В убийствах двадцатилетней Якуповой и двенадцатилетней Наташи Лапшиной, тоже совершенных в леске недалеко от автобусной остановки «Контрольная», признался некто Титов. Юная художница, ученица ПТУ Дячук, сидела на полянке в лесу (неподалеку от той же автобусной остановки) и писала пленэрный этюд. Она была четвертой в страшном списке. В ее убийстве признались двое братьев Яшкиных, несовершеннолетних, в качестве соучастников они назвали двоих своих приятелей, в частности некоего Карасева. Но Карасев этот в убийстве Дячук не признался, зато признался в убийстве Лены Кук, погибшей двумя годами позже. Братья Яшкины признавались летом и осенью 1985 года, а в январе 1986 года по этому же убийству был арестован Антропов (он-то как раз ни в чем не признавался). В убийстве пятой жертвы — Ольги Тимофеевой, — признался В. Н. Яшкин, отец тех самых несовершеннолетних братьев, что признались в убийстве Дячук. Последняя в списке Лена Кук, в ее гибели признали себя виновными некто Галиев и тот самый Карасев, которого пытались обвинить в смерти Дячук. А потом, в 1987 году, явился с повинной и чистосердечным признанием Водянкин. Он признался в убийстве Якуповой, Наташи Лапшиной, Дячук, Тимофеевой и Лены Кук, всех пятерых. Может быть, у вас в глазах зарябило от всех этих «повинных». Тогда я попробую систематизировать. Итак, в убийстве Якуповой и Наташи Лапшиной независимо друг от друга признали себя виновными двое — Титов и Водянкин. Тимофееву, если верить их «повинным», убили Яшкин-отец и Водянкин. В деле Лены Кук уже три признания (Галиев, Водянкин и Карасев). В убийстве Дячук признались двое братьев Яшкиных, но был в этом деле еще и Антропов, он не признавался, но его дело дважды ходило в суд и дважды возвращалось на доследование, а он тем временем сидел в тюрьме. Водянкин, таким образом, в этой компании был четвертым. На самом же деле ни один из них не был причастен ни к одному убийству. 25 апреля 1988 года в ЦПКиО им. Маяковского города Свердловска был задержан Н. Б. Фефилов, рабочий типографии, — как раз в ту минуту, когда он пытался спрятать в парке убитую им женщину. «Он показал, — читаем мы в одном из документов Российской прокуратуры, — что все эти убийства совершены им одним. Дал точные и подробные показания об обстоятельствах их совершения, указал места совершения убийств и сокрытия вещей погибших. Дома у него были обнаружены вещи, принадлежащие убитым. Вина Фефилова в ходе следствия была полностью доказана». Хабаров был приговорен к высшей мере наказания и расстрелян. Титов был убит в тюрьме заключенными. Конечно, власти против такого вопиющего беззакония пройти не могли. Из уголовного дела были выделены материалы, свидетельствующие о нарушении законности, и возбуждено уголовное дело «по признакам совершения преступлений, предусмотренных статьями 176, 178, 179 УК РСФСР», это соответственно значит: «привлечение заведомо невиновного к уголовной ответственности», «заведомо незаконный арест или задержание» и «принуждение к даче показаний» (о статье 177 — «вынесение заведомо неправосудного приговора» — в постановлении не говорилось). Дело принял к своему производству следователь по особо важным делам при прокуроре РСФСР В. И. Ларин. Расследование, проведенное этим юристом, явно профессиональным и деловым, полностью раскрыло картину происшедшего. Прежде всего, разумеется, следователь занялся делом Хабарова. На чем был основан смертный ему приговор? На его признании. На показаниях свидетелей, которые утверждали, что видели этого парня близ поселка, где произошло убийство. На актах судебно-биологической и других экспертиз. Но Парин обнаружил, что в тот день, когда Хабарова задержали, он свою вину категорически отрицал — только протокол его допроса из дела исчез; что работники милиции допрашивали Хабарова в ночное время и вовсе без протокола — у них-то он и признался. А главное — молодой человек этот был умственно отсталым, с диагнозом олигофрения; это значит — не очень ясно ориентировался в обстановке, был легко внушаем, есть свидетельство, что во время следствия не понимал значения задаваемых ему вопросов, зато с готовностью соглашался, поспешно кивая головой. Трудно ли было получить у больного «признательные» показания? Впрочем, он сам рассказал, как это происходило. Голос мертвого: «О Мангушевой меня спросили через день после ареста… Прокурору сказал, что не знаю Мангушеву. Давал показания, что знаю Мангушеву, так как меня пугали, говорили, что меня убьют. Все говорили так. Я боялся. Следователь меня не бил, только пугал, а зашел еще один и ударил меня два раза, спросил, где портфель девочки. Фотографии девочки мне показывали в милиции, их было несколько штук. Я врал все следователю, меня пытали всяко… Я показал место, где все произошло, так как следователь показал мне все сам. Я убийство брал на себя, так как не подумал, тогда голова болела». Так обстояло дело с признанием. Свидетельские показания? — но скоро выяснилось, что люди, будто бы видевшие его в поселке, на самом деле видеть его не могли. Самым главным доводом обвинения оставалась судебно-биологическая экспертиза, которая установила, что кровь Хабарова относится к той же группе, что и кровь убийцы. Однако совпадение группы крови (на том уровне исследования, который существует в нашей нынешней криминалистике) преступления доказать не может, может доказать другое: что данное преступление не исключено (или, напротив, исключено). Вот и все возможности данного рода экспертизы. Между тем следователь В. Ларин установил, что экспертиза, проведенная экспертом-биологом В. Кузнецовой, вообще была ошибочна. «Признавая ошибочность своих выводов, — пишет он в своем постановлении, — В. Кузнецова объясняет их гемолизом (гнилостными изменениями) поступившей на исследование крови Мангушевой, что делало возможным появление ложных реакций». К тому же у нее не было необходимого набора сывороток, чтобы она могла проверить свои первоначальные выводы, да и самой крови было мало, «что значительно увеличивало возможность ошибки» (я не могу вдаваться в подробности других экспертиз, отмечу только, что они примерно на том же качественном уровне). Итак, признания больного парня, экспертиза на гнилой крови, и свидетели, которых не было, — вот доказательства, легшие в основу смертного приговора. Следующим в постановлении В. Ларина был Титов, тот, кого убили в тюрьме — казалось бы, государство, когда оно берет человека под стражу, отвечает за его здоровье и жизнь? Оказывается, ничего подобного: взяли у матери живого сына, вернули мертвого и сообщили, что убийц установить не удалось. Вот и все. Титов тоже был психически неполноценным — понятые на «выводке» подтвердили, что давал он показания невнятно, противоречиво, то и дело их менял, места преступления показать не смог, а когда его спросили, куда он девал вещи убитой, не знал, что ответить. Была свидетельница, которая заявила, что видела в тот день Титова близ места преступления, но она, как установил В. Парин, «длительное время состоит на учете в городской психиатрической больнице с диагнозом органического заболевания головного мозга с изменением личности». Следующее дело — об убийстве Дячук, в котором признавались четверо. Один из них, подросток Олег Яшкин, заявил: ему сказали, если он признается, его отпустят домой под подписку — а ему бы тогда только бы вырваться на свободу! — а если не признается, ему будет худо, очень худо. А «если конкретно», ему угрожали «притеснениями со стороны сокамерников» — в наши дни каждому ясно, какая страшная угроза стоит за подобного рода эвфемизмом (замечательно, что свидетелям, от которых требовали показаний против братьев Яшкиных, грозили теми же «притеснениями»). Антропов, которого также обвиняли в убийстве Дячук, в числе других обвиняемых стоит особняком, поскольку не олигофрен и не признавался. В основе его обвинения лежало одно-единственное доказательство — на его куртке обнаружили краску, которая согласно заключению экспертизы была идентична той краске, какой писала юная художница. Но родные Антропова утверждали: никакой краски на его куртке не было, когда они выдавали ее милиции. А повторная криминалистическая экспертиза установила, что в ходе первой экспертизы «имели место нарушения методики исследования лакокрасочных материалов» и что «краска на спине и рукаве куртки не имеет общей родовой основы с красками, которыми выполнен этюд Дячук». В деле Антропова, проведшего в тюрьме девять месяцев (и, по счастью, не убитого), таким образом, вообще не было ни единого доказательства вины. Убийство Лены Кук, в котором «признались» трое. Галиев, инвалид с детства, неоднократно лечился в психиатрических больницах. Родители рассказали о нем: совершенно слабоволен, «если на него прикрикнуть, пугается и делает так, как ему указывают, особенно если говорит посторонний человек». Он признался тотчас же, на следующий день после задержания. А Водянкин! Водянкин, признавшийся в убийстве разом пятерых! Оказывается, по одному из убийств у него вообще было алиби, и первоначально его отпустили, но через несколько дней задержали опять, и оперуполномоченный ОВД Калинин получил от него заявление о том, что он совершил пять убийств девочек и девушек в районе остановки «Контрольная». Надо ли говорить, что и этот юноша был тяжко болен, родители объяснили, что говорить с ним можно только ласково, иначе он приходит в смятение. Правда, он все же сделал попытку противостоять своим мучителям и на следующий день от «признания» отказался, но через день признался снова. «Пока не напишешь заявление, из милиции никогда не выйдешь» — так, по его словам, говорил ему оперуполномоченный и в ходе допроса не раз вынимал из сейфа пистолет. Водянкин думал, его сейчас застрелят. Неподобное дело, обморочное, бродят в нем, как в тумане, больные ребята, поспешно кивают головами, со всем соглашаются — им кажется, что так им будет лучше. Каждый, как ему велено, старательно самого себя уличает, — да никак не получается, готов показать место, где никогда не был и где будто бы спрятал вещи убитой, которую не убивал, — да нет на земле такого места. Бредут они кто куда, один в тюрьму на мучительную смерть (смерть от руки уголовников — это мученическая смерть), другой на казнь. И взрослые, ответственные, они тоже тут, входят в этот бредовый мир как в свой, да сами же они его и скроили, все эти дознаватели, следователи, прокуроры, — и вот теперь тут распоряжаются, назначают, кому что говорить и показывать; в их головах свои жалкие расчеты (извлечь максимальную пользу из больных и беспомощных). А сами они, между прочим, не дебилы и не олигофрены, хотя они-то как раз самые душевнобольные и есть, вывихнутые, извращенные — неизлечимые. А как отнесся к этому бредовому миру В. Парин? Неловко говорить: и он вошел в него как в свой. Расследовав дело о нарушении законности, он нарисовал правдивую картину бессердечия и правового цинизма. А нарисовав правдивую картину, собственной рукой стал ее размывать — попутно разрушая созданную мной концепцию. Ведь до сих пор я старалась убедить читателя, что российский следственный аппарат резко и четко разделен на две части — хороших и плохих, порядочных и непорядочных. Теперь эта концепция затрещала во швам. Как решает В. Парин главный вопрос — о том, кто заставил Хабарова признаться в убийстве, которого он не совершал, кем и как был добыт самооговор? (Мы не знаем, как решал этот вопрос В. Парин наедине с собой, мы знаем только, как он решал его в своем постановлении.) На этот вопрос сотрудники милиции ответили единодушно: заместитель начальника Верх-Исетского РОВД полковник Широков, именно он допрашивал Хабарова сразу после того, как тот был задержан, — да как допрашивал, ночью, в своем кабинете, наедине. Когда заходил кто-нибудь из сотрудников, просил того уйти, поясняя, что привык так работать с задержанным — наедине. Протокола этих допросов не сохранилось, а самого полковника Широкова не спросишь — он погиб при задержании преступника. По свидетельству сотрудников прокуратуры следствием на первом его этапе руководил прокурор-криминалист Бахов, но и его расспросить не представляется возможным, поскольку он умер. Таким образом, оказывается, что в самооговоре Хабарова виноваты одни мертвые, а живые сотрудники милиции и прокуратуры, потом занимавшиеся этим делом, получили его уже с готовым самооговором. Но сами-то они, живые, как отнеслись в «признанию» Хабарова? Следователь горпрокуратуры показал так: кто-то из милиции сказал ему, что Хабаров признается в убийстве, и действительно, на допросе тот «сразу же стал рассказывать об убийстве, показания давал с готовностью, услужливо, предвосхищая вопросы». Следователь этот занес в протокол все, что говорил Хабаров, в том числе и его показания, обстоятельствам преступления не соответствующие. Последнему факту В. Парин придает особое значение; если бы следователь хотел фальсифицировать дело, если бы вымогал признание, он бы таких показаний не записывал. А он зафиксировал все — и то, что Хабаров неверно описал самый механизм убийства (сказал, что ударил ножом, в то время как девочка была удушена собственным пионерским галстуком), неверно показал место, где был найден труп, а место преступления вообще не мог найти. Все это было добросовестно зафиксировано следователем. Думаю, следователь Парин лучше моего знает; перед нами один из приемов беззакония, тоже ставших уже штампом. Когда у подследственного силой вырывают признание и он наконец сдается, те, кто его допрашивает, согласны на признание в любом его виде. И потому поначалу оно зачастую содержит первые попавшиеся сведения. Человек, вынужденный себя оговаривать, частью рассказывает о том, что слышал, частью повторяет подсказки следователя, частью придумывает что-нибудь более или менее правдоподобное. После этого, обычно уже на другой день, его «признание» начинают «дорабатывать», уже подгоняя его под известные следствию обстоятельства дела. Считается, что в этот период подследственный уточняет свои первоначальные показания, лучше вспоминает случившееся (нередко, кстати, с точностью до наоборот). А потом, если встает вопрос о противоречии и путанице в показаниях, и тут у беззакония готов ответ: подследственный действительно путался, может быть от волнения, а может быть оттого, что хотел запутать следствие, но потом все стало на свои места. Как видно, В. Парин не хочет разоблачать этот следственный штамп и делает вид, что ему верит. Ни в одном из следственных действий, говорит он, закон не нарушен. А сам Хабаров, продолжает В. Парин, ни на что не жаловался — ни понятым, ни врачам, ни адвокату (жаловался, и очень даже, заметим мы, — своей матери на свидании, но об этом В. Парин не упоминает); опять получается: если не жаловался, сам виноват, а тем самым вина с дознавателей и следователей как бы снимается. А главное — все принимавшие участие в этом расследовании категорически заявляют, что искажений не допускали, наводящих вопросов не задавали, ни угроз, ни тем паче избиений, всего этого и в помине не было. Такими заверениями работников следствия постановление В. Ларина переполнено до краев. После этого В. Парин, как видно, уже считал себя вправе написать: в связи с признанием Хабаровым своей вины, его раскаянием, извинениями перед родственниками погибшей, наличием других доказательств, изложенных в обвинительном заключении, у работников следствия не было сомнений в виновности Хабарова. Хотя привлечение его к уголовной ответственности является незаконным, «доказательств наличия у них прямого умысла на их совершение не имеется, и, следовательно, они не содержат состава преступления, предусмотренного статьей 176 УК РСФСР». Ну, прежде всего, как любой работник следствия, В. Парин отлично знает: когда подследственный (подсудимый) «признает» свою вину, он обязательно выражает раскаяние и извиняется перед родственниками, это входит в ритуал «признаний» и выражается в формах, от постоянного употребления уже отполированных до блеска. Никакой доказательственной силы эти общие фразы, разумеется, не имеют и никого из следователей или дознавателей не могут обмануть. тем более что сами эти юристы, следователи и дознаватели вставляют в «чистосердечное признание» ритуальные слова о раскаянии. Но для нас самое главное — утверждение В. Парина: работники правоохранительных органов невиновны потому, что у них не было прямого умысла на совершение преступления, предусмотренного статьей 176 УК РСФСР («привлечение заведомо невиновного к уголовной ответственности»). Тут необходимо разобраться. Когда юристы решают вопрос, является ли данное действие преступным, они, в частности, исходят из понятия умысла. Значение подобного подхода и его необходимость легко понять из простого примера; предположим, один человек сорвал с головы другого шапку, убежал и был задержан. Грабеж? Да, если он эту шапку продал, пропил или каким-либо другим способом реализовал. Нет — если он сорвал шапку с головы приятеля, чтобы пошутить, и убежал в расчете отдать ему эту шапку за углом, но не успел; так как его задержали. В первом случае был умысел на грабеж (он доказан фактом продажи), во втором случае — не было. В. Парин пытается применить понятие умысла к действиям следователя, который вел дело Хабарова. Вдумаемся в его фразу: хотя привлечение его (Хабарова) — к уголовной ответственности является незаконным, «доказательств наличия у него (следователя) прямого умысла на их совершение не имеется». Что значит это «на их совершение»? К чему, черт побери, относится «их»? Мутность и прямая бессмысленность текста, думаю, не случайны, но призваны заслонить собою попытку подмены. Признавая явное (и прибавим от себя, грубое) нарушение закона — привлечение к уголовной ответственности невиновного — и пытаясь это беззаконие оправдать, В. Парин вводит в право новое понятие: беззакония умышленного и неумышленного, что являет собой чистую нелепость. Какое кому дело, почему следователь нарушил закон — потому ли, что знал статью его, да забыл? Или не знал и поленился заглянуть в УПК? Или считал, что «закон мешает ему работать»? Тогда он не юрист. А может быть, нарушая закон, он был в полуобмороке? — тогда ему надо лечиться, исполнять свои обязанности он не в состоянии. Но В. Парин хочет уйти от понятия беззакония, вот откуда и это бессмысленное «их». Ему хочется говорить попросту: следователь в вину подследственного честно верил, а потому не виноват. Вопрос права решен вне рамок права — такого не может быть. Беззаконие есть беззаконие, а что думал юрист, когда его совершал, во что верил, во что не верил, это уже никакого значения не имеет. Вот если были бы основания думать, что следователь почему-либо хотел погубить именно Хабарова и поэтому сознательно подводил его, невиновного, под расстрел, тогда можно было бы говорить об умысле. Но так вопрос не стоит, всем ясно, что этому юристу была глубоко безразлична судьба молодого человека, ставшего пешкой в его игре. В. Парин пытается оправдать работников следствия также и тем, что они поверили заключению экспертизы относительно групп крови (и другим экспертизам, которые мы за их бессмысленностью не рассматривали). Но и тут игра в подмену. В. Парин знает, конечно, что выводы этой экспертизы вину Хабарова не доказывали и доказать не могли. Значит, работники следствия в принципе не имели права строить обвинение на выводах эксперта, если бы тот и не ошибся. Но ведь она была, эта ошибка, согласно акту комиссионной экспертизы группа крови Хабарова на самом деле не совпадала с группой крови убийцы — можно ли считать ее простительной? В. Кузнецова объяснила свою ошибку рядом причин, нам уже известных, гнилостные процессы, отсутствие сывороток, собственный малый опыт (пять-шесть лет). Но судмедэксперту, я думаю, достаточно месяца, чтобы знать: если кровь сгнила и может дать ложную реакцию, если нет возможности проверить первоначально полученные данные, то у него, эксперта, один-единственный выход — написать, что заключение он дать не может. Почему же В. Кузнецова выбрала иной путь? Любой человек, сколь-либо знакомый с судебными делами, обязательно заподозрит тут неладное, недаром же в своем постановлении В. Парин не устает повторять заверения следователей, что они не оказывали на эксперта никакого давления (словно об этом нужно специально заявлять!), и уверения самого эксперта, что никто из следователей на нее не давил. Союз экспертизы и следствия, когда эксперты подгоняют свое заключение под версию следователя — явление хорошо известное, это бич нашего правосудия, вечная угроза судебной ошибки. И в постановлении самого Парина просматривается тенденция — во что бы то ни стало оправдать эксперта. Он не замечает, что впадает при этом в неустранимые противоречия: с одной стороны, он жалостливо напоминает, что Кузнецова малоопытна, — и тут же приводит характеристику с места работы, где говорится, что она «владеет всеми утвержденными методами проведения исследований», что «систематически повышает», несомненно «соответствует» и «неоднократно премирована». А ведь ошибка В. Кузнецовой — ошибка роковая, если бы этот соответствующий должности и неоднократно премированный эксперт не наврал в своем заключении, бедный Хабаров был бы сейчас жив — и не было бы этого кроваво-грязного пятна на российском правосудии. В. Парин и в данном случае оправдывает эксперта (за отсутствием преступного умысла). Даже преступной халатности в ее действиях он не усмотрел. Так участники следствия, приведшего к самому страшному, что только может произойти в области юстиции, — убийству невиновного, совершенному от имени государства, — все они один за другим были вчистую оправданы. Но есть тут и еще одна проблема: преступления против правосудия, хотя они в основном объявлены тяжкими, в нашем УК наказываются весьма мягко. «Привлечение заведомо невиновного к уголовной ответственности (статья 176), казалось бы, тяжкое преступление, но санкция тут невелика, срок до трех лет (только если невиновный обвинялся в тяжком преступлении — до десяти). Прошу обратить внимание: словечко «заведомо» практически сводит статью на нет (большие мастера наши законодатели вставлять такие невинные, ядовито-парализующие словечки!) — любой работник правоохранительных органов выйдет тут сухим из воды, и мы не раз уже видели, как это бывает — он заявляет, что был глубоко убежден в виновности подследственного и, стало быть, привлекал его к ответственности не «заведомо». Но что это значит — «заведомо невиновный», когда согласно закону, согласно принципу презумпции невиновности любой человек, чья вина не доказана, является заведомо невиновным? В том и презумпция невиновности. К числу статей УК, карающих за преступления против правосудия, принадлежит 177‑я («вынесение заведомо неправосудного приговора, решения, определения или постановления») — санкция до трех лет, за те же действия, повлекшие тяжкие последствия, — до десяти. А несколько месяцев или даже лет безвинно пробыть в заключении — это тяжкие последствия или легкие? Статья 178, «заведомо незаконный арест или задержание», — кто не знает, к каким страшным последствиям может привести это преступление, но за него положен срок до одного года в случае ареста, исправительные работы или увольнение от должности в случае задержания. Статья 179 (принуждение к даче показаний путем угроз) — срок до трех лет; если тут насилие или издевательство над личностью — от трех до десяти; статья 183 (понуждение свидетеля или потерпевшего к даче ложных показаний или эксперта к ложному заключению) — до двух лет или исправительные работы до года. Но кроме наречия «заведомо» есть еще одно замечательное словечко — «существенный», оно тоже активно работает в защиту беззакония. Так, в статье 232 УПК сказано, что суд направляет дело на дополнительное расследование в случае «существенного нарушения уголовно-процессуального закона» при производстве дознания или предварительного следствия. Самое опасное тут заключено в том, что в сознание юриста внедрена идея, будто нарушение закона может быть существенным, а может и не быть.