у него из рук, он держал перед собой этот лоскут, без мысли, неподвижно, не веря своим глазам. Залаяли собаки, и на вершине фиельда показались люди в коричневых балахонах с дикими, испуганными лицами. — Добрый отец! — воскликнул передний. — О! Что случилось! Гамма твоя пуста, разбойники украли твою дочь. Все разбросано, верный олень Гулы мертв. О, горе! Горе! Что же нам делать? Афрайя потерял мужество. В бессильной ярости поднял он сжатые кулаки к небу; гнев, злоба, отчаяние отразились на его лице, глаза его широко раскрылись и блестели, губы тряслись, он не находил слов. Наконец, из уст его вырвался дикий крик; он упал лицом на землю, руки его хватались за камни и скребли пыль. Чем могли помочь утешения и соболезнования! Немного погодя, Стуре поднял его. Старик, казалось, совсем ничего не чувствовал. Он не отвечал на обращенную к нему речь; люди понесли его к Кильпису. Некоторые пошли с собаками по следу убийц. Стуре присоединился к ним, исполненный гнева и отвращения. Глава тринадцатая ЛИНГЕНСКАЯ ЯРМАРКА Два дня спустя, у Лингенской церкви открылась большая осенняя ярмарка. Со всех зундов, фиордов и островов стекались квены, колонисты и рыбаки для зимних закупок у купцов и, в особенности, у лапландцев, которые спустились со своих гор с целыми стадами жирных оленей, с мехами, кожами, комаграми, сумками и поясами. Осенняя ярмарка имела серьезное значение для всех этих людей. Все их помышления и расчеты клонились к тому, чтобы собирать и копить, иметь возможность покупать и продавать на лингенской ярмарке. Эта ярмарка была посвящена не одной только торговле; это был в то же время и день всеобщего суда и платежа податей; тут разбирались старые споры, составлялись приговоры, возвышалась поголовная подать. Судья из Тромзое воздвиг свой трон посреди площади и явился с судейскими слугами и помощниками; коронный писец, племянник его, произносил приговоры от имени короля; подле него лежала большая книга вместе с актами, бумагами и всякими другими орудиями закона, внушавшими уважение и страх. На этот раз ярмарка представляла странный вид. Лапландцев пришло довольно много, но женщин и детей мало: они привели с собою оленей и привезли товаров далеко не в таком количестве, как обыкновенно. Они ходили взад и вперед со своими длинными посохами или с короткими ружьями, дерзко заброшенными на плечо, собирались в кучки и осматривались с любопытством, как будто ожидали чего-то особенного. Купцы разбили палатки перед своими лавочками и заманчиво выставили на показ все свои товары, но торговля шла вяло. Море было покрыто яхтами и большими лодками, и недовольство росло с каждым часом. Никто хорошенько не знал настоящей причины такого дурного сбыта. Многие объясняли это погодой, так как ночью свирепствовала страшная буря, опрокинувшая палатку Гельгештада. Тяжелые тучи еще и теперь носились по небу и время от времени орошали частым дождем. В домике Гельгештада многочисленное общество собралось вокруг Ильды и, несмотря на неудачи, там был довольно весело. — Просто стыд! — воскликнул один из купцов, входя, — такого дня еще не бывало!.. Не слышно ни крика, ни смеха, ни веселья, а уж скоро полдень. В прошлом году многие покупали у бедных островитян жирного оленя за ефимок, шубу за пол-ефимка и пару прекрасных комагров за глоток вина; сегодня эти парни стоят и глазеют на наши товары, но свои собственные изделия продают только за чистые деньги и по высокой цене. Гельгештад тоже только что вышел; но на лице его отражалась скорее насмешка, чем досада. — Надо иметь с ними терпение, — злобно засмеялся он, — они опомнятся до вечера. Идите-ка теперь, девушки, — продолжал он, обращаясь ко всему обществу, — оживите рынок, проводите Ильду, ее ожидает Петерсен. Он хочет купить ей свадебный подарок, лучшее, что только найдется. Помогите поискать, где самая лучшая пуховая накидка. Девушки охотно послушались и побежали искать великолепнейшее пуховое украшение. Гельгештад несколько раз прошелся перед дверью взад и вперед, стараясь подавить свое нетерпение. К нему с веселым смехом подошел Павел Петерсен и спросил, где Ильда. — Она только что пошла тебя искать, — сказал Гельгештад. — Подожди немного, Павел, меня очень беспокоит то, что должно случиться. Я бы хотел, чтоб Густав был здесь, мне бы хотелось, чтобы и колдун был в ваших руках. — Не заботьтесь, — возразил писец. — Чего колеблются лапландцы и чего ждут они? Они ждут своего господина и повелителя и рассчитывают, что тогда-то и начнется представление. — Так вы отправили Гулу в Маурзунд? — Она там в полной безопасности. — Бурная была ночь, — пробормотал старик, — не случилось ли несчастия? — Откуда взяться несчастию? Мы приняли все меры предосторожности. Предоставьте мне все. Сказав эти слова в утешение, писец пошел на ярмарку, которая немного оживилась. Лапландцы, по-видимому, не знали, чем объяснить отсутствие Мортуно и Афрайи. Мало-помалу, они перестали верить, что те придут. Поэтому в некоторых местах уже началась торговля, сопровождаемая смехом и криками; появились бутылки, наполнились стаканы, и только небольшая толпа молодежи выжидала, держась вместе. У всех почти были ружья и острые ножи за поясом. Девушки пришли на площадь, где торговля была в полном ходу. Они начали выбирать предлагаемые прекрасные украшения. Когда Петерсен в своем служебном мундире подошел к Ильде, девушки торговали красивую пуховую накидку; молодой лапландец требовал высокую цену. Павел осмотрел покупку, накинул ее на плечи Ильды и сказал: — Вещь эта мне не нравится; разве в ваших гаммах нет более искусных рук, которые сделали бы лучше? Продавец не успел ответить, как накидка выпала из рук писца, и он устремил взор по направлению к церкви. Оттуда послышался крик и двигалась странная процессия: толпа лапландцев несла своего рода носилки. Но Павел не смотрел на носилки; его внимание было обращено на людей, шедших во главе процессии. Дикая радость блеснула в его глазах, когда он между ними узнал Афрайю и Генриха Стуре. Он растолкал стоявших на дороге и поспешил к судейскому месту. Скоро по всей площади разнеслась весть о прибытии опасного лапландца, и народ двинулся к судейскому возвышению; взоры всех устремились на дряхлого старца, поддерживаемого датчанином. Когда Афрайя остановился на ступенях, он снял свою шляпу и обратил голову к тому месту, где сидел судья. Но помутневший взор его вдруг загорелся, когда он увидел писца. Он протянул к нему руку и резким голосом воскликнул: — Где мое дитя, моя Гула, отдай ее, куда ты ее дел?