Наверное, ей повезло. Она была ровесницей моей дочери, но она родилась в стране, где в армию не призывали ни девчонок, ни парней… Я долго, слишком долго наливала в термос чай, и аккуратно выпускала лишний воздух. Севиль гордо удалилась с подносом к себе наверх. У меня из глаз вдруг потекли слезы, и я быстро вытерла лицо салфеткой. С полок серванта улыбались сувенирные куклы и рождественские статуэтки ангелов: наша квартирная хозяйка любила собирать безделушки. Есть расхотелось. Надо было принять душ и бежать на работу. Солнце еще не включили, и машина была покрыта инеем, – значит, плюс минут пять на разогрев машины. Минут пятнадцать на дорогу, благо все рядом. Но скоро, похоже, придется ходить пешком… Дорого стало жить в графстве. Выходной Я проснулась от рева газонокосилок. Под окнами весело переговаривались садовники: наступил четверг. Газоны косили раз в неделю. Как некстати…Я вслепую нашарила на кровати беруши, и мне удалось еще немного поспать. Был выходной, единственный свободный день после восьмидесяти часов дежурства с короткими перерывами на сон. Так «пашут» все контрактники, и у нас почасовая оплата, все по-честному. Мы же сюда приехали работать, да и отдыхать здесь все равно негде. Есть пляж, но он закрытый, и туда пускают лишь военных с местной базы и работников графских конюшен. На этот пляж я хожу потайными тропами, чтобы меня никто не заметил. Солнце уже включили, и в комнате становилось жарко. Мне нравилась жара, хоть она была и ненастоящая: все побережье было под колпаком, которое создавало летнюю погоду в любое время года. Зато океан был настоящим, и небо над ним часто хмурилось. Мне нравилось пробираться к океану и бродить по его пустынным пляжам. В одном месте скалы подходили довольно близко к берегу, и во время прилива волны бились прямо об эти уступы. За тысячи лет вода прорубила в скалах пещеры, а монолитные желтые стены дали слабину и стали походить на гигантские колонны. Это место называли Морскими пещерами, хотя и не море это вовсе, а океан. Я выросла в Оморикии и привыкла к воде. На берегу океана мне было хорошо. Тут обычно никого не было, и мне не надо было прятаться от людей. Я работала по скользящему графику, и мои выходные часто приходились на будние дни. У океана я восстанавливалась. Я еще немного потерпеть, закончить операцию, и можно домой. Раньше я совсем не хотела обратно на остров, – мне было всё равно, ведь с Великим Расколом исчезла и моя родина. Но потом я научилась забывать, и стала просто жить. Слушать себя, слушать людей, – я стала снова слышать их музыку. Родина не исчезла совсем, она осталась в душе островитян. В скалах, в море, в языке. В старых песнях, смысл которых становится все менее понятен, и их поют все меньше, но все же поют. Я стала снова катранить. И встретила Даниила… Иногда мне казалось, что нас, островитян, однажды какая-то злобная сила просто повалила на землю и била, била ногами до тех пор, пока мы встать не смогли. Сколько оморикцев погибло на строительстве графских тоннелей? Скольких Рауль приказал казнить за то, что мы скрывали северян? А сколько наших детей он отправил по армейскому призыву воевать на Диких землях за то, чтобы и там герцы могли свои шахты рыть? Бессмысленная и беспощадная бойня ради обогащения графства! Как много матерей с детьми тогда бежали с острова! Кто в Северное полуцарствие уехал, кто в Чужие земли, кто в Америку подался, чтобы детей своих спасти от службы такой армейской. И девчонок, и мальчишек король Рауль призывал одинаково. Повоевать на стороне герцев хотел, полизать графские сапоги…ну вот и довоевался. Выгнали его с Оморикии метлой поганой, благо северяне вступились. Король Феодоро восстановил на острове порядок, и со временем все наладилось. Вот только плакать громко мы разучились. У нас, у островитян, легкие другие, там оморикия много. Если нас сильно испугать, мы лишь рот открываем, но не кричим по-человечески. То есть мы думаем, что кричим, но люди нас не слышат. Нас море только слышит, потому что мы ультразвуком плачем. Казалось бы, столько времени прошло, а от гула самолета над головой меня так и тянет на землю бухнуться и голову руками прикрыть. Я-то думала, что так и на острове происходит, люди с таким ПТСР живут, а оказалась, что это совсем не так. Смута закончилась, а жизнь продолжалась. По улицам люди мирно гуляют, к друг дружке в гости ходят, на набережной танцы устраивают, а по восстановленной алее ребятишки на велосипедах катаются, как в старые добрые времена. Да и не помнят уже ничего плохого, новую власть привычно ругают да живут себе помаленьку старыми промыслами. Наверное, море да воздух наш оморикский помогают. Мне, по крайней мере, точно помогают. А вот когда я на заработки в графство уезжаю, так у меня тут своя смута начинается. В голове. То руки оторванные снятся, но снаряды свистят рядом. На острове все проходит, а тут – опять начинается. Так что приноровилась я и в графстве жить у океана, чтобы не все время под колпаком сидеть. Так легче: воздуха больше. Иногда, конечно, трудно бывает незаметно к океану пробраться. Тут рядом воинская часть располагается, и никогда не знаешь, где можно встретить людей в форме. Но обычно я добираюсь по шпалам железной дороги, – рельсы идут по безлюдным песчаным дюнам, и от них совсем по-нашему пахнет креозотом. По шпалам можно быстрее всего уйти подальше от города. А потом я спускаюсь по оврагам, перелезаю через колючую проволоку, и дальше по скалам лезу вниз. Сегодня светит настоящее солнце, и скалы сухие, ноги по ним не скользят. А вот и пляж с пещерами видно. Чтобы сюда дойти, надо знать время отлива. Тут про океан вообще помалкивают, никто про шторм жителям не объявляет, ибо незачем: у местных погода всегда одинаковая, – как раз хорошо у бассейна загорать. А про время приливов и отливов только в порту да на военных базах знают, но туда путь мне, понятно, заказан. Я пыталась к этим пещерам пробраться уже месяца два, но там есть такой мыс опасный, – если в него волны бьют, то по воде никак не пройти, и сверху не пролезешь. Надо в отлив приходить. Но тогда мне повезло: океан отступил далеко-далеко, даже и не вериться, что он может быть так далеко от скал. Скалы метров по двадцать, желтые, а внизу зеленые, осклизлые. Пещеры не слишком глубокие, но высокие, и иногда сверху из трещинок тонкой струйкой ссыпается вниз песок. Я давно разулась и хожу по пещере босиком, – воды там всего лишь по щиколотку. Через пару часов вода вновь начнет сюда заливаться, и будет океан и дальше потихоньку углублять эти пещеры. Сильно пахнет водорослями. Пляж бесконечный, песчаный, обрамленный скальными уступами и океаном. Желтые каменные стены напоминают колонны. Еще они похожи на ноги гигантских слонов. Океан совсем спокойный сегодня, – так крайне редко бывает. Он ритмично накатывает на пляж длинные волны: пшш, пшш, пшш. На песке сидеть тепло, и солнце припекает совсем по-летнему. Волны подходят все ближе, и белая пена на секунду остается на песке, лопаясь и ускользая внутрь… Я качнулась вперед, словно меня магнитом повело к океану и вверх. Я повисла над волнами, будто бы ощупывая эту нить, на которой я висела. Я словно проверяла ее на прочность: я не хотела ее порвать из-за какой-нибудь одной глупой мысли и свалиться в воду. Но она была прочной, эта веревочка, и я поняла, что произошло. Я физически почувствовала, что моя судьба резко меняется. Я снова могу управлять временем и расстоянием. До этого момента я едва-едва могла вызвать времяформу. Когда мы уехали с Оморикии, что-то словно оборвалось во мне. Первые два года еще была какая-то связь с собой, будто бы я свою голограмму на острове оставила. Потом – все, хоть как пытайся, не получалось. Даже в Оморикии выходило крайне редко. Уже стало казаться, что и не было никакой времяформы, просто смутное воспоминание о ней осталось. Иногда еще сны снились, где я летала сквозь время и пространство. Они меня тревожили, – словно коросту с ранки сдираешь. А тут вот так само по себе получилось… Я промчалась обратно мимо того опасного мыса, и остановилась на секунду, чтобы посмотреть, как вода начинает к нему подступать; уже завертелась водоворотом пена в котловине у выступающей в океан скалы. Уже волна стала легонько бить о каменный выступ… На пляж с пещерами был путь закрыт, но сейчас я могла пробраться туда в любое время, я могла просто пролететь над этим мысом! Как же мне не хотелось уходить! Я хотела еще прогуляться по берегу. Вода прибывала, и я резвилась, как ребенок, играя с волнами. На скальных островках бакланы сушили крылья, расправив их веером. Когда вода отступала, по мокрому песку бегали птицы-песчанки, собирая в пене крошечных рачков. Потом песчанки смешно удирали на тоненьких длинных ножках от прибоя в сторону дюн. На дюне сидел человек. Я его вначале не заметила, а когда увидела, то подумала, что у меня от чрезмерной радости начались галлюцинации: своею темной щетиной он очень походил на Даниила. Человек меня не видел: он утрамбовывал конус песка, насыпанный рядом. Я даже не успела запаниковать. Мне было удивительно спокойно. Никто не должен был меня видеть здесь: ведь если меня поймают, операция может провалиться. Но меня не поймают! Я снова дышала полной грудью, я не могла надышаться этим воздухом, я его зачерпывала пригоршнями; я его чувствовала всей кожей, и она на глазах становилась золотистой. Я снова стала свободной. Моя жизнь под колпаком заканчивается. Я качнулась вперед и верх и легко попала во времяформу. И вдруг я поняла, что только что и вправду видела Даниила. Я была в этом точно уверена: это был он, я не могла его ни с кем спутать. Я выскользнула обратно на берег и посмотрела назад. Он стоял у кромки воды: одинокая черная фигура на желтом фоне дюн. Зачем он здесь? Ему-то точно надо быть дома, он же совсем оморикский, у него даже глаза сохранили свой цвет. Данила…такой родной, совсем нелепый, потерянный на этом берегу. Человек, который так часто приходил ко мне в снах… Нельзя. К нему нельзя подходить. Не сейчас. Я спешно ввинтилась во времяформу и отправилась обратно в город. Даниил Я все-таки не выдержала и взяла неделю за счёт больничного. Промаялась месяц и уехала «поболеть» в Приграничье. А то как серпом по одному месту: после Морских пещер возвращение в лабораторию казалось несусветной мукой. Более того, моя хозяйка обнаружила в коридоре песок, и устроила всем допрос с пристрастием. Севиль не сводила с меня глаз, пока я быстро прикидывала, где же еще можно насобирать в городе столько песка. «Подтягивалась на турнике на детской площадке», – соврала я достаточно убедительно, как мне показалось. В обязанности хозяйки входило сообщать службе безопасности обо всех подозрительных случаях, ведь она сдает комнаты в военном городке… От свалившихся на меня событий я совсем забыла о конспирации, и опомнилась только в душе, когда увидела холмик песка на дне ванны. Видимо, насыпало мне на волосы в пещере… «Маленькая дюна», – подумала я тогда с улыбкой, прочерчивая мужской профиль на мокрых рассыпанных песчинках. Счастливые люди ужасно глупые… …Когда я познакомилась с Даниилом, он был совсем молоденьким и очень разговорчивым. Он тогда еще был женат, но жили они отдельно: жена не очень-то любила Оморикию и часто уезжала к родителям на север. Отец ее был не последним человеком в королевстве, и она привыкла к комфорту. Данька изливал мне душу, сам того не замечая: ему надо было выговориться. Он познакомился с ней на севере, а уехал он туда на заработки. Дикий островитянин сразу очаровал северную принцессу. Красивый до умопомрачения, только не по-гламурному красивый, а по-нашему, по-оморикски. И небритость эта ему очень идет, только глаза его изумрудные подчеркивает. Нос у него восточный, чуть с горбинкой. И губы полные, чувственные, хотя мышцы все в жгуты перекручены,– у хозяина таких мышц рот должен быть тонкий, злой… А вот нет. Словом, невозможно устоять. Мы как-то жили в палатках у Большого Залива, погоду пережидали. Пошли в местный лабаз за продуктами, я и Даниил. Идем себе с рюкзаками нагруженными, а я смотрю, – он шаг замедляет, чтобы не обогнать меня невзначай. Идет и голову так смешно наклоняет, в лицо мне заглядывает, чтобы посмотреть, интересны ли мне его рассказы. А мне интересно и очень хорошо с ним, спокойно. Я могу так идти бесконечно долго: я им любуюсь, как можно любоваться картинами или скульптурами богов на аллее. Как раз по аллее и шли тогда, кстати. А тут две девчонки мимо проходят, друг друга локтями подталкивают, на Даниила открыто так пялятся, и смеются громко. Я помню, что немного тогда их невоспитанности поразилась: с ним же рядом живая женщина идет, им это что, совсем ни о чем не говорит?! Я же не настолько старше его выгляжу, я это прекрасно знаю. Но Даниил не обернулся даже на них посмотреть, – он на меня смотрел, пока я что-то там ему отвечала… Я особо из-за возраста не парюсь. В графстве мой последний кавалер на двенадцать лет меня моложе был. Странно, но там, в графстве, роман с молодым парнем завязался у меня совсем просто. Там как-то вообще все было легко, играючи. А вот на роман с Даниилом я бы не решилась. Это было бы слишком серьезно, я не могла брать на себя такую ответственность. Я могла бы быть с кем угодно, без слез, скандалов, истерик; я могла бы быть идеальной подругой или женой, но зачем? Я совсем ничего не чувствую… Но с Даниилом я чувствую, и это меня пугает. Я чувствую каждое его слово… Это трудно объяснить. Словно слова – объемны, они проскальзывают внутрь, и находят внутри меня ноты. Они цепляются за эти нотные линии, превращаются в музыкальные знаки, и звучит мелодия… Вот он говорит, говорит, а я чувствую, что он хочет выразить словами: я слышу его чувства. Его обиды, его радость и боль. И мне так больно и радостно вместе с ним… В Большом Заливе скалы стоят прямо у моря, и там приятно позагорать. Катраны могут спрятаться от непогоды в глубокой бухте. Мы там обычно выжидаем шторм. От нечего делать мы читаем, плаваем с катранами, кормим их рыбой и загораем. Летние штормы обычно короткие. И вот однажды, залезая на камень погреться после купания, я поймала на себе взгляд Даниила. Он что-то говорил, и, кажется, подал мне руку, когда я вылезала из воды, – но все это было неважно. Он на меня посмотрел так, как будто я была его самым близким человеком. От этого взгляда мое сердце совершило кульбит и забилось часто-часто, – так оно может биться лишь в юности. Продолжалась наша обычная рутинная жизнь, ничего необычного. Я приезжала, уезжала, и всем говорила, что я родом с севера, – мне было замечательно хорошо в моей капсуле временной наездницы катранов. И там, в графстве, и здесь, на острове, я была транзитной пассажиркой. Меня очень устраивали такие же транзитные романы: без обязательств, без выяснения отношений. Я хорошо знала этот заинтересованный взгляд: даже у роботоподобных герцев глаза вспыхивают огнем от желания. Но тогда Даниил смотрел на меня по-другому. Он посмотрел на меня так, что мне вдруг стали совершенно не важны ни карьера, ни деньги, ни текущая операция, ни собственная безопасность. Я могла все это отдать ради него. Просто доверить ему всю свою жизнь, одномоментно. Рассказать ему все, послушать его истории и даже поплакать вместе. Я вдруг в первый раз поняла, что означает выражение «женское счастье». И мне этого счастья захотелось прямо до боли сердечной. Впервые за много-много лет я полюбила. *** Мы переписывались. Жизнь в графстве летела в безумном темпе, и я иногда забывала ему отвечать. Оморикия с ее холодными зимними ветрами и заснеженными склонами гор казалась такой далекой и почти забытой, как сон. Сердце мое больше не ухало от его скупых сообщений на коммуникаторе. Он рассказал, что развелся с женой. Издалека я не чувствовала его боли, только умом понимала, что ему не очень-то сладко. Потом я снова приехала на остров, буквально на пару недель. Оказывается, он сильно пил после развода, – так ему было плохо. Он очень похудел и как-то повзрослел. Он по-прежнему смотрел на меня по-особенному, и у меня по–прежнему сладко щемило сердце от его близости. Даниил купил в ипотеку двухкомнатную квартиру в шикарном месте, прямо у моря в Улисе, и брался за любую работу, чтобы быстрее эту ипотеку выплатить. Но даже тогда, после работы, смертельно уставший, он все же приходил на «наш» берег, посидеть у воды и поговорить о том – о сём. Он ни разу меня не обнял, но садился непременно рядом, так, что наши плечи почти соприкасались, – и тогда моё сердце повисало в пустоте на веревочке и крутилось, как юла. Потом он мне написал, что снова отправляется в графство на заработки. Вскоре после этого я и увидела его у песчаных дюн, а через месяц отправилась в отпуск. В северном и южном полуцарствиях шли бои, поэтому светится мне там, а тем более в Оморикии, было бы крайне неосмотрительно. Я как раз раздумывала о том, где бы мне провести отпуск, как с Приграничья мне прислали приглашение покатранить. Работы в Приграничье было хоть отбавляй: к их берегу течением прибило мины, и они охотно нанимали минных тральщиков. Пригранцы даже позволяли островным наездникам перегнать от Пролива пару косяков рыбы, – в качестве бонуса за траление. Похоже, на эту работу приедет вся гильдия с острова, кроме Даниила. Данька, конечно, до сих пор работает в графстве, – он же по контракту, вряд ли ему дают отпуск. Если я решусь на такой переход, то мне надо будет предварительно выспаться в Городе у Пролива: ведь гнать рыбу мы будем без сна несколько суток… Но гнать-то мы ее будем в мою родную Оморикию… Пожалуй, стоит рискнуть! Домой Мы гнали луфаря уже целый день и немного подустали. Катраны никогда не останавливаются, они лишь замедляют свой ход. Скользят медленно по воде, словно на променаде, – отдыхают. Плывут в свое удовольствие. Мне больше всего нравятся такие моменты, когда всё тело больше не ноет от напряжённой дневной гонки, и можно даже соскользнуть в воду и поплавать, придерживаясь за катраний хвост. Или улечься спиной на плавник и просто посмотреть на догорающее небо. Закат в тот вечер был выдающийся. Солнце огненным шаром медленно опустилось за горизонт, оставляя малиновые блики на свинцовой воде. На горизонте показался черный силуэт парохода; скорее всего, он шел с Северной гавани к Проливу. Больше ведь ничего не ходило: смута. Там, наверное, было много малышни, – семьи вывозили своих детей на запад. Мы так же в свое время удирали от снарядов и нищеты. Ничего, скоро это все закончится… Потерпите немного, граждане-товарищи. Небо на западе еще полыхало закатными красками, как с востока выкатила луна. Она висела огромным блином совсем рядом, кажется, – руку протяни, и ухватишь. Я залюбовалась… Волны плескались тихо, совсем рядом с моими ступнями, – я иногда чиркала по воде большими пальцами ног, чувствуя ее тепло. Как гигантская грелка, море согревало воздух набранным за день теплом. Время словно бы застыло над водой. Ветер нежно трепал мои волосы и уносил прочь чьи-то слова. Прислушиваясь, я наклонила голову набок, защищаясь от ветра, и почувствовала, как на мою талию легла рука. Она была большая и очень знакомая, теплая, почти горячая даже через гидрокостюм. Я почувствовала на своей щеке его легкое влажное касание. От этого касания горячая волна прошла вдоль моего позвоночника, и ноги стали невесомыми, словно из воздуха. Даниил… Его рука скользнула вдоль моего бедра, и остановилась; кажется, я вся поместилась между его горячих ладоней, став бесконечно маленькой и гигантской одновременно. Он пришел ко мне времяформой, и я тоже потеряла физическое тело. Я вырвалась из него радостным вихрем, и мы закружились под южными звездами… … Внизу раздался взрыв. Даниил быстро прижал меня к себе: «Не надо, не смотри!» Сверху было видно, как высоко вверх взмыл столп воды; по морю стали быстро расходиться круги. В центре, прямо в середине темного пятна, истекали кровью огромные белые куски. На акульем мясе рваными лентами чернели остатки гидрокостюма. Было видно, как поодаль поворачивали свои головы сонные катраны. Они тревожно били хвостами, чуя кровь, а всадники, надрываясь, кричали мое имя: «Лена! Лена! Лее-нааа!» – мой катран налетел на мину. Из меня вырвался беззвучный крик, и в ответ я услышала пронзительно высокий звук плача: акулы смотрели на меня, задрав вверх свои острые морды. Я, не отрываясь, разглядывала тонкую проволочку, ртутными шариками стекающую в море из оторванной женской руки. Примитивный прибор для слежения, вводится при помощи камеры через малюсенькую дырочку на коже. Именно на наличие этого прибора я и хотела провериться на острове… Интуиция. Слишком поздно: они меня зачистили. Надо же, – подумала я флегматично, – я так и не смогла выиграть этот бой. Каждый раз я думаю, что выигрываю, но каждый раз оказываюсь в проигрыше. Каждый раз меня разделывают под орех, пусть даже с минимальным счетом. Но это не важно, один к десяти или один к двум, – я все равно продула. Всю свою жизнь я принимала неверные решения, а когда спохватывалась, было уже поздно. Мне надо была выйти из игры тогда, когда я поняла, что у меня есть шанс на спасение. Когда я поняла, что у меня все еще живое сердце. Тебя пожалели и дали тебе возможность, – разозлилась я на саму себя, – а ты всё тянула время и всё упустила. Словно тебя некому было заменить. Словно ты одна такая работящая, и жизней у тебя несколько… На меня снизошёл покой: я наконец-то что-то поняла. Я уже не чувствовала ни капли сожаления, – я была живее всех живых и открыто рассматривала лицо Даниила. Я отстраненно поразилась его необыкновенной красоте: все-таки не было второго такого лица, чтобы вот так гармонично сошлись и глаза, и рот, и нос… Лишь его лоб прочертили озабоченные морщинки, а глаза подозрительно заблестели. «Все хорошо! – я постаралась его приободрить. – Все хорошо, Дань. Я в порядке. Я с тобой…» Он оглядывал меня с недоверием, словно боялся, что я рассыплюсь у него на глазах. Потом он смахнул слезу, улыбнулся и, легко подхватив меня на руки, исчез. *** С веранды хорошо просматривается долина, утопающая в виноградниках. Домики были ухоженными: отштукатуренными и выкрашенными в белый цвет, под красными крышами; такое ощущение, что здесь никогда не было смуты. И до самого горизонта расстилалось море… Казалось бы, ничего особенного, но все же что-то необыкновенно уютное было в этой открывающейся панораме. До моря отсюда немного дальше добираться, но зато какие виды! Я погладила выступающий живот и заулыбалась: совсем скоро мы будем весь день загорать на пляже, всей семьей! И еще соседских детишек будем в гости приглашать, – вон как места в саду много, можно даже в футбол играть… Даниил почти закончил свою работу в графстве, и через пару недель он сможет проводить с нами большую часть года. Я не могу дождаться! Я уже нашла утепленный гидрокостюм для младенцев, и присмотрела прорезиненный рюкзак-переноску. Ведь семейные катраны никуда не плавают без своей второй половинки, они всегда вдвоем. Поэтому нам катранить куда как легче в паре… Полгода назад он внес меня сюда, в свое родовое гнездо, на руках, прямо как невесту. Его мама вместе с садовником и смотрительницей устроили нам овацию; Данька тогда так счастливо улыбался! Все же у него самая красивая улыбка на всем белом свете… Мама, Анастасия Павловна, легко пожурила его за то, что мы немного припозднились. Она тушила капусту со свининой, – по-моему, это называется бигус. Она вообще тогда много всего наготовила и не разрешала нам помочь, даже тарелки расставить на стол не дала. Пока обе женщины хлопотали на кухне, Даниил повел меня в сад. Дядя Петр, садовник, с гордостью показывал новые посадки яблонь; он признался, что тайком вынес с Ботанического сада луковицы тюльпанов, – он посадил их на газоне прямо перед верандой. Мы согласились, что, когда они зацветут, нам будет очень красиво по утрам пить чай («ну или там кофе», – торопливо добавил Данила, покосившись на меня). К ужину подъехали дядюшки и тетушки, с многочисленными детьми разных возрастов. Дети носились по огромному дому, а взрослые за столом ели, рассказывали бесконечно добрые истории, снова ели, запивали вином и смеялись. Я тоже смеялась, да так беззаботно, как смеялась в далеком детстве. Я чувствовала всем сердцем, что здесь меня любили и будут беречь… А когда на небе появились первые звезды, все вышли на веранду и расселись на стульях, – посмотреть, как в долине один за другим загораются огни. Кто-то вынес патефон, а дядя Петр поставил огромный расписной самовар. Мы танцевали и пили душистый чай с самым вкусным – оморикским – пирожным. Потом пришло время возвращаться Даниилу на пароход, и он оставил меня на попечение Анастасии Павловны, на прощание нежно поцеловав… Глава Третья. Марк Разведчик Стриж