– Но тебя же берут! – Я в отличие от некоторых умею себя вести. – Это ты меня за столом толкнула! И компот выплеснулся на скатерть и на новое платье, его испортив. Маменька огорчилась, а отец нахмурился. Вновь будет думать, что вторая дочь у него неудачная, толстая и неуклюжая. Сестрица же щелкает по носу… Не то. Прочь. Туман. Ну же, в нем и вправду легко заблудиться, а с другой стороны, стоит сделать шаг, вокруг Димитрия встает бурая стена. Это не пламя, но держит она изрядно. И бурые же нити вырастают из его ладоней, уходя куда-то в туман. Держат. Дальше! – Не представляю, что с ней делать… девочка – совершенная дичка… – Отправлять. Пускай учится, – отец говорит громко, не стесняясь быть подслушанным. – Дар у нее изрядный… – Но деньги… – Деньги есть, и ты это знаешь. Маменька замолкает, а Димитрий сжимает кулачки. Ну же, соглашайся… дар ведь и вправду есть, открылся недавно, изрядно напугав гувернантку, которая вдруг пришла в себя на четвереньках и гавкающей. До чего смешно было… – Ты хочешь уполовинить Стешенькино приданое? – Не только Стешенькино, – отец спокоен, он всегда спокоен, и порой это спокойствие пугает. – Оно, если помнишь, и Элизе принадлежит… – Именно. Если разделить на двоих, то крохи выйдут, а ты хочешь их и этого лишить. Ладно, Элиза с даром, она в любом случае жениха найдет, но Стешенька… Девочка вошла в возраст… – Она только на год Эли старше. А в висках бьется гнев. Снова она. Снова… Всегда она и только она, такая хрупкая и изящная. Умная. Вежливая. Ее хвалит гувернантка, а наставники восхищаются остротой ума. Она умеет одинаково ловко решать задачи, рисовать на картах и вышивать лентами. А еще музицирует весьма прилично, пишет экспромты и даже пробует себя в скульптуре. Ее собираются вывозить в Арсинор. А Димитрию… Не ему… ей остается смириться. Она ведь всегда смирялась. Чужая память. Теперь с нею легче управиться. – Наймем кого, пусть научит основам, а там пройдем освидетельствование и ограничители поставим, – матушка говорит убежденно. – Притыцкие так сделали… – И что в том хорошего? – отец ворчит, но согласится. Он всегда и во всем с матушкой согласен, и от этого становится еще обидней. – Лишать девку шанса… – Какого шанса? – матушка едва ль не визжит, что совсем неприлично. – Одумайся… в этом университете, если хочешь знать, совершенно невозможные порядки! А Элька не особо умна, не говорю уже о хитрости. Быстренько окрутят, а после бросят. Вот принесет в подоле… – Авось не принесет. – Если и нет, то дальше что? Дар у нее есть, но куда с ним… в менталисты коронные? А дальше что? Кому нужна будет жена, способная мозги из головы вытащить? – Ты преувеличиваешь. – Я? Это ты… на что ты ее обрекаешь? Служить короне до самой смерти? Ни друзей, ни… Тебе ли не знать… – Успокойся, – примиряюще сказал батюшка. – Небось и на нее свой охотник сыщется, а если дар и вправду яркий, то есть те, кто не испугается, а наоборот… Прочь. Не то. Хотя обида ярка. И стало быть, маменька уговорила. Конечно, отец обещал подумать, всего-то нужно, что годик потерпеть. Чай, университет не убежит. А пока у Эли будет время подготовиться. Вон наставника пригласили. И цепку на шею повесили, мол, для ее же блага, а то ж дар, он такой, опасный без должного контроля. Цепка душила. И ночью Элиза просыпалась оттого, что того и гляди задохнется. Она умоляла матушку, но та оставалась непреклонна. Нельзя. Дар… Дальше слезы, уговоры… Но матушка лишь отмахивается: – Дорогая, не понимаю, на что ты жалуешься. Жених ждать, пока ты доучишься, не станет. А партия наичудеснейшая. Тебе стоит порадоваться, что тобой заинтересовались Ветрицкие… Стоп. Ветрицкие. Древний род. Богатый. И сестрица кривится, не скрывая злости: уж она бы… но у нее дара нет. – Постарайся все не испортить, – матушка сама нащипывает щеки и хмурится. Стало быть, выглядит Элиза не так чтобы хорошо. Ничего. Она привыкла к собственной некрасивости. А Ветрицкий хмур. Он старый. Как папенька. Но по нему не скажешь, смотрится молодо, что заставляет сестрицу жеманничать. Впрочем, Ветрицкий в отличие от иных кавалеров не испытывает восторга и не спешит лишиться разума, но машет рукой и говорит: – Замолчите. И Стеша замолкает. Ее глаза вдруг стекленеют, и сама она… – Не стоит волноваться, это ей не повредит. Она будет уверена, что весь вечер меня очаровывала, а я поддавался. При внушении главное – использовать понятные людям образы. Позволите? Он потянул за треклятую цепочку, и Элиза склонила голову. Первый вдох дался ей… тяжело. А Ветрицкий нахмурился: – Стало быть, ее в принципе не снимали? Когда ваш батюшка написал мне, я, признаться, не думал, что все настолько… серьезно. Дышите. И если больно – кричите. Она не кричала. Стиснула зубы, пытаясь справиться и со слабостью, и с головокружением, чем заслужила одобрительный кивок. – Ваш дар успели изуродовать, благо не окончательно… Но это я носить запрещаю. Ясно? Элиза кивнула, впрочем, сумела сказать: – Маменька… – Ваша матушка пытается лезть в дела, в которых ничего не понимает. Но я сумею донести до нее свое неудовольствие. Рядом с ним было… Спокойно? Пожалуй. И сестрица, в кои-то веки замолчавшая, радовала премного. – Итак, мне интересно, чего вы сами желаете? – жених предложил руку, и Элиза ее приняла. А заодно задумалась: чего она желает? Никто и никогда не спрашивал. Никто и никогда… А она сама… – Не знаю, – честно ответила она, хотя с ответом ее как раз таки и не торопили. Ветрицкий же кивнул, соглашаясь будто, что вот так, с ходу, и не поймешь, чего пожелать. – Я… наверное… научиться, как вы… и стать хорошей женой… Элиза запнулась. Вздохнула. И призналась: – Только вряд ли получится… – Почему?