– Зачем ты это сделал? – Ничего страшного, тут кругом полно змеиных шкурок. Видимо-невидимо. Правда! Если хочешь, сейчас еще найдем. Ребекка слегка отстранилась и недовольно фыркнула. Ты не совсем понимал, что сделал не так, но ясно осознавал, что ваш первый разговор ты почти испортил. – Послушай, – сказал ты. – Тебе вовсе не обязательно торчать здесь до вечера, если тебе не хочется. Па может отвезти тебя домой. – «Па». Очень по-техасски. Ты передернул плечами: – Ма и Па. Мы всегда их так называли. Думаю, это бабушка постаралась. Она хотела, чтобы мы все делали, как в старину. – Как бы там ни было, – сказала Ребекка, – спасибо за совет, но когда я захочу уехать, я сообщу тебе об этом первому. – Просто это как-то странно, что ты здесь. И у тебя такой вид, как будто тебе тоже странно. – Я выгляжу странно? – Нет, я не то хотел сказать… Наверное, нет. – На самом деле, глядя на все это, я начинаю немножко завидовать. Это место. Твоя семья. Ты так живешь каждый день. Но кто по-настоящему завидовал, так это ты – завидовал парням, более достойным такой девушки, как Ребекка, с ее печальным отрешенным взглядом. – Мой папа почти каждый вечер сидит один в сарае и пьет, – сказал ты, стараясь подстроиться под ее тон, грустный и приглушенный. – А мама смотрит на меня так, будто мне три года. Подняв на тебя глаза, Ребекка печально улыбнулась: – Что ж, значит, у нас есть кое-что общее. А потом Ребекка протянула руку и потрепала тебя по голове, как ребенка. Да, возможно, как ребенка, но на обратном пути, когда от ног по земле протягивались длинные тени, ты все еще чувствовал тепло ее руки, покоившееся на твоей голове, словно невидимая корона. – А вы знаете, как ученые определяют размеры вселенной? – спросил Па двумя часами позже. Вы лежали на холме, кругом были разбросаны остатки пикника. В честь гостьи Па ограничился вином, и теперь рядом валялась пустая бутылка мерло. – Они нашли способ измерить ее вес. Подумать только – взвесить вселенную! Невероятно! – Невероятно, – отозвался ты, но мысли твои были заняты куда более интересными измерениями. Кончики твоих пальцев наконец-то преодолели разделявшую вас великую пропасть и замерли в изнеможении на полиэстровом краешке покрывала Ребекки. Теперь вас разделяло не более шести дюймов; ты ощущал тепло, исходившее от ее кожи. Твои пальцы, прикинув расстояние, начали последний марш-бросок. И вдруг темно-фиолетовую пелену над вами прорезала сияющая полоса. – Ой, смотрите, смотрите! – закричал Чарли. – Что ж, Ребекка, расскажи нам что-нибудь о себе. – Мать говорила тоном, который обычно использовала с посторонними; сама она называла его скептическим, а твой брат – злобным. – Ты тут недавно поселилась, так ведь? – Мы прожили тут чуть больше года. Папа работает в нефтяной компании. Занимается фрекингом. Мы никогда нигде не задерживаемся надолго. – Бедная девочка, – сказала Ма. – Я знаю, каково это. Когда я была ребенком, мы очень часто переезжали. До того как мне исполнилось пятнадцать, я успела поучиться в восьми школах. – Да, это тяжело, – ответила Ребекка. – Должен признаться, – сказал Па, – я видел в газете небольшую заметку про твоего отца, что-то об их разработках возле Альпины. Будем надеяться, у них все получится, видит бог, нам здесь очень нужны новые предприятия. Ребекка пожала плечами: – Мне он почти ничего не рассказывает. Просто сообщает, если опять надо переезжать. – А наша семья уже миллион лет здесь живет! – пропищал Чарли. – Мы никогда никуда не ездим! Должен сказать, у нас далеко не всегда такое веселье. – Чарли! – Извините, – хихикнул Чарли. Даже если не принимать во внимание чудесное появление именно этой гостьи, было очень странно наблюдать, как твоя семья ведет себя с посторонним человеком. Ты не мог вспомнить, когда в Зайенс-Пасчерз в последний раз принимали гостей. Несколькими годами ранее твоя мама, стремясь спасти от плесени напольные часы, на два дня выставила их во двор. «Солнце их вылечит», – объяснила она. И можно простить семнадцатилетнего нецелованного мальчика за то, что для него Ребекка уже превращалась в целительное солнце над одинокой, заплесневелой жизнью Зайенс-Пасчерз. – И как тебе тут у нас? – спросил Па. – Со школой все в порядке в этом году? – Все хорошо. Только по вашим урокам рисования скучаю. Ты заметил, что Ребекка жестикулирует левой рукой, а правую оставляет лежать в темноте без движения. – Знаете, – сказала Ребекка, – все эти разговоры о звездах напомнили мне ту песню: «Они зовут, зовут меня, из глубины вселенной…» Все четверо тугоухих Лавингов в изумлении слушали, как Ребекка пропела кусочек битловской песни. – Ну ничего себе! – воскликнул Чарли. – Прекрасно! – Па присвистнул. – У тебя голос что надо. – Ну, это уж я не знаю, – ответила Ребекка. – Просто люблю попеть иногда. Помедлив немного, Па продолжил урок астрономии: – Вам, конечно, известно, что выражение «падающие звезды» неточно. На самом деле то, что мы видим, – это лишь мелкие астероиды, которые сгорают в атмосфере. Но примечательно, что… Но ты уже не слушал его. Твоя рука поняла, что времени остается мало. И вот, одним отчаянным и безрассудным рывком, призвав на помощь запястье и предплечье, она сжалась и прыгнула. И казалось, никогда не будет радости более острой, чем радость прикосновения к теплым и мягким, покрытым пушком пальцам Ребекки, которые не стали отстраняться. Целых несколько мгновений ваши руки оставались сомкнуты тыльными сторонами, нагреваясь до красноты и порождая новые атомы. Но твоя рука кое-что соображала. Она понимала, что змеиная шкурка была своего рода знаком: задержись чуть подольше – и нежная материя рассыплется в прах. Спустя полчаса вы все уже брели назад по проселочной дороге, и слабый свет ваших дешевых фонариков окружал дрожащим ореолом то пыль на дороге, то кактусы по обочинам. – Господи, уже полдесятого! – сказала Ма Ребекке. – Тебя, наверное, ждут родители? – Ага, наверное, – ответила та. – Что ж, тогда нам лучше отвезти тебя домой. – Да, так будет лучше, – сказала Ребекка, и Ма, кивнув, прошла вперед и прибавила шагу. Всего на секунду ты обернулся, чтоб взглянуть на Ребекку. Всходила луна, и ты видел, как ее тонкие губы изогнулись в улыбке. Ты улыбнулся ей в ответ. Однако у тебя давно появилась почти аллергическая реакция на долгий зрительный контакт, так что ты сразу отвел взгляд и неуклюже уставился на небо, приоткрыв рот, – большая ошибка с твоей стороны. Прежде чем ты успел понять, что произошло, твой нос заполонил резкий металлический запах крови. Твой ботинок зацепился за камень, и ты плашмя растянулся на земле. – Ого! – заорал брат. – Опять его угораздило! – Оливер! – вскрикнула мать. – Твой нос! – Все в порядке. – Не в порядке. У тебя кровь! – Ничего страшного. – Ничего страшного? Почему ты улыбаешься? – Не знаю. Сидя на земле, ты наблюдал, как брат прыгает с ноги на ногу, привычно потешаясь над твоей подростковой неуклюжестью с ее частыми падениями: – Просто не верится! Ты превзошел сам себя! Просто чемпион! Снова показал класс! – О Господи, – пробормотала Ребекка. – Зажми нос! – скомандовала мать. – Вот, салфетку возьми! Тебе надо лечь. Оставайся здесь, а мы машину подгоним. Или нет, подожди… Джед, у тебя ведь есть диван в мастерской? – В мастерской? – отозвался Па. И после паузы: – Хорошо, идем. Тебе было очень стыдно, но этот стыд был ничто в сравнении с изумлением, которое тебе теперь пришлось подавлять. Вы направлялись в папину мастерскую? Мастерской назывался расположенный в полумиле от дома покосившийся сарай, вход в который был закрыт всем, кроме отца. Точно так же, как вот уже сколько месяцев закрытым казался и сам отец. Он мог порой приволочь свое тело к накрытому для ужина столу, но мысленно всегда оставался там, за дверью сарая, запертой на щеколду, в парах виски и мутных облаках сигаретного дыма. В последний раз он отсутствовал дольше, чем когда-либо, однако еще в твоем детстве Па пропадал в мастерской почти каждые выходные. Бесчисленные часы, которые Па проводил за мольбертом, никогда не приводили к какому-либо ощутимому успеху – словно это был научный эксперимент, призванный опровергнуть давнее техасское убеждение, будто упорство и вознаграждение напрямую связаны. Отец с презрением отверг повсеместную в тех краях пейзажную живопись – все эти изломанные каньоны и воинственных команчей, бегущих за бизоном, что могло бы приносить ему деньги, – в пользу «истинного искусства», то есть ловкого подражания старым мастерам, которые любили густо накладывать яркие мазки. Ван-Гогу, Кандинскому, Мунку, Шагалу. Только раз за всю его тупиковую саморазрушительную карьеру ты видел, как отец продал одно-единственное полотно. Это был твой первый год в старшей школе. Муниципалитет Блисса устроил на лужайке перед школой традиционную благотворительную ярмарку. Среди шатров, заваленных упакованными в фольгу кексами-брауни, пирогами в жестяных формочках и плотными старомодными вышивками, Па установил прилавок с работами своих учеников. Разумеется, почти все эти акварели с потеками и рисунки углем с отпечатками пальцев были куплены по исходной цене собственными родителями художников. Однако в середине дня одна работа все еще оставалась непроданной. Это была та самая картина маслом, которую Па продемонстрировал в минувший понедельник хороших вещей, – школьное здание, выполненное вихревыми мазками. На фоне ярко-желтого неясного массива располагалась толпа детей, школьные башенки и карнизы выгибались, принимая очертания веселых облаков. На синей табличке, которую Па прикрепил к картине, значилась исходная цена: двести пятьдесят долларов. Уже и пироги исчезли с прилавков, и музыканты муниципального духового оркестра Блисса начали складывать свои инструменты, а картина Па все еще томилась, никем не востребованная. Брат дернул тебя и Ма за рукав и увлек вас за шатер. «Мы должны купить его картину, – сказал Чарли. – Должны!» Ма прикоснулась к его щеке. «Ты самый чудесный мальчик в мире», – произнесла она. Не желая отходить на второй план, ты ощупал карманы в поисках сэкономленных денег и предъявил маме двадцать четыре доллара. Чарли смог внести только шесть, а у Ма в сумочке нашлось еще восемьдесят пять. Стиснув в кулаке деньги, она намотала на палец кудрявую прядь. «Ждите меня здесь», – бросила она, а когда вернулась пять минут спустя, то улыбалась так широко, что видны были даже задние пломбы. «Смотрите внимательно». – Она указала на отца, к которому, протягивая руку вперед, приближался директор школы Дойл Диксон. Он показал Па смятую пачку купюр, и было видно, что тот с трудом сдержался, чтобы не броситься директору на шею. Вместо этого Па сунул деньги в карман, кивнул и передал директору свою картину. «А теперь слушайте, – сказала Ма. – Дойл сам добавил остальное и пообещал мне, что о нашем с вами взносе он никогда и словом не обмолвится. Обещаете, что тоже будете молчать?»