Но: в 1879 году партия лесорубов обнаружила останки своих предшественников, зимовавших в заснеженном лагере в верховьях Кендускига, на краю Пустырей, где мы играли в детстве. Их было девять, тех лесорубов, и все их тела оказались порубленными на куски. Отрубленные головы валялись в стороне, не говоря уже о конечностях — руках и ногах. К стене хижины был прибит гвоздем пенис одной из жертв. Но: в 1851 году Джон Марксон отравил свою семью ядом, а затем сложил тела кругом, сам сел посредине и съел… бледную поганку. Его предсмертные муки продолжались, по-видимому, долго. Городской констебль, обнаруживший трупы, написал в протоколе, что поначалу ему показалось, будто мертвое лицо Джона ухмыльнулось ему. Так и было написано: «У Марксона ужасная улыбка на побелевшем лице». Улыбка на побелевшем лице объяснялась тем, что рот у него был набит кусками бледной поганки. Марксон продолжал поедать гриб, даже когда у него начались предсмертные судороги. Но: в 1906 году в Пасхальное Воскресенье Китченеры, владельцы чугунолитейного завода, стоявшего на месте нынешней аллеи, места отдыха горожан, устроили игры «для всех хороших детей Дерри». Дети, по замыслу устроителей, должны были отыскать подарки в здании огромного завода. Опасные цеха были закрыты, а служащие добровольно дежурили, зорко следя, чтобы ни один юный любитель или любительница приключений не нырнул за воздвигнутое заграждение. В остальных помещениях спрятали пятьсот шоколадных пасхальных яиц в блестящих обертках, перевязанных яркими лентами. По словам Баддингера, на каждого ребенка приходилось по меньшей мере по одному шоколадному яйцу. Дети с визгом и хохотом бегали по безмолвным цехам чугунолитейного завода: они находили пасхальные яйца под огромными самосвалами, в конторе цехового мастера, в ящиках стола, между огромными заржавленными зубьями шестерен, в литейных формах на четвертом этаже; на старых фотографиях эти литейные формы походили на гофрированные формочки для выпечки кекса, только гигантских размеров. За веселой возней наблюдали Китченеры трех поколений: им предстояло затем раздавать призы, что было намечено на четыре часа пополудни, независимо от того, будут ли найдены все шоколадные яйца. Финал наступил за сорок пять минут до раздачи призов: в 15.15 чугунолитейный завод взлетел на воздух. До наступления темноты из-под обломков удалось извлечь семьдесят два мертвых тела. Всего же, как выяснилось потом, погибло сто два человека, из них восемьдесят восемь детей. В следующую среду, пока пораженные этой трагедией горожане скорбели по погибшим, одна женщина нашла у себя на заднем дворе на суку яблони голову девятилетнего Роберта Доухея. Зубы мальчика были все в шоколаде, на волосах — кровь. Он оказался последним из погибших, кого нашли. Восемь детей и один взрослый так и не были найдены. Это была самая страшная трагедия в истории Дерри, страшнее пожара, случившегося в 1930 году, и ее причины так и не удалось выяснить. Все четыре бойлерные были закрыты. Но: убийств в Дерри совершалось в шесть раз больше, чем в любом другом городе Новой Англии с такой же численностью населения. Мои предварительные выводы оказались столь невероятны, что я обратился к специалисту по статистике, который на компьютере сравнил двенадцать самых неблагополучных небольших городов. Показатели убийств в Дерри были несравненно выше. «Должно быть, местные жители отличаются вспыльчивостью и развращенностью нравов, мистер Хэнлон», — так прокомментировал свою диаграмму статистик. Я ничего не сказал ему в ответ. Если бы я стал говорить, то непременно уточнил бы, что это не люди, а нечто, чему нет названия, отличается в Дерри вспыльчивостью и развращенностью. У нас в Дерри исчезают необъяснимо, бесследно в среднем до сорока — шестидесяти детей в год, большей частью подростки. Все полагают, что они бегут из дома. Согласен, некоторые действительно бегут. А в период, который Альберт Карсон, несомненно, назвал бы циклом, показатель пропавших детей резко подскакивает. Так, например, в 1930 году, когда случился пожар, в Дерри бесследно исчезли сто семьдесят детей. И при этом нельзя забывать, что учтены только случаи, о которых было заявлено в полицию. «Ничего удивительного, — сказал мне нынешний начальник полиции, когда я показал ему свои статистические данные. — Это результат Депрессии. Большинству этих детишек, вероятно, надоело хлебать пустой картофельный суп и голодать дома, и они подались на поиски лучшей доли». В 1958 году, согласно полицейским сводкам, в Дерри пропало без вести 127 детей в возрасте от трех до девятнадцати лет. Что, в 1958 году тоже была Депрессия? Я задал этот вопрос начальнику полиции Рейдмахеру. «Нет, — заявил он. — Но люди постоянно кочуют, Хэнлон. Молодые ребята особенно непоседливы. У них прямо-таки зуд в ногах. Вернутся домой поздно со свидания или пьянки, подерутся с родителями, хлопнут дверью — и с концами. Поди их найди». Я показал Рейдмахеру фотографию Чета Лоу из газеты «Ньюс» 1958 года. «По-вашему, этот тоже убежал из дому после того, как пришел поздно и подрался с родителями? Когда он пропал без вести, ему было всего три с половиной года». Рейдмахер с кислым выражением на лице уставился на меня и заметил, что он с большим удовольствием со мной побеседовал, но если у меня нет никакого другого дела, то, прошу извинить, он занят. «Населенный привидениями». «Место корма диких животных». Например, в водосточных трубах регулярно появляются призраки с интервалом 25, 26 и 27 лет. «Место, где животные поедают свою добычу» — там, у канализационного люка, убили Джорджа Денбро. Место, где животные поедают свою добычу. Оно-то и не дает мне покоя. Если произойдет еще убийство, я обязательно обзвоню всех. Мне придется это сделать. А пока что я строю предположения. Тревога не отпускает, гнетут воспоминания — черт бы их побрал! Ах, да, еще одно: я веду дневник. Передо мной стена — стена плача. И я сижу, руки дрожат, и я едва могу писать. Я сижу в опустевшей библиотеке после работы и прислушиваюсь к неясным звукам, раздающимся от темных стеллажей, наблюдаю тени, отбрасываемые неяркими круглыми желтыми лампами. Смотрю, не шевелятся ли они… не меняются ли. Я сижу рядом с телефоном. Берусь за трубку… рука соскальзывает… касаюсь отверстий на циферблате, которые могли бы связать меня со всеми моими друзьями детства. Мы канули во тьму. Выберемся ли мы из нее? Вряд ли. Не дай Бог, мне придется их обзванивать. Не дай Бог. Часть вторая ИЮНЬ 1958 года Мой возраст — на моем лице, Но юным я себя не помню. Уильям Карлос Уильямс Не знаю порой, за что мне взяться. Летом от тоски нет спасения. Эдди Кохрен Глава 4 БЕН ХЭНСКОМ НАПИВАЕТСЯ ВДРЫЗГ 1 Примерно в 23.45 в салоне самолета американской авиакомпании, совершавшего рейс Омаха — Чикаго, с одной стюардессой чуть не случился нервный приступ. Ей какое-то время казалось, что пассажир в кресле 1-А умер. Еще когда он садился в Омахе, стюардесса подумала: «Быть беде. Он пьян как извозчик». Исходивший от него запах виски напомнил ей мельком об облаке пыли. Стюардесса нервничала: она была уверена, что пассажир попросит спиртное, возможно, двойную порцию. И ей придется решать, обслуживать его или нет. А тут еще веселенькое дело: всю ночь не прекращались грозы; она не сомневалась, что в какой-то момент долговязого в джинсах и светлой рубашке развезет. Но когда настала пора раздавать напитки, пьяный пассажир попросил только стакан содовой, причем самым что ни на есть трезвым голосом. Выпив, он погасил у себя свет, и стюардесса вскоре забыла про долговязого: рейс трудный, работы много. Когда такой рейс кончается, хочется поскорее его забыть. Но если выпадают свободные минуты, иной раз и задумаешься: как бы остаться в живых. Самолет лавирует между грозовыми центрами, точно слаломист с горы. Порывистый ветер. Пассажиры отпускают нервные шутки в адрес молний, которые вспыхивают тут и там в облаках. «Мама, это Бог фотографирует ангелов?» — спрашивает мальчик, и мать, позеленевшая от испуга, закатывается нервным смехом. Всю ночь приходится обходить пассажиров. А потом она, стюардесса, стоит в проходе, то и дело раздаются звонки пассажиров, словно сигналы полицейской машины. — Ральф сегодня занят, — говорит ей старшая стюардесса, когда они проходят по салону: старшая бортпроводница несет новый комплект гигиенических пакетов. Наполовину шифр, наполовину шутка. Ральф всегда летает в нелетную погоду. Самолет кренится, кто-то негромко вскрикивает, стюардесса хватается за спинку кресла, чтобы удержать равновесие, и смотрит в упор в немигающие, слепые глаза пассажира с места 1-А. «О Боже, никак, он умер, — думает она. — Как нализался… а тут еще болтанка. Прихватило сердце… или с испугу…» Долговязый смотрел на нее неотрывно невидящим, неподвижным взглядом. Глаза у него были подернуты пеленой, как у мертвеца. Несомненно, глаза умершего. Стюардесса отводит взгляд от ужасных глаз, сердце у нее бешено стучит у самого горла. Она не знает, что делать, и благодарит Бога, что, по крайней мере, с этим пассажиром никто не сидит рядом, а то бы он закричал и началась паника. Она принимает решение сначала поставить в известность старшую стюардессу, а потом экипаж. Возможно, они закроют глаза умершему и завернут его в одеяло. Пилот не погасит свет в салоне, даже когда небо расчистится. К туалету никто не двинется, а когда пассажиры будут выходить, они подумают, будто этот джентльмен просто заснул. Эти мысли проносятся у нее в голове, и она, желая удостовериться, оборачивается к пассажиру. Мертвые, слепые глаза смотрят на нее в упор, и тут мертвец поднимает стакан содовой и делает глоток. Самолет снова качнуло, накренило, и удивленный вскрик стюардессы тонет в визгах и криках испуганных пассажиров. Глаза долговязого мужчины приходят в движение — слабое шевеление, однако ясно, что он жив и видит ее. Она думает: «Надо же, когда он садился в самолет, мне казалось, что ему далеко за пятьдесят, а сейчас смотрю — вроде не такой уж он старик, хоть седина в волосах». Стюардесса идет к нему, не обращая внимания на звонки пассажиров, раздающиеся у нее за спиной. (У Ральфа действительно сегодня тяжелый рейс.) После благополучной посадки в аэропорту О’Хара, через полчаса, стюардессам придется выбрасывать семьдесят гигиенических пакетов. — Все в порядке, сэр? — спрашивает она. Улыбка получилась фальшивой, ненастоящей. — Все отлично, — отвечает долговязый. Она бросает взгляд на корешок билета в прорези откидного сиденья и видит фамилию пассажира: Хэнском. — У вас и без меня забот хватает. Обо мне не беспокойтесь. Я это самое… — Он дарит ей отвратительную улыбку, ассоциирующуюся у нее с улыбкой вороньего пугала, стоящего на безжизненном ноябрьском поле. — Чувствую я себя отлично. — У вас был такой вид, будто (вы умерли)… будто вы больны или у вас какие-то неприятности. — Так, вспомнил прошлое. Я лишь только сегодня вечером осознал, что на свете бывает такая вещь, как прошлое. По крайней мере, применительно к моей личной жизни. И вновь позади звонки. — Простите, стюардесса, можно вас на минутку? — требует кто-то нервным голосом. — Ну что же, если вы абсолютно уверены, что здоровы… — Я вспомнил плотину, которую строил с друзьями, — говорит Бен Хэнском. — Друзьями детства, самыми первыми моими друзьями. Они строили плотину, а тут появляюсь я, такой, знаете… — Он умолкает, удивленный, и хохочет. Смех у него искренний, почти беззаботный, как у мальчишки. — Ох, напортачили они с этой плотиной. Я помню.