— Это не должно нас удерживать! — громко вскрикнул Петерсен. — Вот уже причалила лодка с судом из Тромзое, я вижу судью Гуллика у руля. Нам нельзя терять времени, если мы желаем все покончить к полудню; разбудите его! — Я еще раз поцробую добром, — сказал Гельгештад, тронув Стуре за руку. Стуре открыл глаза и растерянно посмотрел вокруг. — Вы точно с того света, сударь, — сказал Нильс, — но пока вы в Бальс-эфльгаарде. У вас было достаточно времени для размышления, — сказал он, — вы человек, понимающий дело. Предлагаю вам сегодня то же, что и вчера, и надеюсь, что мы расстанемся друзьями. Не правда ли? Он протянул руку, но Стуре мрачно смотрел перед собою, и губы его презрительно сжались. Вошел судья в длинном мундире с гербом на груди. За ним стояли его двое рассыльных. — Взгляните, господин Стуре, — сказал Нильс, — вот слуги закона, которые явились исполнить свою обязанность. В последний раз предлагаю вам руку для мировой; берите, у вас нет выхода. — Вы думаете? — спросил Стуре, вставая, — ну, мы посмотрим. При вас ли мой вексель и бергенское поручительство? Предъявите то и другое. Гельгештад взглянул на него, как на человека, потерявшего рассудок. — Ну-у, — сказал он, — вы хотите видеть мои документы, вот они оба. Подойдите, судья Гуллик. Вот вексель более чем на шесть тысяч ефимков, полученных чистыми деньгами; вот другой более чем на две тысячи за товары и утварь; подпись под обоими, нельзя от нее отказаться! — Конечно, нет, — отвечал дворянин, — я признаю долг как и бергенское поручительство. Но к Фандрему у меня встречный счет, так как я заплатил ему более половины долга рыбою; следовательно, я никак не могу уплатить Нильсу Гельгештаду полную сумму. — Поручительство должно быть оплачено тогда, когда его предъявляют, — вмешался Петерсен. — Нисколько, сударь, — возразил судья, — поручительство только тогда должно быть оплачено, когда поручитель не видит средств возместить свой убыток. Если господин Стуре не может уплатить, и мы наложим арест на его имение, то поручительство причислится к общему долгу. Но пока он сидит в своем имении, надо выяснить, не в состоянии ли он сам заплатить своему настоящему кредитору, и что тот с него потребует. — Ну-у, — воскликнул Гельгештад со смехом, — это пустые споры, я не настаиваю на уплате поручительства, господин владелец Бальс-эльфгаарда, я желал вам только добра и не хочу, чтобы меня считали жестоким человеком. Здесь перед лицом суда предлагаю вам еще раз двадцать тысяч ефимков, покрываю ваш бергенский долг и беру за то выручку с рыбы. В итоге это будет двенадцать тысяч ефимков, значит, выплачиваю вам чистыми деньгами восемь тысяч ефимков. — Соглашайтесь, — сказал Гуллик, желавший Стуре добра, — слово сказано. — Сказано, все вы слышали, — воскликнул Гельгештад. — Возьми перо, Павел Петерсен, и запиши все это. — Подождите еще одну минуту, — возразил Стуре, — а если я вам выплачу долг? — Ничего против этого не имею, если вы только можете заплатить, — ухмыльнулся Гельгештад. — Так вы получите то, чего желаете, — сказал Стуре и с ключом в руке подошел к конторке. Сердце его сильно билось, и он дрожал всеми членами. «Помоги мне, Афрайя!», — пробормотал он про себя, и вдруг его страх превратился в радость, потому что в глубоком ящике он увидел ряд кожаных завязанных мешков; на каждом из них ясно было написано число «тысяча». Действительность ли это, или обман и волшебство? Стуре схватил ближайший мешок и конвульсивно сжал его рукой, как будто он мог исчезнуть; потом он его вытащил и бросил на стол, так что серебро зазвенело. Услышав этот звук и взглянув на Гельгештада и писца, Стуре почувствовал невыразимое блаженство; оба плута стояли теперь перед ним безмолвно, с вытаращенными глазами и не могли надивиться чуду. — Возьмите ваши деньги, господин Гельгештад, — сказал Стуре, овладев собою. — Вот восемь кошельков, в каждом по тысяче ефимков. — Ножик! — пробормотал Нильс, стараясь развязать шнурок. Стуре разрезал узел; кошелек раскрылся, в нем лежали светлые серебряные ефимки. Гельгештад запустил в кошелек руку и пересыпал их. — Совершенно верно, это серебро, приходится поверить. — В кошельках из самой тонкой лосиной кожи, — прибавил Петерсен. — Лучшая лапландская работа, какую только можно увидеть. Пересчитали и нашли счет верным. Гельгештад отсчитывал тысячу за тысячей, никто не сказал больше ни слова, но сердитые, холодные лица окружающих недоверчиво смотрели на Стуре. — Господин Гуллик, — обратился Стуре к судье, — призываю вас в свидетели, что я уплатил долг. — Дело окончено, господин Стуре, — отвечал чиновник. — Нильс Гельгештад объявил, что не имеет к вам больше претензий; значит, я могу вернуться в Тромзое. — Но сперва вы разделите мою трапезу, — возразил Стуре. — Хозяйство мое, конечно, бедно обставлено, на будущие времена я позабочусь о нем лучше. Мужчины были голодны и утомлены, и от завтрака не отказались. Гуллик тоже остался, а Стуре вышел распорядиться и посмотреть, что есть из провизии. Уже вчера в доме ничего не было, значит, сегодня трудно было ожидать, чтобы нашлось что-либо съестное, и, все-таки, было бы стыдно не пригласить к завтраку. У него было теперь в кассе много денег. Он насчитал шестнадцать кошельков, и с радостью отдал бы один из них за полную кладовую провизии. Озабоченно отодвинул он запор, рассчитывая полюбоваться пустыми полками; но если когда-либо он чувствовал особенно сердечную благодарность к Афрайе, это было теперь. В кладовой лежал большой, жирный лосиный окорок, старательно зажаренный и обернутый в холодные листья; несколько маленьких вкусных зайцев, одевающихся зимой в белых мех; целая связка тетеревов и с другой стороны три больших хлеба. Стуре поспешно позвал служанок, передал им окорок и зайцев, чтобы они поскорее сунули их в печь и разогрели, велел приготовить кофе, принести молока и накрыть на стол. Пока он занимался всеми этими приготовлениями, искал посуду и намеренно держался дальше от своих непрошенных гостей, они с оживлением говорили о случившемся и старались объяснить себе странный факт. Спутники Гуллика грелись на солнце перед домом, остальные же сидели за столом. Расходы на путешествие суда из Тромзое были довольно значительны; Гельгештад должен был их оплатить. — Пусть так, — сказал он, — я не прочь, но никогда бы этому не поверил. — Вы слишком поторопились, — отвечал Гуллик с легкой усмешкой. Купец сердито взглянул на него сбоку. — Но из какого же источника полилось на него это благословение? — спросил Павел Петерсен. — Вчера еще ничего здесь не было, я, наверное, это знаю. Откуда у него серебро? Кто вмешивается в дела Нильса Гельгештада? — Норвежец сосед, наверное, этого не сделает, значит остается только один Афрайя. Этот датчанин с пастором Горнеманном давно уже имеют тайные сношения со старым колдуном, которого следовало бы сжечь в пример другим. — Я все еще не могу этому поверить, — сказал Гуллик, качая головой. — Лапландец скорее даст отрезать себе руку, чем выложит на стол хоть один ефимок; да и не один человек, у кого в жилах течет благородная кровь, не войдет с ним в сделку и не займет у него. — Деньги остаются деньгами, — возразил купец. — Но если Павел Петерсен прав, то тут кроется предательство, и долг каждого из нас оградить себя от погибели. Тут вошли служанки с кофе, посудой й приборами, а за ними последовало жаркое и хлеб; наконец, сам Стуре внес стаканы и бутылки. — Принимайтесь, господа, — сказал он, восхищаясь всеобщим изумлением. — Я не могу вам предложить многого, вы привыкли к лучшему. Не прогневайтесь и не осудите. Гельгештад был знаток сочного жаркого и почувствовал сильнейший аппетит. Он взял нож, отрезал пару громадных ломтей и сказал: — Это редкость, господин Стуре, такое нежное, вкусное мясо. За ночь вы изобрели особые средства пополнить и кассу, и кладовые. — Для таких гостей делаешь, что только в силах, — смеялся владелец гаарда. — Приступимте! — воскликнул Гельгештад. — Пища и питье всюду дар Божий. Беру стакан, господин Стуре, чтобы выпить за ваше преуспеяние во всех делах. Разговор принял общее направление, а вкусное угощение привело всех в хорошее расположение духа. Гельгештад уверял, что будет очень рад, если предприимчивому поселенцу удастся привести в исполнение свои планы; если сам он и потерял охоту в них участвовать и переменил мнение, то не потому, чтобы не верил в их успех. Он как бы извинялся за свои поступки, говоря, что всякий должен беречь свое состояние и охранять его там, где он видит опасность. — Верьте, — прибавил он, — что с первого дня, как вы ступили на нашу землю, я охотно оказывал вам услуги; надеюсь дожить до того времени, когда вы составите обо мне более справедливое мнение. Стуре не считал нужным вести бесполезные споры; он отвечал миролюбиво, и слова его вызвали нечто вроде соглашения, которое каждый мог истолковать по-своему. — Я думаю, господин Гельгештад, — сказал Стуре, — что никогда не позабуду искренней благодарности, поскольку я вам ею обязан. У вас были причины к недовольству мною, так как гаард запущен. У меня не было ни сил, ни возможности всюду успеть. Но теперь, с Божьей помощью, я надеюсь скоро привести в порядок свое лесопильное дело, и тогда к зиме я приведу в хорошее состояние и дом, и двор. Мои владения велики и заключают в себе многие источники доходов, а средств у меня хватит, чтобы сделать эти источники производительными. — Вы нашли состоятельного компаньона? — спросил Гельгештад, наливая себе кофе в стакан. — Должно быть, что так. Не правда ли? — Очень возможно, что вы правы, — засмеялся Стуре. — С кем бы господин Стуре ни вступил в соглашение, это не может оставаться втайне, — сказал Павел. — Поэтому, конечно, в ваших собственных выгодах сообщить нам об этом. Ваш компаньон ведь добрый христианин? — прибавил он с насмешкой. Стуре хотел ответить ему резкостью, но в эту минуту за дверью послышался шум. Все встали. Раздался голос Эгеде, и когда вышли на двор, то увидели квена, рассказывающего что-то с проклятиями слугам судьи и рабочим. Первое, что услышал Стуре, было имя Мортуно. — Смотрите, — кричал Эгеде, — он стоял здесь. Смотрите, как моя собака бежит по следу. Мортуно был здесь, это так же верно, как то, что я сын своего отца! Вон весь его комагр виден в мягкой почве. — Так значит, здесь были лапландцы? — многозначительно спросил Гельгештад. — Да, господин, — воскликнул квен. — Трое оленей стояли там у кустов; вокруг них вся трава истоптана. — Как давно это могло быть? — спросил Павел. — Менее восьми часов тому назад. — Выи олени навьючены или нет? — продолжал писец. — Тяжело навьючены, — вскричал Эгеде, — иначе ноги их не оставили бы таких глубоких следов. — Ну, — засмеялся Павел, — значит ночное посещение и внезапное появление серебряного клада достаточно объясняется. — Придержите язык у меня в доме, — с гневным взглядом сказал Стуре ядовитому насмешнику. — Зачем же вы отрекаетесь от своих друзей? — дерзко возразил Павел. — Это не пристало благородному рыцарю. Мортуно сделал вам визит; Нильс Гельгештад получил свои деньги; каких обещаний они вам стоили, это ваше дело. Прощайте, господин Гуллик, счастливого пути! Приведите лошадей, мы тоже уезжаем. Там, где находит защиту и дружбу такой парень, как Мортуно, ни один норвежец не может больше сидеть за столом. — Трудно этому верится, — сказал Гельгештад, — мне жаль, господин Стуре, уходить от вас с дурными мыслями. Это такое обвинение, от которого вам следует очиститься, и оно серьезнее, чем вы думаете. Лапландцы замышляют недоброе у себя в горах, скоро последует день расплаты, тогда соберут все доказательства. Но ни один самый последний норвежец не окажет доверия человеку, который завязывает сношения с его злейшими врагами; никто не захочет даже есть его хлеб.