Костоев подвел итоги допроса и написал протокол. Чикатило счел, что все записано точно, и подтвердил это, поставив внизу листа рядом с подписью Костоева свою подпись. Адвокат ушел. Костоев попросил Чикатило задержаться на пару слов — ничего официального, просто разговор с глазу на глаз. — Мне кажется, на прошлой неделе у вас были очки, Андрей Романович? — спросил Костоев. — Нет. Может быть, в один из дней я и был в очках, но они мне больше не нужны, — ответил Чикатило, внезапно понявший — к вящему удовольствию Костоева, — что за ним наблюдают через глазок в двери камеры. — Знаете, Андрей Романович, — продолжал Костоев несколько отстраненным тоном, — мне было показалось, что наше сотрудничество началось весьма успешно, но теперь я вижу, что ошибался. Костоев сделал паузу, не ожидая, впрочем, от Чикатило какого-либо ответа. Он понимал, тот не настолько глуп, чтобы вдруг проговориться, — борьба между ними не замирала ни на секунду. Костоев исподволь заставлял Чикатило вспоминать об убийствах. Тяжесть совершенных преступлений должна была постоянно давить на психику убийцы, напоминая о тяжести грядущего возмездия. — И теперь мне трудно будет верить вам, даже когда вы станете говорить чистую правду. Мне вовсе не нужно ваше признание, Андрей Романович. Признание нужно именно вам, и я уже объяснял, зачем оно вам нужно. — В голосе Костоева можно было угадать разочарование. И, позволив Чикатило на мгновение окинуть своим внутренним взглядом то, что могло быть — лечебницу, чистые простыни, самое жизнь, наконец, — Костоев закончил беседу: — Вам решать, Андрей Романович. Глава 19 Т-образный стол в кабинете номер 211 следственного изолятора КГБ был так тщательно отполирован, что в его столешнице отражались и Костоев, и Чикатило — ни дать ни взять сдвоенные фигуры на игральных картах. Запах, по-видимому, выветрился. — Я обдумал ситуацию, — заявил Чикатило голосом, предвещавшим что-то новенькое, — и решил дать показания по поводу своих преступных деяний. Прошу вас задавать конкретные вопросы. — Расскажите мне о своем последнем убийстве, об убийстве Светланы Коростик, — сказал Костоев, вспоминая, как он стоял под ледяным дождем и ругался с милиционерами, которые утверждали, будто бы все их люди находятся на своих постах и даже зафиксировали человека, который уже проходил проверку. — Я не знаком со Светланой Коростик и не убивал ее, — ответил Чикатило. — Что же вы, в таком случае, подразумеваете в своем заявлении под словами «преступные деяния»? — В 1977 году, работая учителем русского языка и литературы в новочеркасской школе, я однажды задержал после занятий нескольких учеников. Среди них была девочка по фамилии Тульцева, кажется, шестиклассница. Как только она осталась в классе одна, я подошел к ней с намерением удовлетворить свое половое влечение. Я потрогал ее грудь и, может быть, даже погладил ее по ягодицам. Она принялась кричать, я запер ее в классе, но она выпрыгнула из окна. Руководству школы стало известно об этом инциденте, и меня заставили уволиться. Когда я еще работал в школе, я часто выводил учеников на прогулки в поле, иногда мы даже ходили купаться на Козихинскую запруду. Около запруды есть лесополоса. Как-то раз я завел одну из школьниц, Любу Кошкину, в глубь леса. Как только к мы оказались вдали от остальных, я сунул руку ей под одежду, надеясь получить сексуальное удовлетворение. Она начала сопротивляться, так что у меня ничего не вышло. Я хочу подчеркнуть, что, когда я нахожусь наедине с детьми, меня охватывает непреодолимая страсть, и я практически не в силах управлять своим поведением. Впоследствии у меня всякий раз возникает болезненное чувство сожаления по поводу того, что я делал. Полагаю, это связано с моими психическими проблемами. Костоев, разумеется, понял двойственность сделанного Чикатило заявления. Тот пояснял свои слова насчет «преступных деяний», утверждая, что они означали совращение детей, чем он занимался семидесятые годы. Чикатило знал, что следствию известно об этих случаях. Дело в том, что сразу же после его ареста следователи тотчас стали проверять его по всем местам предыдущей работы и накопали те самые эпизоды его приставаний к детям (об этих случаях, как бы между прочим, Костоев ранее напоминал Чикатило). Теперь Чикатило пытался наиболее аккуратным образом отпереться от своего предыдущего признания. Однако на самом деле он продолжал исповедоваться, если уж не в деяниях, то в помыслах. Он признал свою сексуальную страсть к детям. Костоев чувствовал, что инстинкт самосохранения у Чикатило необычайно силен, но не мог определить, в чем он — в отпирательстве, чередующемся с частичными признаниями? Или в имитации безумия, как лучшего способа защиты и единственной надежды? Пора было применять прием максимального давления, — у Чикатило осталась самая последняя возможность выбирать. Костоев решил, что пора напомнить Чикатило еще об одном месте преступления. — Вы когда-нибудь бывали на станции «Иловайск»? — спросил он, бросив на кон очередную карту с той деланной небрежностью, которая должна была показать, что игра потеряла для него интерес. — Нет, я ни разу не бывал на этой станции. Горькая улыбка Костоева сказала Чикатило — следователь даже доволен тем, что подследственный не идет на сотрудничество. Разве можно оставить в живых человека, убившего девятилетнего мальчика в лесополосе под Иловайском? — Где и при каких обстоятельствах вы приобрели автомобиль? — спросил Костоев, откладывая вопрос об убийстве. И когда Чикатило пустился в пространные объяснения, где и каким образом он приобрел свой «Москвич‑2140», Костоев понял, что наговорились они достаточно и пора устраивать нечто вроде театрального представления. Глава 20 Чикатило был испуган, а Костоеву только того и надо было. Вместо адвоката в кабинете оказался фотограф, который продолжал возиться со своим оборудованием, когда туда вошел Чикатило. — Сегодня, — заявил Костоев деловым тоном, — мы сделаем несколько ваших фотографий, Андрей Романович. Кивком Костоев указал на две закрытые сумки, стоявшие в углу кабинета. — В этих сумках находятся предметы вашей одежды, конфискованные нами во время обыска вашей квартиры. Я скажу вам, что именно надеть и куда встать. Все было ясно: Костоев намеревался физически взять Чикатило под свой контроль. Если он велит Чикатило снять одежду, тот будет вынужден ее снять. Он также давал подследственному понять, что фотографии нужны для одной-единственной цели — предъявлять их свидетелям для опознания. Это, в свою очередь, означало, что Костоев потерял последнюю надежду на сотрудничество с Чикатило и, следовательно, готов переходить к жесткой игре. Чья возьмет?! Фотограф был наготове. — Отлично. А теперь, Андрей Романович, пожалуйста, встаньте и снимите робу. Я подготовлю первый комплект одежды. Усевшись, Костоев принялся наблюдать за тем, как Чикатило снимает черную арестантскую одежду. Покорившись, он должен был ощутить мощь Советского государства и силу личности Костоева, а также тяжесть предъявленных ему обвинений. Чикатило стоял обнаженный, если не считать трусов и тюремных тапочек. — Сначала — вот это, Андрей Романович, — велел Костоев, протягивая первый комплект. Чикатило с обиженной миной натянул коричневые брюки. «Отлично, — подумал Костоев, — пусть он чувствует себя обиженным. Я страдал из-за него, теперь пусть он пострадает из-за меня». Чикатило надел серую рубашку и принялся ее застегивать. — И кепку, — велел Костоев. Чикатило небрежно надел на голову кепку. — Повернитесь лицом к камере, — сказал Костоев и кивнул фотографу, предварительно убедившись, что Чикатило выполнил приказ. — А теперь вот эту шляпу, — велел Костоев, не давая Чикатило ни малейшей передышки. Непрерывные вспышки в глазах подследственного показывали, что нервы его раздражены. — А теперь вот эту. Пустую комнату вновь залил свет фотовспышки. — А теперь вот эти трусы и эту рубашку. Переодеваясь во второй раз, Чикатило гораздо явственнее ощущал присутствие фотографа. Костоев заставил его стоять обнаженным перед незнакомым человеком. Увидев, как Чикатило гримасничает, чтобы его было труднее опознать, Костоев улыбнулся. Он и не собирался показывать кому-либо эти снимки. Некоторые свидетели уже опознали Чикатило по фотографиям, сделанным в день ареста. Внезапно Чикатило посмотрел прямо в объектив, метнув полный ненависти взгляд на фотографа — очередного человека, совершавшего по отношению к нему несправедливость. «Эту кепку». «Эту шляпу». Даже бросая отрывистые команды, Костоев по-прежнему заботился о поддержании духа оскорбленной стороны. Как бы возвращаясь к ранее состоявшимся разговорам, Костоев сказал: — Андрей Романович, о том, что с вами не все в порядке, говорит не только характер совершенных вами преступлений, но и ваше поведение на следствии. Разве может вполне нормальный человек, видя, что полностью изобличен, голословно отрицать очевидные вещи, тем более после явки с повинной. Костоев видел, что Чикатило слабеет — результат выбранной им стратегии: все сильнее давить на него конкретными фактами. Однако Костоев понимал также, что человек этот борется за свою жизнь, и его положение куда сильнее, чем сам он догадывается. — Сядьте, велел Костоев. — Мне нужна ваша фотография в сидячем положении. Стены кабинета блестели отражениями света фотовспышки. — Ну что же, на этом закончим. Можете переодеваться в робу. И вновь Чикатило пришлось раздеваться, чувствуя незащищенность своего обнаженного тела. Костоев внимательно за ним следил, фотограф укладывал фотопринадлежности. — Спасибо, — сказал Костоев фотографу. — И не забудьте, фотографии мне нужны немедленно… Вам не понадобится сегодня адвокат, Андрей Романович, поскольку я не собираюсь вас сегодня допрашивать, — сказал Костоев, полностью отдавая себе отчет в том, что могут значить его слова для подозреваемого, от которого на восьмой день допросов так и не удалось добиться откровенного признания, — слова эти свидетельствовали о том, что он намерен обратиться к доказательствам, а это означало жесткую борьбу следователя и арестованного. — Одно я хотел бы вам сказать, Андрей Романович, — продолжал Костоев. — Я не понимаю, почему вы не хотите оказать помощь следствию. Из разговоров с вами я понял, что вы — человек неглупый. И мне кажется, что я вам все вполне понятно объяснил. Как я уже говорил, вы — не первый убийца, с которым я сижу в такой вот комнате. И не последний. Потому что я посвятил этому свою жизнь. Андрей Романович. С вами действительно не все ясно. Предстоит очень серьезное обследование на самом высоком уровне. Ваши преступления дают основание сомневаться в вашей полной вменяемости. Однако разобраться в этом можно только в связи с вашим конкретным поведением. Неужели ваше сознание настолько помутилось, что вы предпочитаем смерть? Костоев говорил ровным тоном, но в его голосе звучал приговор — грохот стальных дверей, гром пистолетного выстрела, нацеленного в ухо. Чикатило вновь укрылся за стеной молчания. Но на сей раз это не было бегством от того невыносимого давления, которое он испытывал здесь, в голой комнате для допросов. Чикатило собирался принять решение.