Дышит. Ровно так дышит, спокойно… и неприлично разглядывать спящих мужчин, однако Лизавета не способна взгляда отвести. Вот морщинки на лбу. И родимое пятнышко под левым глазом, смешное, будто мушку князь наклеил по старой моде. Пятнышко тянет потрогать, но это уж и вовсе… – Он оправится, – Одовецкая положила ладони на виски. – Главное, чтобы теперь лежал хотя бы сутки, пока ткани не стабилизируются. Иначе кровоизлияние и… И он умрет? Не умрет. Лизавета не позволит. Она не хочет, чтобы люди, ей близкие, умирали. Хватит уже. А он близкий? Щетина темная на подбородке пробилась. Колет пальцы. А губы резкие. Интересно, он пощечину простил? Лизавета вздохнула. А князь открыл-таки глаза. – Вот упрямец, – почти восхитилась Аглая, впрочем, рук своих с головы Навойского не убрав. – И главное, какая поразительная устойчивость к внушению… Спи уже. Спать князь не собирался. Его взгляд зацепился за Лизавету, и губы растянулись в нелепой улыбке: – Ты… рыжая… знаешь, у рыжих глаза должны быть зелеными. – Почему? – тихо спросила она. – Потому что так положено. Но твои мне нравятся больше. Темные. Как вишня. Я вишню люблю. Она кислая… а ты… – Тоже кислая? – Рыжая… бесстыжая… Захотелось одновременно и заплакать, и побить князя подушкой. Тоже придумал – бесстыжая… – Он не совсем чтобы в себе, – Одовецкая пальцы отняла. – Спутанность сознания – это нормально. Хотя… моя тетушка говорила, что люди, когда бредят, не лгут… – И целоваться ты толком не умеешь… Лизавета почувствовала, как вспыхнули щеки. Целоваться? Не умеет? – Но я научу, – князь таки закрыл глаза. – Потом… устал что-то… – Значит, надо отдыхать. – Буду… только ты не уходи, ладно? – Не уйду, – пообещала Лизавета, мысленно проклиная себя и за слабость, и за язык чересчур длинный. – Хорошо… Только в следующий раз я тебя лучше клубникой накормлю, с клубникой целоваться будет вкуснее, чем с огурцом. Одовецкая сделала вид, что занята исключительно содержимым своего кофра, за что Лизавета была ей невероятно благодарна. А еще Лизавету не оставляло ощущение, что она забыла о чем-то важном. Лешек вышел из круга. Огляделся. Тьма была кромешной, но не для внука Полоза. Он коснулся стены, пробуждая камень к жизни, и тот слабо засветился. – Митька! – Лешек весьма надеялся, что у старого приятеля хватило выдержки дождаться его возвращения. В пользу того говорила приятная пустота подземелий. Ни магов-поисковиков, ни войска. Ни обеспокоенного папеньки. Ни, что характерно, самого Митьки. Лешек прислушался к камню и, крутанувшись, шагнул туда, где почуял живое человеческое тепло. – Митька, зараза ты этакая… – он запнулся. Митьки не было. В уголке, прижимаясь к холодной стене, сидела девушка вида самого разнесчастного и баюкала в руках револьвер. – Не подходи, – сказала она, револьвер поднимая, – а то стрельну! – Зачем? Девица была смутно знакомой. Где-то он определенно видел ее, но вот где, когда? Среди красавиц? Или просто во дворце… Неважно, главное, что в подземельях девице точно было не место. – Митька где? – поинтересовался он. А девица ответила: – Унесли. – Кто? – Девочки. Он раненый был. И Одовецкая сказала сперва, что он умрет… Сердце кольнуло. – А потом Лизавета его позвала, и Одовецкая ему голову разрезала… Душа перевернулась. Митька умереть не может. Он, конечно, не древнего рода, но маг, и силы изрядной. И не может он умереть, и все тут! – Она там кости правила, – девица коснулась пальчиками виска, но револьвер не убрала. – А потом сказала, что его можно уносить. – И унесли? Она кивнула, уточнив: – Асинья… тропу открыла… – А ты? Девица вздохнула печально-препечально, признаваясь: – А меня забыли… Ага. Забыли. Взяли и… – Они не виноваты, – она опустила взгляд. – Просто… дар у меня такой, меня и родные – маменька трижды на ярмарке забывала. Там людей много, я пугалась, и вот… последнего раза меня два дня искали. И маменька сказала, что больше на ярмарку брать меня не станет, потому что у нее нервы слабые. А я же не виновата. Дар просто… я чуть отошла, там блеснуло что-то, а когда вернулась, то их… Не успела. И куда идти, не знаю. Лешек протянул руку: – Я знаю. Ее ладошка оказалась теплой, а пальцы дрожали, и вид у девицы был на редкость неподходящий для этаких прогулок. Вон платье тоненькое, коротенькое, когда сидит, то и коленки ободранные видны. И девица смутилась, потянула за подол, эти самые коленки прикрывая. Зря. Лешек бы еще поглядел. – Звать-то тебя как, чудо? – Дарья, – сказала она и, тихонько вздохнув, добавила: – Только вы ж все равно забудете… Все забывают. Лешек не стал расстраивать: у змей память на редкость хорошая. А еще от девицы пахло молочным янтарем и самую капельку – медом. Мед Лешек любил, особенно если гречишный. Волосы у Дарьи аккурат такого вот колеру, темненькие и завиваются. – Папенька вот… Он же с даром тоже, от него и братьям моим передалось, но с ними, он говорил, всяко попроще будет, а я… Я когда пугаюсь, оно особенно сильно получается, непроизвольно. А пугаюсь я часто. Она шла рядышком, и набойки туфелек цокали по камням, что копытца. Невысокая. Аккуратная вся какая-то. Личико вот остренькое, с подбородком мягким и огромнючими глазами золотого колера. Лешек даже сглотнул, до того вдруг захотелось заглянуть в них и убедиться, вправду ль золотые. Но удержался.