praeteritum Пустыня смеется над календарями: мой небрежный счет дням почти потерян. Кажется, с момента спасения странного безволосого выродка, удачно совпавшего с его пленением, проходит чуть меньше двух недель. Сам он все еще не в себе, чтобы поручиться за оценку сроков… Стиб-Уиирта продолжают кочевать. Идут весь день, вечером разбивая временный лагерь, а на рассвете продолжают бессмысленное путешествие. Они называют себя чу-ха-хойя и говорят на языке, который я неожиданно понимаю, причем все лучше и лучше. И даже начинаю предполагать, что это мой родной язык, просто забытый, и теперь возвращенный. В остальном я продолжаю терять последние крупицы того, с чем не способен совладать помутневший разум. Полупроводник, танкер, поэзия, молекула, дворянство, кукуруза, противовоздушная оборона, оптоволокно, пантеон, журналистика, медуза, стволовые клетки, демократия и абстракционизм теряют для меня всякий смысл; становятся мыслительными миражами и с незаметной грацией подменяются новыми образами… Цепочка бродяг неспешно идет мимо занесенных песками разрушенных построек из старого выщербленного бетона. Мимо гигантских металлических конструкций, врытых в песок дисков и колец, железных каркасов и обломков, знакомых смутно, слишком недостаточно для полноценных воспоминаний о моем прошлом или настоящем. Такие места стая предусмотрительно обходит стороной. Старухи шепчут, что внутри царит боль, которой управляют мелочные капризные духи, а их лучше не тревожить. В некоторые руины кочевники все же суются, всякий раз отряжая неизменную троицу бегунов. Разведчики Стиб-Уиирта выглядят поджарыми, быстрыми и крепкими, но их вытянутые морды как одна покрыты крохотными язвами — поцелуями Бансури. Именно эти трое раз за разом исчезают в ведущих под землю тоннелях, провалах и полуобвалившихся шахтах, время от времени возвращаясь с добычей из легкого листового железа, самоцветов или даже драгоценных металлов. Так тянутся бесконечные, наполненные тягостями переходов дни, и пустыня смеется над календарями. Однажды мы натыкаемся на другое племя, чуть превосходящее Стиб-Уиирта числом. Чужаки тоже замотаны в балахоны, но ткань их выкрашена в иной оттенок. Пока две стаи ожидают на барханах, разделенные сотней шагов, старейшины обоих караванов сходятся в центральной низине и долго приветствуют друг друга странными ритуалами. Затем они пьют воду из общей чаши. Долго, обстоятельно и чинно торгуясь, обмениваются припасами: вялеными тушками подстреленных в пустыне зверьков и птиц, шкурами и украшениями. Затем племена расходятся, но в арьергарде Стиб-Уиирта надолго остаются почти все воины, до самой стоянки прикрывающие тыл, будто опасаясь нападения в спину… А два дня назад мы встаем на длительную стоянку у оазиса, на вытоптанном предшественниками пятаке у треугольного пруда, в котором даже водится сверкающая рыба. К небу вспучиваются купольные шатры, во все стороны отправляются дозоры. День за днем я изучаю своих новых хозяев. Слушаю, вникаю, пытаюсь подражать. Меня ошеломляет врожденное умение кочевников гармонично сосуществовать с пустыней. Любую свободную минуту я провожу, тихонько наблюдая за популярной детской игрой, в которой писклявая малышня зашептывает сусликов и змей, своих самых ненавистных врагов. Ловко играя тоном, юные пустынники бормочут захваченным врасплох животным нелепые ритмичные стишки. Эти нехитрые считалки, к моему потрясению, заставляют зверье, пусть даже всего на несколько минут, выполнять простейшие приказы и даже драться между собой… А еще я понимаю, что чу-ха-хойя не так примитивны, как кажутся на первый взгляд. Среди сокровищ племени имеются специальные электронные водосборники, похожие на складные цветки. Их пластины сделаны из тонкого легкого сплава, и когда во время перехода каждая семья стаи разворачивает такой на ночь, к утру караван получает несколько литров свежей воды. Еще у них есть зеркальные солнечные накопители, с помощью которых крысолюди заряжают батареи прочих устройств, которых меньше. Главными среди них являются электронные карты, которыми владеют старейшины, не очень точные и барахлящие, но незаменимые в этом бесконечном походе. И специальные зажигательные устройства, которыми чу-ха-хойя разводят костры, вместо топлива используя собственное дерьмо, кости животных и собранные в пути ветки колючего кустарника. Деньги, что странно, у кочевников тоже есть. Но Джу-бир-Амрат говорит, что проклятая бумага годится только для не менее проклятых городов, где странники время от времени покупают специи, свежие батареи и фильтры, ножи, ножницы и прочий бытовой скарб, лекарства, алкоголь, серебряные кольца и серьги, а еще фанга и баллоны с газом для буар-хитт. Это кажется странным, но у чу-ха-хойя нет хвостов. Более того, если в племени рождается хвостатый ребенок, его купируют еще в первые дни. Также во всем лагере не находится ни одного зеркала, посуду запрещено натирать до блеска, а потому я до сих пор не представляю, как выгляжу со стороны. Первым же вечером на стационарной стоянке пытаюсь всмотреться в стоячую гладь пруда, но молодые самки с шипением гонят меня от воды; они предупреждают, что так я могу вызвать злых духов или накликать на стаю неудачу. В остальном мои пленители почти не религиозны. Их шепотки и долгие взгляды на небо едва ли можно счесть молитвами, и лишь иногда старейшины собираются в тесный круг, где бросают граненые гадательные камешки… Джу-бир-Амрат внимательно следит за мной, и днем, и по ночам, когда я притворяюсь спящим. Как становится понятно почти сразу, мой спаситель и хозяин является одним из самых опытных воинов и охотников племени, почти готовым стать старейшиной. Его уважают, и пусть слово Амрата на советах не последнее, к нему прислушиваются даже старики. Причудливый прозрачный костюм окончательно сходит с моей кожи, рассыпавшись по воздуху тонкими сухими лепестками. Рубцы на висках собираются повторить его побег. Они оказываются вовсе не застарелыми шрамами, а двумя круглыми нашлепками из незнакомого материала, напоминающего мою собственную кожу. Внутри дисков будто скрыта упругая мембрана, а к вискам они крепятся на сотни крохотных иголок с крючками на концах. Несмотря на плотность сцепления, сейчас они начинают отваливаться от пыли и пота. Джу-бир-Амрат замечает это и даже предлагает мне короткий черный нож, глянцевый и неровный, словно выточенный из вулканического стекла. Дерни, говорит он, и обрежь. Но стоит мне потянуть за отлепившийся край, как голову пронзает резкая боль, и я оставляю попытку. Амрат смеется над моей нерешительностью, сравнивает с трусливым ребенком, но не настаивает. Судя по всему, в обществе Стиб-Уиирта я остаюсь кем-то вроде ручного зверька. К удивлению всех, и даже старейшин, весьма понятливым зверьком. И даже пытающимся говорить. Взрослые чу-ха-хойя охают в умилении, стоит мне взять в руки чайник, или ведро, или попробовать заштопать дырку на старом коричневом балахоне, который подарил Амрат. Дети злобно пищат и дразнятся. Окружающие меня существа будто бы не верят, что такое убогое создание, как я — безволосое, отталкивающее, страшное лицом, но смутно напоминающее самих чу-ха-хойя, — вообще способно к осмысленным действиям. А я продолжаю терять невидимые нити, связывавшие меня с прошлым. Образы и смыслы таких понятий, как латекс, абсент, метрополитен, арбалет, вакуум, небоскреб, микропроцессор, героин, потребительская корзина, канализация, сингулярность, аппендицит, фотон или сейсмограф кажутся мне сказочными; будто бы выдуманными сказителем с крепкой фантазией, хотя меня не покидает ощущение, что некоторые из понятий просто сменили имена и остались жить в моей голове по поддельным документам. Убедившись, что я умею не только смешно стонать от брошенных в меня детьми камней, меня заставляют работать на подхвате у самок. Поэтому каждый день я усердно драю песком медную посуду, исправно хожу за водой, по мере сил помогаю чинить волокуши и латать дыры в кожаных шатрах. Не могу сказать, что меня кормят от пуза, но и голодать не дают. И пусть еду в семье Амрата я получаю последним, ни разу не обделяют. Любопытный уважаемый воин даже дает мне кличку: теперь желтошкурые кочевники в насмешку называют меня Ланс, что на их диалекте значит «бегущий». Каждый день до зубной боли похож на прожитый, и я перестаю вести им счет. Пустыня смеется над календарями, сжигая страницы на бледном раскаленном песке. Стоянка у треугольного пруда длится больше недели, но племя наслаждается прохладой и обилием питьевой воды, не спеша двигаться дальше. Я узнаю все больше про чу-ха-хойя и их мир, который именуют Тиамом. Джу-бир-Амрат отнюдь не болтун, но иногда становится чуточку добрее и отвечает на мои вопросы. Скаля раскрашенные клановыми узорами зубы, он от души смеется над их глупостью и неказистой грамматикой бледношкурого, но все же рассказывает. Про большую воду на западе от большого песка. И про крупные города, в которых живут неразумные сородичи чу-ха-хойя. И про ближайший их них, что лежит во многих переходах на юг… А еще он пытается вызнать про меня и прошлое, но мне нечем порадовать зубастого хозяина. Убедившись, что не добьется правды ни лаской, ни угрозами, ни побоями, Амрат оставляет меня в покое. Однако, в отличие от соплеменников, продолжает наблюдать, причем с интересом и азартом, будто видя нечто, скрытое от других. Однажды вечером, перебрав с хмельным напитком, он уводит меня от стоянки. И берет буар-хитту, отчего мои колени подгибаются, а руки начинают дрожать. Заметив и унюхав страх, Амрат смеется и грозит утащить меня на веревке. Его смеху вторят злые дети, пытающиеся покусать мне ноги. Я собираю в кулак остатки мужества и выхожу из шатра — если бы чу-ха-хойя хотели меня убить, не стали бы спасать, верно? Мы снова идем в пустыню, на этот раз вдвоем. Отходим от оазиса не меньше тысячи шагов, и подвыпивший Джу-бир-Амрат внезапно учит меня стрелять. Вероятно, намеревается немало позабавить себя зрелищем неловкого зверька, но… Оружие кочевника оказывается тяжелым, громоздким и неудобным, особенно для моих рук. Но, несмотря на заливистый писклявый смех, хозяин буар-хитты все равно не уходит из-за моей спины, а его покрытая шрамами лапа лежит на рукояти изогнутого ножа. Я не совершаю глупостей — даже пристрели я спасителя, в пустыне найду лишь собственный смертный приговор… Послушно выполняю приказы. На потеху отважному воину учусь заряжать фанга, запирать узкую камеру, подавать газ и неловко целиться в круг, нарисованный на песчаном склоне в паре десятков шагов. Когда Амрат заканчивает пояснять, он со смехом дозволяет мне выпустить сразу три драгоценные фанга. С его разумения они все равно окупят предстоящее веселье. Я стреляю, перезаряжаю и стреляю снова. В мишень попадают два заряда из трех, почти в центр. После этого морда Джу-бир-Амрата мрачнеет, уши прижимаются, усы топорщатся, а брови гневно сходятся на седеющей переносице. Чу-ха-хойя торопливо отбирает у меня оружие, и с негодующим шипением гонит обратно в лагерь. Глава 8. ПОДАРОК ПОКОЙНИКА Благодетельная Когане Но, до чего же они были грязными! Да что там! Мои чудесные портянки, насквозь промокшие от бесконечной беготни, сейчас пахли куда лучше, чем эти цеховые обитатели. Умные объективы «Сачирато» позволяли разглядеть покрытые язвами морды, шелушащуюся кожу лап, покрытые струпьями хвосты и здоровенные бреши на местах выпавших зубов. Вокруг нас с Симайной собралось настоящее отребье Юдайна-Сити, которое не терпят не только в любом благопристойном районе, но даже в трущобных окраинах, и силой загоняют в подвалы Нижнего Города. Или, как оказалось, в Две Мельницы, куда уже много лет не ступала лапа жителя благопристойного района… Выродки заброшенного цеха не разговаривали между собой, довольствуясь короткими шепотками и писком. Их тощие хвосты волочились по пыли, обломанные когти судорожно сжимались. Чу-ха вызывали ужас и жалость, при этом в полной мере олицетворяя весь Юдайна-Сити — яркий и мудрый в неоновом свете рекламы, но вечно голодный и безжалостный при тусклом мерцании звезд. Они были плотью от плоти города, его воплощением и родными детьми, без скромности и стыда отринувшими воспитание, законы, нормы этики и морали, экономику и достижения науки. Брезгливо глядя в гнойные глаза оборванцев, я вдруг осознал, что смотрю в еще одну личину нашего славного гнезда. Причем, возможно, в самое что ни на есть настоящее лицо, наконец-то сбросившее маску… Браконьеры беспрерывно облизывались и подслеповато рассматривали чужаков. Облезлые носы ежесекундно дергались и морщились, не в состоянии разгадать, что за запахи исходят от бледнокожего манкса и его спутницы. Как обычно перед заварушкой, у меня промелькнула совершенно нелепая и несвоевременная мысль — интересно, а чем вообще пахнет кукуга? Искусственным потом? Стерильностью? А быть может, все еще Гладким? Но погадать над идиотскими загадками мне тоже не позволили — отребье медленно двинулось к фаэтону. — Лучше бы вам оставаться на своих местах! — выкрикнул я, причем до того резко и пронзительно, что напугался сам. Вздрогнула и цепь чу-ха. Обменявшись взглядами и немного потоптавшись на месте, выродки снова двинулись вперед — настороженные, прижимающиеся к бетонной пыли, торопливо проживающие последние секунды боязливой нерешительности. — Стоять, я сказал! — В моей руке оказался «Молот», и я повертелся, демонстрируя оружие всему цеху. — Давайте вместе избежим проблем, сисадда?! Поэтому мы с подругой просто сядем в… Продолжая обмениваться таинственными шепотками, неприкасаемые медленно приближались, будто не заметив взведенного башера. «Сачирато» услужливо подсказали, что ближайшего уродца и фаэтон разделяют не больше дюжины метров. Выстрел в воздух прозвучал звонко и торжественно. Чу-ха разом вздрогнули, замерли и припали еще ниже к полу. Чтобы уже через миг вновь двинуться к нам… «Сачирато» выдал экстренное предупреждение. Я уклонился, отчего брошенный камень угодил в левое плечо, а не голову. Сустав онемел, трицепс пронзило иглой, я резко крутанулся на пятках и отступил к открытой двери фаэтона. — Симайна, внутрь! И снова выстрелил. В нижнюю лапу ближайшего, не желая убивать. Впрочем, чего врать?! В глубине души я надеялся, что его соседи просто накинутся на раненого во вполне плотоядном порыве, и дадут нам время спокойно уйти, верно? По заднему крылу «Барру» с жестяным грохотом ударил еще один камень. Бетонный обломок врезался в заднее правое окно, хрустко треснувшее. Два снова полетели в меня, заставив пригнуться. — Как будет угодно господину Лансу, — расслышал я из-за спины.