— О, несомненно, — я отодвинулся и прикрылся глуповатой улыбкой. — У меня в норе даже есть специальные огнеупорные прихватки! Перстни лишь хмыкнул, отвернулся и постучал когтями по клавиатону бортовой консоли. За моей спиной бесшумно открылась дверь, впуская в салон подвывания ветра и ругань недовольных пешеходов. — Слушай, пошевелись-ка, наметает, — на прощание бросил мне чу-ха в черном френче, лениво облизывая выпирающие резцы. И добавил, едва заметно подмигнув: — Удачи, Ланс. Мы приглядим за тобой. — Не сомневаюсь, — ответил я с бравадой, которой не испытывал, и выбрался в объятья песка. Дверь фаэтона тут же затворилась, водитель мгновенно занял место за рулем и через считанные мгновения «Крейс» укатил в серо-желтые завесы. Теперь мешкать было нельзя — нужно быстро, как можно быстрее отработать несчастного Гладкого, скинуть родителям-паникерам координаты пропажи и нацелить все силы на поиски фамильной дешевки! От предвкушения легких денег и азарта предстоящей охоты у меня снова засосало в животе. Впрочем, это могли быть просто последствия от не самой свежей лапши… praeteritum Они находят меня утром, на второй день моего бесцельного изнуряющего пути. Прятаться нет смысла, а как станет известно чуть позже, разведчики все равно обнаружили бы, даже попытайся я. Сейчас же у меня нет ни сил, ни желания… Я измотан и жалок, спотыкающийся на каждом шагу, монотонно подвывающий сквозь стиснутые зубы и теряющий остатки былой личности, если таковая вообще когда-либо существовала. Во все стороны света раскинулась душная однотонная пустыня, чей рыхлый песок частенько чередуется с обширными проплешинами плотного грунта, поросшего чахлой травкой. Солнце — полыхающий злобой беспощадный враг. В отдалении кружат силуэты крупных птиц, и я догадываюсь, что терпеливые пришли за мной… Замечаю бродяг издали — пара силуэтов в авангарде, быстрых и легконогих; на изрядном расстоянии за ними бредет тонкая цепочка ведущей группы старейшин и воинов; по ее следам тащится основное ядро племени. Всего их сотни полторы, может чуть больше. Попыток убежать не предпринимаю. И даже, кажется, с усилием машу рукой. Вяло, сонно. Но меня, конечно же, замечают. Причем задолго до того, как я сам увидел кочевников на горизонте. Один из разведчиков тут же припускает к основной группе, причем мне мерещится, что он бежит на четырех конечностях; второй быстро направляется ко мне. Замирает в отдалении, стягивает с плеча оружие с комично-длинным стволом. Оно выглядит самодельным, весьма грубым и до брезгливости неказистым. И лишь многим позже мне демонстрируют, что однозарядные буар-хитты пустынного народа с пяти сотен шагов способны остановить лысого тура. Вооруженный скаут невысок и замотан в светло-коричневый балахон, под которым не разглядеть лица. Я что-то хриплю, счастливо улыбаюсь и падаю на ноющие колени. Я взволнован спасением, но одновременно встревожен тем, что совершенно ничего не понимаю. Вероятно, старейшины выслушивают дозорного. Затем недолго совещаются и принимают решение — цепочка ведущих покидает бархан, и все полторы сотни фигурок направляются в мою сторону. Впереди вооруженные, позади «обозы». Падаю на колени и медленно погружаю обветренные руки в песок. С кожи обсыпаются тонкие ломкие струпья. Внутренний голос в голове звучит чуждо и неприятно. Жду. Сквозь пальцы утекает бледно-желтый раскаленный песок пустыни. Сквозь мысли утекают слова и понятия, чей смысл уже вторые сутки становится все более размытым каждую последующую секунду. Нефть, кинематограф, лунный модуль, трубопровод, диктатура, интеграл, граммофон, полынь, дирижабль, баллистическая ракета, дефрагментация, заяц… Я силюсь вспомнить, что означают эти привычные, кажущиеся родными понятия. Я точно знаю их смысл, значение, степень наполненности образами и категориями. Но они игриво не даются и стремительно тают, напоследок оставляя в голове неприятное ментальное послевкусие, бледные тени от теней существования какого-либо смысла… Кочевники приближаются. На этот раз самые смелые подступают куда ближе — их пара десятков; остальное племя держится на дистанции в пятьдесят метров. Замотанные в одинаковые тканевые балахоны, в накидках и массивных солнцезащитных очках, босолапые и почти не обремененные поклажей. Но с оружием, как огнестрельным, так и холодным. Я смотрю на выступающие из-под хламид волосатые и когтистые звериные лапы, утопающие в песке. Верхние длиннее моих рук и с куда более широкими грубыми ладонями, нижние массивны и мускулисты. Ошарашено изучаю вытянутые морды, подрагивающие носы, проволоку усов и крупные выступающие резцы, украшенные родовым узором племени. И понимаю, что окружен вовсе не людьми, а двадцатью прямоходящими крысами размером с взрослого мужчину. Они напоминают ожившие кучи тряпья, впустую не подставляя солнцу ни сантиметра пепельно-желтой шкуры. Свои капюшоны откидывают лишь трое-четверо, и я бессильно щурюсь, окончательно осознавая, что не стал жертвой галлюцинации. За спинами старейшин в нервных пересудах гудит кулак племени — молодые самцы, самки и дети. Сложив на песок примитивные волокуши, на которых день за днем тянут нехитрый скарб, шатры и детишек, они возбужденно переговариваются и шипят. Окружившие меня воины тоже начинают спорить. С прицокиванием и большим количеством отрывистых фраз, скупо жестикулируя, но не оставляя ни единого сомнения — разговор идет обо мне. Подавленный и изнывающий от жажды, я не предпринимаю ни малейшей попытки встать. Сижу на жопе, обалдело разглядываю пустынных обитателей и с ужасом осознаю, что их речь мне понятна. Кочевники общаются на малораспространенном диалекте нихонинди, и я не понимаю, откуда мне это известно. Часть произнесенных вокруг меня слов еще только готова явить свою суть сквозь туман недопонимания, но некоторые вполне отчетливы и знакомы. Вероятнее всего, в эту минуту я умираю, причем вовсе не фигурально. Оглянувшись за спину, силюсь вспомнить, куда и откуда шел. Память отказывается помочь. Как меня зовут? Как я выгляжу? В сознании пусто, там тоже шепчет злой ветер и палит немилосердное солнце… Я одет в тонкий прозрачный комбинезон телесного цвета, глухой и без швов, скрывающий тело от пяток до обритого затылка, с единственным общим клапаном для сортирных нужд. Материал мне незнаком, но, еще эластичный вчера, теперь он медленно иссыхает на ветру и каждую минуту бесцельного похода по пустыне отшелушивается тонкими лоскутами, словно отмирающая кожа. На моих висках неровные наросты, на ощупь напоминающие две застарелые, плохо зарубцевавшиеся раны… Вслушиваясь в спор, который к своему ужасу почти понимаю, я полон уверенности, что сейчас погибну. Что самое нелепое — меня это вовсе не пугает. В голове медленно, но верно тает снежный покров моего бесценного умственного багажа; там идет колдовская переплавка всего накопленного за годы жизни, сколько бы их там не насчиталось. Талая вода этих знаний исподволь подменяется чем-то иным, не менее фундаментальным, пока страшащим до стука зубов, но непоколебимым, как раскинувшаяся вокруг пустыня… Как человек по утру теряет обрывки сна, даже не уверенный, что видел его, так и я утрачиваю образность и внутреннюю силу таких понятий как гипермаркет, упряжь, орбитальная станция, океан, динамит, нейросеть или силикон. Они оставляют меня. Остаются пустыми скорлупками от неведомых смыслов, которым только предстоит наполниться свежей плотью непознанного. И я отчаянно хватаюсь за утихающие в голове сочетания букв, будто это может помочь удержать образы казино, микроскопа, депрессии, рок-н-ролла, насоса, шоколада, синицы, креозота, валюты, дистилляции, титанового сплава и гиперзвука… Пытаюсь что-то сказать, но из горла вырывается только хрип. Кочевники подаются прочь, будто от прокаженного. Кто-то даже стягивает с плеча буар-хитту, кто-то длинным когтем чертит в воздухе странные знаки. Неуверенными жестами изнуренного странника я даю понять, что хотел бы напиться. Пусть даже напоследок. Крысы переглядываются, но я не вижу глаз, они по-прежнему скрыты за многоступенчатыми выступающими окулярами. Снова раздаются шепотки, в основной группе начинает плакать мелкий крысеныш. Наконец один из кочевников приближается ко мне, и я без удивления замечаю, что его правая лапа-рука лежит на рукояти длинного, изогнутого вперед тесака в кожаных ножнах на поясе. Свободная кисть исчезает в складках балахона, и через секунду человекоподобная крыса протягивает мне тощий меховой бурдюк. Этого доброго малого зовут Джу-бир-Амрат. Но для меня это знание открывается значительно позже, как название встреченного племени — Стиб-Уиирта. Это не на нихонинди, это на внутреннем языке пустыни, и означает что-то вроде «катиться по барханам в сторону заката»… Дрожащей рукой я забираю бурдюк, с усилием выдергиваю костяную пробку и припадаю к горлышку. Вкуснее этой теплой вонючей воды я не пил за всю свою жизнь. Впрочем, что это за жизнь? Я не помню… Амрат отбирает ополовиненный бурдюк и возвращается к своим. Кочевники все еще переглядываются, рисуют когтями в жарком воздухе и негромко обсуждают. Не нужно быть гением, чтобы догадаться, что они снова решают мою судьбу. Обсуждают, не будет ли безопаснее убить меня, и я (вот так ирония!) не могу их за это винить: наслаиваясь на обрывки уходящих в забвение воспоминаний, сверху ложатся новопривнесенные из таинственного ниоткуда, но почти не противоречащие свергнутым основам. И гласят они, что примитивные народы невероятно суеверны и столь же просты. А поэтому большинство их поступков, совершаемых с непосредственной детской жестокостью, иным кажутся невероятно чудовищными… Старейшины и воины спорят все громче. Из-под желто-коричневых хламид все чаще мелькают стиснутые кулаки, в мою сторону ежесекундно тычут узловатыми звериными пальцами, кто-то даже в сердцах хлопает себя по вытянутым волосатым ушам, в которых я различаю серебристые серьги. Градус спора нарастает, кто-то шипит и скалит крупные желтые зубы. Но победителем из переговоров, к моему счастью, выходит все же Амрат. Которого с этой секунды, если говорить откровенно, мне и стоило бы называть вторым отцом… Он отдает негромкое приказание. Двое младших воинов тут же подходят ко мне, подхватывают подмышки и вздергивают на ноги. Их хватка крепка и несокрушима, когти болезненно впиваются в кожу. От одежд и короткой шерсти пахнет дикой смесью отталкивающего и приятного — маслами, потом, специями, плохо выделанной кожей, чем-то едким и чем-то сладким, пылью, оружейной смазкой и пронзительным одиночеством пустынного кочевника. Со всех сторон до меня долетают смешки и оскорбления. Джу-бир-Амрат не обращает на них внимания, довольно кивает сам себе и приближается вплотную. Он ниже меня ростом, но сейчас я безвольно повис на лапах воинов, так что мое лицо и его морда находятся на одном уровне. Мой спаситель довольно кивает, сухо прицыкивает и деловито осматривает мой живот, член и мошонку, колени и копчик, оценивает ширину плеч и твердость бицепса. Затем протягивает лапу, длинными пальцами хватает меня за подбородок и бесцеремонно вертит голову, разглядывая со всех сторон. Грязный коготь крысочеловека оттягивает мою растрескавшуюся губу, затем нижнее веко, подцепляет коросту на виске — я невольно всхлипываю от острой боли, и крыса хихикает с высокомерием хулигана. Затем приседает, зачерпывает песка и умывает лапы, напоследок бросая горячую горсть мне в обгоревшую на солнце грудь. После этого мои кисти связывают за спиной тонким кожаным ремнем, и Стиб-Уиирта продолжают свое бесконечное странствие по пустыне. Глава 4. УЮТНОЕ ОЧАРОВАНИЕ БОЙНИ Буря декорировала улицы Под-Глянца в мрачные канализационные тоннели Нижнего Города. Она давила на прохожих и гендоистов сверху, сплющивала с флангов, лишала ориентации и мешала дышать. Западный ветер нагонял в подуровень Седьмой пылевые облака, а обусловленный архитектурой сквозняк превращал бетонную кишку в аэродинамическую трубу, заставлял водителей фаэтонов сбрасывать скорость или вовсе снижаться на проезжую часть. Обладатели двухколесников заматывали морды платками или натягивали маски. Я за своей в рюкзак лезть не спешил — от крыльца отделяли всего пара десятков метров. Придерживая капюшон так, чтобы не заметало за шиворот, я не без труда дождался разрешающего сигнала на переходе и трусцой припустил к крыльцу уютного дома. Мне очень хотелось, чтобы ответ на вопросы нашелся сразу за резными двустворчатыми дверями. Это позволит мне без промедления вернуться в Бонжур и начать трясти скупщиков и информаторов. Поднимаясь на крыльцо Черных Юбок, я почти убедил себя, что поиск кулона не станет трудным делом. Более того, был готов биться об заклад, что это будет не сложнее, чем найти в моем холодильнике бутылку паймы! На первый взгляд (а у подпольных ювелиров он зачастую служил единственным критерием отбора) безделушка не представляла никакой ценности. Впрочем, в том же состояла и возможная трудность. Потому что, оптом купив краденое барахло у уличных толкачей, переплавщик мог с легкостью выбросить золотистую поделку. И вот тогда мне придется в прямом смысле слова окунуться в дерьмо… С трудом устояв под ударом колючего ветра, я поднял голову к двум скрытым камерам наблюдения. Не общественным, повсеместно устанавливаемым смирпами и «полосатыми рубашками» и столь же повсеместно разрушаемым уличным народом, а частным, работающим на безопасность уютного дома. Привычно кивнув в объективы и скрещивая пальцы в знак добрых намерений, я потянул черную створку и проскользнул внутрь, отсекая грязно-желтые завихрения. Стянул капюшон, уже приготовившись очаровать самочку-хостес парой искрометных шуток про буйство погоды, и удивленно замер. Прихожая, как и изящная стойка для приема клиентов, пустовали… Почесав бровь и выждав несколько вежливых секунд, я сам раздвинул внутренние двери и прошел в холл.