Тут она оглянулась, и ее улыбающееся лицо приняло более серьезное выражение при виде чужого человека. Она была высокая, полная девушка, истый тип норвежки и очень походила на своего брата; у обоих были те же правильные черты лица, тот же твердый, широкий лоб и ясные, блестящие глаза. Генрих Стуре едва скрыл добродушно-насмешливую улыбку при виде этой девушки в ее грубом наряде, вспоминая, какие похвалы расточал ей ее брат; в честь ее- го красоты и яхту назвали «Прекрасной Ильдой из Эренеса». «Северная красавица, родившаяся между китами, трескою и оленями, конечно, должна быть немного не в нашем вкусе, — сказал он про себя, — но эта девушка в своих толстых кожаных башмаках, в меховой кофте и кожаном переднике, в белых шерстяных перчатках на сильных, хоть и красивых руках, имеет слишком уж медвежий, полярный вид». Густав, между тем, прошептал что-то своей сестре и прибавил громко: — Я привез друга, Ильда, который хочет у нас поселиться. Это Генрих Стуре. Дай ему руку, сестра. Девушка вскользь окинула пришельца серьезным, испытующим взглядом своих ясных глаз, прежде чем исполнить, приглашение брата; но потом поклонилась ему и с непринужденной лаской проговорила: — Привет тебе в этой стране, господин. Да будет над тобою благодать Божия. — Очень благодарен за прекрасное пожелание, Ильда, — отвечал Генрих Стуре, вежливо наклоняя голову. Она обернулась к отцу, которому Густав от всего сердца жал руки. — Ты снова здесь, молодец? — воскликнул купец из фиордов. — Привет тебе! Все ли благополучно на судне? — Все исправно, отец, — ответил сын с достоинством, — ты будешь доволен. Старик одобрительно кивнул головой. — Ну-у, — ухмыльнулся он любимым норвежским восклицанием, выражающим удовольствие, — ты проворный малый, Густав, и у тебя легкая рука. Так, что ли? Но что это? — прервал себя купец, полуоборотив свое длинное, желтое, суровое лицо к Стуре, которого он смерил сметливым, пытливым взором. — Ты никак привез с собою пассажира, Густав? Это кто-нибудь, кто хочет посмотреть нашу местность или совсем остаться жить у нас. Не так ли? — Думаю, что так, отец. — Ну-у! — снова протянул старик, и вокруг его рта заиграла улыбка, которая быстро исчезла. Он подошел к Стуре и протянул ему свою грубую ладонь. — Приветствую вас, господин мой, на Лофоденах, — проговорил он, — вы принесли с собою хорошую погоду. Она бы нам и раньше была кстати, но и то хорошо. Вы приехали как раз к концу удивительно счастливого улова, какого целые годы не бывало. — Я прежде всего счастлив, что нахожу здесь вас, — учтиво отвечал Стуре, — так как нуждаюсь в вашем совете и помощи. Я приехал сюда попытать счастья и привез письмо из Трондгейма, которое вас ближе познакомит со мною. — Ну-у! — воскликнул старик, — всякому желаю счастья. Можно было уж догадаться, что у вас на уме. Вы не первый к нам залетели из Дании в надежде, что на лапландских фиельдах растет золото: стоит только протянуть руку, да и набрать его. Только ничего из этого не выйдет, сами увидите. Мягкие руки и ноги здесь мало годятся; я уже видел многих, кто не мог вынести тяжелого труда и погиб. При последних словах он бросил на молодого датчанина взгляд, полный предостережения и сострадания. Стуре хорошо его понял. Потом Нильс Гельгештад взял письмо, распечатал его, прислонился к болверку и стал читать, поглядывая время от времени то на своего гостя на палубе, то на рыбную ловлю. Наконец, он скомкал бумагу и, пряча ее, сказал: — Теперь знаю все, чего вы хотите; знал уже и без исписанной бумажки. Сделаю честно все то, что может сделать человек, чтобы помочь своему собрату. Что вы думаете теперь начать, господин Стуре? — Прежде всего я бы хотел предъявить судье в Тромзое мою дарственную запись и выбрать участок, дарованный мне королевскою милостью, — Очень прекрасно! — насмешливо возразил старик. — Ну, а если судья действительно скажет вам: там, на верху, лежат фиельды, господин Стуре, соблаговолите пойти и выбрать себе их по желанию! Что вы думаете тогда предпринять? — Тогда, — сконфуженно сказал Стуре, — я думаю, не трудно было бы выбрать самую плодородную почву. — Плодородную почву! — со смехом вскричал купец. — Да благословит вас небо, господин! Кто вам рассказал сказки о плодородии здешней почвы? Не думаете ли вы построить здесь житницы и собирать ячмень и пшеницу? Нет, из этого ничего не выйдет, — продолжал он спокойнее, когда заметил смущение своего гостя, — вы незнакомы с пустынею, которая лежит там, за скалами. Тем не менее, глаз умного человека может отыскать, с помощью вашей записи, такой клочок земли, который принесет свои серебряные плоды. Некоторое время он критически рассматривал пришельца и тогда спросил: — Привезли вы денег с собою? — Я не совсем без средств, — возразил Стуре. — Ну-у, — сухо сказал купец, — много-то у вас не будет, были бы у вас деньги, так вы бы спокойно сидели дома и жили бы как другие ваши собратья по сословию. Значит, говорите прямо: сколько денег привезли вы с собой? — Тысячу ефимков, немного больше, — отвечал молодой дворянин, покраснев и запинаясь. — Тысячу ефимков, — повторил Нильс Гельгештад и прибавил после краткого размышления: — Для начала этого довольно, если только вы хотите послушать моего совета, господин Стуре. — Мне было бы всего приятнее узнать ваш совет, — отвечал последний. — Кто хочет жить здесь и зарабатывать деньгу, — многозначительно начал купец, усаживаясь на край судна, — тот должен заняться торговлею, иначе ничего из него не выйдет. Из вашей дарственной записи пора извлечь то, что в ней есть хорошего; все зависит от первого удачного хода и теперь как раз тому время. Кто бы стал здесь жить, если бы не море с его рыбами? Но море неисчерпаемо, господин Стуре. Каждый год в марте месяце треска заплывает в Вест-фиорд, чтобы метать икру, сколько бы ее ни ловили и не истребляли, она снова вернется, и, что главное, никогда не убудет. Знаете ли вы, сколько в этом году было поймано в течение четырех недель? Больше пятнадцати миллионов. Все сушильни обвешены так, что ломятся от избытка; все яхты наполнены соленою рыбою и печенью. Тресковый жир вздешевеет, господин Стуре, рыбу можно будет получить по пол-ефимку за вогу; а вога ровно тридцать шесть фунтов. Что вы на это скажете? — Я ничего не понимаю в рыбном промысле, — сказал Стуре, — потому вряд ли решусь на это. И кто мне их продаст, если прибыль так значительна? — Прибавил он, заметив, что лицо купца нахмурилось при первых его словах. — Вы говорите, конечно так, как вы понимаете, — возразил этот последний. — Но знайте, что только теперь и можно дешево купить рыбу, потому что каждый охотно уступит кое-что от обильного улова, если увидит чистые денежки. Вы незнакомы со страною, сударь, не знаете ее нравов и обычаев. Здесь все меновая торговля, деньги редкость. Рыбак, норвежец, и квен, и лапландец, все берут у купца в долг, он целый год дает им то, в чем они нуждаются; они ему за то отдают все, что попадется в их сети. Купец же занимает, в свою очередь, у крупных торговцев в Бергене, посылает им полные яхты сушеной и соленой трески и трескового жира. Все люди, которых вы здесь видите, состоят на службе и записаны в долговые книги береговых купцов. Каждая рыба оплачивается и оценивается, когда она висит на шесте; попадет она в Берген, и цена ее возрастет втрое и вшестеро, смотря по обстоятельствам — поняли, сударь? Стуре стоял задумчивый и нерешительный. — Так как ловля была очень обильная, — возразил он наконец, — то, я думаю, ото всей этой спекуляции нельзя ожидать чрезмерного барыша. В Бергене легко будет удовлетворить все текущие заказы; но при избытке все магазины будут все-таки переполнены, вследствие чего, естественно упадут и цены. В первый раз со времени их знакомства купец оглядел молодого дворянина с видимым удовольствием. — Не предполагал такой способности к торговому делу, — проговорил он, кивнув головой, — это редкость в вашем сословии, сударь. И все-таки, с делом вы незнакомы. Может случиться совсем иначе, чем вы ожидаете. Сегодня у нас день Св. Гертруды: нехорошо, что солнце так светит. После придет бурная погода, это так же верно, как следует прилив за отливом. Теперь смотрите: рыбы остаются там на утесах висеть на шестах до месяца июня, а мы все уедем домой добывать жир и доставлять его в Берген. Когда в июне яхты воротятся оттуда, то сейчас же приплывут сюда, чтобы нагрузить улов; но многие найдут при этом, вместо ожидаемой прибыли, только обманутые надежды и многие раскаятся, что не построили свои сушильни повыше. Рыбаки беспечный, легкомысленный народ, не думают о том, что может случиться, жалеют труда и хлопот. До мая месяца мы здесь не ограждены от снежных вьюг, и если шесты не окажутся достаточно прочными, то зачастую эти вьюги погребают их вместе с рыбою; тогда приехавшие за рыбою рыболовы находят только червей и гниющее мясо. Они должны тогда похоронить в море свои мечты о наживе и терпеть горе и нужду. Часто так бывало, господин Стуре, и опять может так быть. Хитрая усмешка играла на его губах, а в сердце датского каммер-юнкера явилось внезапное желание торговать и доверие к рыбному промыслу. Он взглянул на обоих детей купца, стоявших подле и слышавших, конечно, каждое слово из их разговора. Девушка смотрела на него равнодушным взором, из которого нельзя было уловить, интересуется ли она переговорами или нет; но Густав доверчиво кивал ему, и на лице его виднелось выражение некоторого удивления, вызванного откровенною и прямою речью отца. Генрихом Стуре овладела непонятная для него самого внезапная решимость, несмотря на то, что надо было рискнуть последним имуществом. — Хорошо, — сказал он, — я решусь торговать; конечно, я надеюсь, что вы поможете мне заключить сделку. — Можете рассчитывать на Нильса Гельгештада, — отвечал тот и крепко пожал руку юноше. — Значит, условие между нами заключено, а слово мужчины крепкое слово, таков уж обычай в Норвегии. Сегодня мне с разных сторон предлагали большое количество рыбы, но я отказался, мне довольно и собственного улова. Теперь я осмотрюсь, и думаю, что заключу выгодную сделку. — Оле, — крикнул он за борт яхты, — приготовь лодку, малый. Вы, сударь, останетесь на судне с детьми моими, пока я вернусь, а ты, Густав, ставь-ка на стол, что у тебя есть в твоей кладовой. Ильда тебе поможет, а я сам пришлю сейчас свежей рыбы. С этими словами он спустился по лестнице и, когда лодка отчалила, можно было заключить по выражению его лица о его хорошем расположении духа. Глава вторая ПЕРВАЯ ТОРГОВАЯ СДЕЛКА Проводив отца, Густав Гельгештад, тоже в веселом настроении, подошел к своему гостю. — Друг Генрих, — сказал он, — теперь, когда мой отец взял в руки твое дело, можно поручиться за его успех. Обыкновенно он идет своей дорогою и мало смотрит направо и налево, что предпринимают другие; но ты ему, должно быть, понравился, и он взял твои заботы на свои плечи, а они довольно широки и могут нести эту новую ношу. Будь же весел и спокоен, Генрих, и пойдем к столу, который для нас приготовила Ильда. Да, сестра моя, — воскликнул он, — девушка, которая твердо стоит на своих ногах и гордо держит голову на плечах. Ты должен танцевать с нею в Оствагое, сегодня вечером бал в гаардгаузе. Ты увидишь, как она проворно поворачивается. Когда они вошли в каюту, Ильда уже занималась приготовлениями к обеду. Она двигалась медленно и задумчиво, но, тем не менее, все у нее спорилось под руками; уверенно и не колеблясь ходила она взад и вперед по кораблю, который покачивался на беспокойных волнах, вносила посуду и приводила в порядок все находившееся в тесной каюте. Наконец, стол был накрыт и на нем красовалось национальное блюдо, овсянка с черносливом и солеными сельдями. У Густава просияло лицо. — Вот это хорошо, сестра, — воскликнул он, — что ты приветствуешь нас любимым норвежским блюдом. Храбро берись за дело, друг Генрих, принимайся, ты, верно, тоже голоден. Последнее предположение было, конечно, справедливо относительно молодого дворянина, но Стуре удерживало внутреннее отвращение к этому сладкому супу с соленою приправой; только уважение к хозяину перемогло это отвращение: он взялся за ложку и погрузил ее в миску; рука Ильды удержала его руку прежде, чем он успел поднести ее ко рту. Она серьезно посмотрела на него и также серьезно сказала: — Прежде чем вкусить пищу, следует помолиться. — Это верно, Ильда, помолимся, — возразил Густав и прибавил, как бы извиняясь: — я совсем об этом позабыл, слишком долго не был дома и пожил между дикими моряками. Когда Ильда окончила молитву, Густав обратился к Генриху. — Надо тебе знать, — сказал он, — что сестра моя набожная девушка и не пропустит ни одной поездки в церковь, какова бы ни была погода. А, между тем, не шутка зимою ехать по фиорду две мили в церковь, в открытой лодке, да еще при снежной вьюге, которая гонит лед по морю. Тут и мужчина предпочитает запереть дверь на засов, развести огонь на очаге и удовольствоваться библией, предоставляя пастору держать свою проповедь для самого себя. Зато, конечно, иногда спускаются в церковь лапландцы с фиельдов, слушают проповедь и не понимают в ней ни слова. — Ты судишь неверно и несправедливо, Густав, — сказала Ильда с неудовольствием. — Ну, хорошо, — смеясь продолжал брат, — я уж знаю, что ты хочешь сказать. Я тебе объясню, что Ильда думает. У нас здесь есть пастор, Клаус Горнеманн, он вбил себе в голову обращать в христианство и крестить язычников финнов и оленьих пастухов лапландцев из фиельдов, кочующих взад и вперед по неизмеримой пустыне. Сестра моя усердно помогает ему в этом трудном деле. Она упросила отца, чтобы он позволил ей взять к нам в дом дочь одного злого старика, который владеет тысячами оленей и слывет между своим народом чем-то вроде князя и мудреца, или даже чернокнижника и колдуна. Старый Афрайя согласился на это очень неохотно; он делал такие гримасы, как волк, попавший в западню; они, ведь, чувствуют к нам такое же отвращение, как женщины к паукам. Согласие его отпустить к нам девушку стоило порядочной порции табаку, водки и жестоких угроз на прибавку. Она теперь у нас в доме, и Ильда ее приручила, выучила читать, вязать и всяким искусствам. Ты увидишь ее, Генрих, она способная девушка, которая понимает дело, да это они могут и все, Бог им не отказал в разуме. Девушка эта отвыкла от недостатков своего племени, она не ворует, не ленится, не терпит грязи, стала добра и приветлива; вот по-тому-то Ильда и думает, что все соотечественники ее приемной дочери также способны к воспитанию и одарены хорошими задатками; она меня упрекает в несправедливости к этим лапландцам, до которых не дотронется ни один норвежец, которых каждый оттолкнет ногою. — Учение Христа — любовь, — сказала Ильда, и глаза ее ярко заблестели. — Поэтому ты должен почитать своего ближнего, как брата, и протягивать ему руку всюду, где бы ты его ни нашел. — Лапландец мне не ближний и не брат, — сердито воскликнул Густав, — он грязное животное, или еще того хуже! — Стыдись, брат! — сказала Ильда строго, — ты точно также говоришь, не подумавши, как и все они. Но, — продолжала она, и выражение лица ее смягчилось, — пока мы болтаем, время уходит, и у нашего гостя, кажется, пррпал весь аппетит, он студит суп. Генрих положил ложку, потому что вкус его никак не мог примириться с этим кушаньем. Густав громко засмеялся, заметя отвращение на лице Стуре. — Вы, датчане, не понимаете, что вкусно, — сказал он. — Это прекрасное древненорманское блюдо; каждый норвежец тоскует по нему, если он его лишен.