Пропавший пистолет — системы «Макаров» РА 14444. Убийство сотрудника милиции расследуется энергично, преступников нашли, главный из них, В. Батаев, был приговорен к расстрелу, его соучастники получили долгие сроки. Это одна история, а вот другая. В Москве пропал человек, ушел из дома и не вернулся. Были обнародованы его приметы — темноглазый, темноволосый, в день, когда он пропал, на нем были вельветовые брюки и туфли на довольно высоком каблуке. На этот раз милиции ничего разыскать не удалось. Человек этот исчез бесследно. Ну а теперь дело, о котором говорит Костоев. Он тогда ненадолго приехал в Москву и, кончив тут свои дела, должен был назавтра улетать в Ростов, как вдруг вечером, в одиннадцатом часу, позвонил ему тогдашний прокурор России С. А. Емельянов и сказал: только что возле универмага «Молодежный» совершено нападение на инкассаторов, есть убитые, похищена крупная сумма денег. Предстояло немедленно выехать на место преступления, организовать расследование и принять дело к своему производству. Да, и это в то самое время, когда все «помыслы, чувства и силы» его были поглощены одним — неуловимым ростовским убийцей. Он прибыл к универмагу. Поодаль стояли любопытные. А на месте преступления, как всегда, когда оно столь дерзкое и крупное, толпились генералы и прочие высшие чины, которые, естественно, работе не помогали. Картина удручающая. Неподалеку от входа в универмаг лежит мертвая женщина в милицейской форме. В машине «ГАЗ‑24» — два трупа, инкассатора и шофера. На одной из улиц — «Жигули» с распахнутыми дверцами, в них оружие и мешок с деньгами. Рядом на земле валяется милицейская шинель. Что же произошло? Около девяти вечера к универмагу, как положено, подъехали инкассаторы, вошли в магазин, взяли выручку и в сопровождении милиционера Алфимовой вернулись к своей машине. Только они расселись — к ней с двух сторон подошли двое (один был в милицейской форме), открыли шквальный огонь (один из пистолета, другой из обреза), после чего выхватили мешок с деньгами и побежали к серым «Жигулям», что ждали их неподалеку. Их попытался остановить прохожий (И. Кондратенко), когда тот, что был с пистолетом, ему пригрозил, он отступил, но запомнил номер уходящих «Жигулей» и разыскал милицейскую патрульную машину. Патруль пошел в погоню, нагнал «Жигули», приказал остановиться. Водитель вышел из машины и направился к милиционерам так спокойно, едва ли не лениво, что милиционеры подумали, нет ли тут какой ошибки. Но из «Жигулей» выскочили двое, началась перестрелка, один из милиционеров был ранен («Жигулям» удалось уйти), но они успели сообщить о том, что происходит, другим патрульно-постовым службам. Бандиты продолжали уходить (по дороге из их «Жигулей» вывалился труп), но на соседних улицах уже появились автомашины с мигалками. Видя, что их окружают, преступники свернули в какую-то улицу, но и там нм навстречу уже шла машина с мигалкой. Тогда они, бросив «Жигули», кинулись в разные стороны. Один из них с лету вбежал в какой-то дом, хотел спрятаться в котельной, но, увидев, что сверху по лестнице сбегает милиционер, выстрелил ему в живот — и застрелился сам. Вот каковы были обстоятельства. Разогнав всех, кто без толку топтался на месте происшествия, Костоев оставил тут только следователей, оперативников, экспертов, фотографа и понятых. Можно было приступать к работе. Распределив обязанности между сотрудниками — одни должны были исследовать место преступления, другие — устанавливать личность убитых бандитов, — сам он отправился в больницу к раненым. Инкассатор ничего ему рассказать не мог — нападение было слишком внезапным. А. Козлов, тот милиционер, что сбежал по лестнице в котельную, лежал без сознания. Милиционер Кузьмин (из патрульной машины) сказал, что преступник, тот, что был в форме капитана милиции, высок и худощав, но видел он его в ходе перестрелки на расстоянии и разглядеть не мог. Были еще очевидцы из числа прохожих, они дали кое-какие подробности в описании третьего. Итак, трое преступников, один скрылся, двое мертвы. В подобных условиях вся надежда на личные связи убитых. Кто они, это выяснили без труда. Тот, чей труп вывалился из «Жигулей», был их владельцем — бывший офицер КГБ СССР Голубков. Тот, что покончил с собой в котельной, — Книгин, бывший работник угрозыска одного из московских отделений милиции. Кстати, как потом выяснит экспертиза, это, он вместе с третьим, неизвестным, убили Голубкова и выбросили его труп на дорогу. На следующее утро к Костоеву привезли мать Книгина. Она была еле жива, говорила с трудом, вспоминала с трудом. Кто-то из сотрудников — не то следователь, не то оперуполномоченный — догадался свозить ее в котельную и показать ей сына. Тяжкая тактическая ошибка, свидетель, находящийся в состоянии шока, — не свидетель (в данном случае ошибка была особенно тяжкой: кончая с собой. Книгин выстрелил себе в рот, у него не было лица, мать тотчас же его опознала, но не по лицу). Этой женщине сейчас требовалась помощь медиков, забота близких. — А мне пришлось мучить ее часами, — говорит Костоев, — вновь и вновь задавать вопросы, заставлять рыться в памяти — кто бывал у них в последнее время, последние дни. Она очень старалась все точно вспомнить, но говорила медленно, а я записывал каждое слово. Собственно, пока что она была моей единственной надеждой. В числе ближайших приятелей сына она назвала Голубкова. А Исса заставлял ее память вернуться к 14 ноября, вчерашнему дню, — кто заходил в тот день, кто звонил? Да, и заходили, и звонили, у них в доме вечно толпился народ. Звонил Финеев, тревожился, сказал, что оставил у них в квартире свое командировочное удостоверение. Когда звонил? Да часу в одиннадцатом, она сказала, что сына нет дома. Костоев насторожился: звонил после того, как было совершено преступление, был в тревоге… Зачем ему на ночь глядя тревожиться о своем командировочном удостоверении? Вернувшись с допроса, он поручил сотрудникам разыскать Финеева, и вскоре ему позвонили из ГУВДа Москвы, сообщили, что Финеев у них, но он «пустой», никакого отношения к преступлению не имеет. Костоев сказал, что немедля выезжает и чтоб Финеева держали, никуда не отпускали. Перед Костоевым молодой человек (до тридцати), очень спокойный, в поношенной одежде, на того, кого описывали очевидцы, ничуть не похож. Отвечает охотно, объясняет: работал в милиции, осужден на три года за превышение власти, было такое, сейчас отбывает наказание в Калинине, на «химии». С разрешения коменданта спец-комендатуры приехал в Москву, чтобы здесь, в семье, справить свой день рождения. Приехал 13‑го, зашел к Книгину, тот живет возле вокзала, да к тому же может отметить его командировочное удостоверение в отделении милиции. Купил подарок сыну, приехал домой. Весь день и вечер 14‑го провел с женой и сыном, праздновал, смотрел телевизор. Милиция уже успела проверить эти его показания, вызвали его жену, просили принести паспорт мужа — действительно, день рождения у него 14‑го. Жена подтвердила, весь вечер сидел дома, смотрел телевизор. Спросили его, какие передачи были вечером — перечислил все до одной (и готов был пересказать). Вот почему в милиции решили, что он «пустой». А Костоев слушает его и ждет, когда он вспомнит о своем звонке Книгиным вечером 14‑го. Хочется спросить его об этом звонке, да нельзя: нетрудно представить себе, в каком направлении начнет работать башка этого парня: если следователь знает о его телефонном разговоре с матерью Книгина, значит, он с нею встречался — зачем? Знает, что Книгин нападал на инкассаторов? Но почему он не спрашивает об этом у самого Книгина? Не значит ли это, что Книгин мертв? Если Финеев не знает о смерти Книгина, что весьма вероятно — тогда, спасаясь от погони, бандиты разбежались в разные стороны, и Финеев вполне может не знать, что Книгин мертв, — это единственный козырь у него, следователя, на руках. — Воспроизвести допрос с точностью, — объясняет мне Костоев, — практически невозможно — воспроизвести можно только слова, а настоящий допрос — это еще и мельчайшие детали. Это взгляд, любое движение, это выражение лица, оттенки выражений — не говоря уж о каком-нибудь неосторожно брошенном слове. Нужно, однако, основательно поработать, чтобы допрашиваемый — если он виноват, он всегда настороже — сказал неосторожное слово. Допрос — это искусство проникать в душу человека, может быть, оно от Бога. Как проникнуть в душу такого вот Финеева? А парень что-то знает — Костоев чувствует это, — знает, а не говорит. Рассказывает в подробностях, как провел 14‑е. Вопросы, ответы. И вдруг Костоев — очень резко: — Битый час слушаю все это вранье. Не так это было. А как? Он сам не знает. Чувствует только — не так. Ему нужно видеть реакцию: что и как скажет Финеев. А тот молчит. Не удивился, не спросил: о чем, мол, вы говорите? — Когда такое дело проваливается, — продолжает Костоев, — участники его начинают валить друг на друга — никто не хочет, чтобы его считали организатором, все знают, чем это пахнет. Финеев слушает. Не протестует, не возмущается, внимательно слушает — и начинает бледнеть. Это внимание, эта бледность дорогого стоят. Теперь Костоев уже знает — он задел, зацепил, тут болевая точка, на которую надо жать. — Финеев, вы же сами работали в милиции, — жмет он, — вы понимаете, что больше веры тому, кто говорит первый. Показания, которые человек дал, когда его доказательствами загнали в угол или когда его уличили соучастники, таким показаниям уже другая цена. Я предлагаю вам, не осложняя наших отношений в будущем немедленно взять бумагу и изложить все, что вы знаете в связи с этим делом. Нажим Костоева не имеет ничего общего с тем прессингом — там угрозы (посадим в камеру с уголовниками), ложь (тебя там видели, там отпечатки твоих пальцев), — который применяют следователи — портачи и насильники. Подобные атаки могут запутать, запугать — в конце концов тут недалеко до самооговора. И очень далеко от истины. Костоев не стал ему врать, будто Книгин жив, дает показания и валит на него, — он вообще фамилии Книгина не произносит. Он говорит, что чувствует — неопределенно, описывает некую возможную ситуацию. Если Финеев не виноват, все, что говорит ему следователь, вызовет у него раздражение, возмущение, протест — но при всех обстоятельствах пройдет, не раня сознания. Но если он и есть тот третий, каждое костоевское слово станет огнем жечь его душу — сейчас решается его судьба, его жизнь! А Костоев уже уверен и жмет с новой силой — запираться бессмысленно, говорит, от этого только хуже. Молчит Финеев. — Еще около часу он так мучился, — продолжает Костоев, — потом вдруг поднял голову и спросил: «А как рассказывают Книгин и Субачев?» У меня чуть было не выскочило: «А при чем туг Субачев?» Ведь преступников было трое. Все мы привыкли к тому, что Вот оно, неосторожно брошенное слово — Субачев. — речь идет о четвертом. И сам Костоев чуть было не брякнул свое неосторожное слово, но все же поймал его налету и сказал другое: — За кого вы меня принимаете? Если бы я вам сообщил сейчас, что о вас говорят названные вами лица, а потом передал бы им, что говорите вы, как бы я в таком случае узнал, что же было на самом деле? — ведь мне нужна истина. А вам нужно помнить: в подобных случаях каждый из преступников спасает свою шкуру. Финеев закуривает, глубоко затягивается, говорит: — Я расскажу. Костоев просит ребят из Мосгорпрокуратуры принести видеомагнитофон. Говорят, будто есть в Костоеве некий магнетизм, а я думаю, что это скорее сверхчувствительность к состоянию другого. Итак — Субачев! Фамилия эта была Иссе уже известна, его назвала мать Книгина в числе тех, кто звонил 14‑го, и Костоев уже поручил своим выяснить, что он за человек. Субачев этот запирался недолго, его уличил Финеев, его твердо опознали прохожие, — он тогда стоял неподалеку, спокойно наблюдал, его задачей было, если что, прикрывать отступление, при нем были бутылки с зажигательной смесью (потом был найден и человек, который изготовил эти бутылки). А Финеев? Он понимал, что он в клещах, что идет в этом деле «провозом», — это он стрелял из пистолета, это на его счету убитые и раненые. И приятель Голубков, бывший офицер КГБ, тоже на его счету (сперва следователи думали, что Голубкова убили потому, что он был ранен в перестрелке и мешал бандитам бежать; он действительно был ранен, но гибель его была предрешена при любом исходе дела, Книгин и Финеев собирались уничтожить его вместе с машиной). И что теперь единственное его спасение — все рассказать. Финеев рассказывал, как они организовывались в банду, как совершили одно из первых преступлений — убийство человека в вельветовых брюках (тут было сведение личных счетов). Они отвезли его за город, убили, а потом, обвязав веревками, утопили в болоте где-то неподалеку от Немчиновки. В тех местах после долгих поисков в глубокой грязи нашли останки, связанные веревкой. И куски вельвета нашли, и ключи, которые оказались от квартиры убитого. И нож неподалеку, тогда еще Финеев убивал ножом — это потом уже он стал стрелять из пистолета. Из пистолета системы «Макаров» РА 14444. Да, и молодого сержанта милиции в электричке Одинцово — Москва убили они с Книгиным, и об этом Финеев подробно рассказал. Надо ли говорить, как прочно была выстроена система доказательств и в обвинительном заключении и в приговоре суда. Судил преступников военный трибунал, и было не вполне понятно — почему, если учесть, что в приговоре не было ни слова об отношении подсудимых к правоохранительным органам. Но ведь по делу об убийстве сержанта было и следствие и суд, был Батаеву смертный приговор? Ну, эта ситуация нам уже почти привычна. Передо мной справка, где старший следователь Московско-Курской транспортной прокуратуры В. Хитров подробно, шаг за шагом, излагает это дело, и мне трудно отказаться от впечатления, что даже в таком сухом, официальном документе он не может скрыть своего отношения к тем служителям правоохраны и правосудия, которые его вели. Подследственный на допросе от такого-то числа, читаем мы, отказался признать свою вину, а на допросе такого-то числа признался в убийстве, все трое признались. «Причины этого признания из материалов дела не усматриваются», — пишет В. Хитров. Потом все трое от своих признаний отказались — и вскоре признались снова. И снова В. Хитров констатирует: «Причины их признания из материалов дела не усматриваются». Орудие убийства, нож, не найден. Орудие убийств, пистолет, не найден. Даже из этой официальной справки нетрудно понять, как маялся бедный Батаев с этим пистолетом (ведь когда он «признавался», ои должен был сказать, куда дел пистолет). То он заявлял, что оставил его в Одессе, то говорил, что не помнит где, а то вдруг кричал (я думаю, это он кричал), что вообще отказывается говорить, где его спрятал (попробуем представить себя на месте этого человека!). А пистолет этот в руках убийцы уже работал вовсю. Вот если бы сотрудники правоохранительных органов, вместо того чтобы терзать невиновных людей, искали бы этот пистолет! И ведь не могли же они не понимать, все эти дознаватели, следователь и судьи, что, осуждая человека, против которого нет никаких улик, то есть заведомо невиновного, совершают грубое беззаконие — и открывают дорогу истинному убийце для новых преступлений. Ведь даже если смотреть с их — циничной — точки зрения, это значит — новые заботы, новая трудная работа, для них же самих. Но в том-то и дело, что, сбросив эти заботы, они надеются — когда произойдет новое преступление, эти заботы лягут на чьи-то другие плечи. А если они при этом сбросили в могилу невиновного парня — кому до этого дело? Надо ли говорить, что Костоев и тут возбудил уголовное дело против тех, кто допустил беззаконие. Надо ли говорить, что и тут никто не понес наказания. Впрочем, в данном случае все обошлось: Верховный суд России отослал дело на доследование (но Батаева на свободу не выпустил), а пока оно шло (к чему бы пришло, можно не сомневаться), были найдены подлинные убийцы. Расследование этого дела заняло у Костоева примерно месяц, после чего он вернулся в Ростов. Дел, которые вел Костоев параллельно с делом Чикатило, было много, всех их не перечислишь, но об одном упомянуть необходимо, оно резко выделяется в ряду других своей общественной значимостью. Произошло это убийство в Пригородном районе Северной Осетии (том самом знаменитом, из-за которого два народа, веками живших рядом друг с другом, североосетинский и ингушский, стали врагами), где разыгралась впоследствии трагедия 1992‑го. Лет за десять до этого здесь, в селе Чермен, была убита семья Калаговых, муж, жена и трое детей. В воспаленной атмосфере национальной вражды североосетинские власти стали искать преступников среди ингушей — и нашли, разумеется. Была арестована некая женщина с репутацией побирушки и потаскушки), она немедля «призналась» и стала указывать как на своих соучастников на разных людей — они все как один были ингушами. Арестованные тоже все как один «признались», сведения об этих их «признаниях» были обнародованы и произвели в республике огромное впечатление, занялось пламя националистической истерии, средства массовой информации усиленно его раздували, все громче слышались крики: «Долой ингушей из республики!» — и, наконец, начались погромы. Трое суток шли насилия и убийства, только вмешательство армейских спецчастей прекратило бесчинства.